Не глядя в глаза

     Красив был Шуйко в свои сорок лет. Крепкий, лицо загорелое, черная борода по краям белым инеем взялась. Поверх шелковой красной рубахи черная жилетка, штаны гармошкой над хромовыми сапогами. Богат был, уважаемый человек в таборе, барон – "булибаши". Овдовел Шуйко, почти не успев побыть женатым - жена, юная совсем, в родах умерла, оставила дочку, Зану.
     А Шуйко так больше и не женился. Дочке теперь уже семнадцатый год пошел, невеста. И хороша, как деревце молодое – стройное, гибкое, расцветающее. Еще чуть-чуть – и пора думать о первых плодах. Парни за ней толпой, так и едят глазами. Особенно один, Ярко – ходит по пятам, будто прилип, вздыхает громко, напоказ, а в глазах то тоска дремучая, то радость сумасшедшая, если Зана улыбнулась или просто подольше глаза не отвела. Любит. Но цыганские законы строгие, девушке мало что позволено, даже баронской дочке. Да Зане и самой молодые парни неинтересны. Щенки, что с них взять, глупые еще. Для Заны нет человека лучше отца – красивого, умного, сильного. Но нельзя полюбить родного отца, нельзя выйти за него замуж. Правда, у отца друг есть, Михай.
     В молодости Михай и Шуйко вместе коней воровали, за девками подглядывали. Потом повзрослели, остепенились. Всю жизнь вместе, всю жизнь друзья, как братья родные. Шатры всегда рядом ставили. Шуйко жену рано потерял, а Михай и вовсе не женился. Зана для него – как родная, он ее голопузой девчушкой знал. Теперь вот выросла, красавицей стала. Невеста! Женщина... Кажется, на свете никого красивее нет. И не помнится уже девчонка маленькая с замурзанной мордашкой, а видит только эту, нынешнюю. И когда глаза закрывает – только ее видит. И когда спит – ее одну видит, во сне. И никуда от нее не деться.
     И для Заны Михай – свой. Лицо его, хоть и не молодое, но красивое еще. Даже морщины у него красивые – на лбу, когда хмурится, и в в углах рта – когда улыбается. Не портят его, не старят. И руки сильные, в черных волосках – Зане всегда хочется потрогать его руки. Умный, серьезный, надежный. Не зубоскал, как эти... Взрослый. Как будто и нет других мужиков в таборе. Нет, найдутся, конечно, но те чужие, посторонние. А этот – ее, всегда рядом был, вместе с отцом, и ни о ком другом рядом Зана и думать не хочет. Ведь не за Ярко же, в самом деле, замуж идти.
     А время для сватовства и вправду подошло. Обговорили Михай с Шуйко все между собой, столковались. Михай за Зану уже и выкуп заплатил, и день свадьбы назначили.
     У цыган законы суровые, испокон веку девушки по отцовской воле замуж шли. А если расстраивалась свадьба из-за отказа просватанной невесты – позор на всю семью, да и убытки немалые. Но согласия у невесты все-таки спрашивают - пусть только для порядка. Шуйко же дочку ни о чем не спросил – просто сказал, что все уладил и Зана выходит замуж за Михая. И сам Михай ни о чем с Заной не поговорил. Не гоже ему, немолодому уже мужику, за девушкой увиваться, в любви признаваться. Да и что толку – не может того быть, чтобы она, красавица, девчонка почти, его полюбила. Ему-то без Заны жизни нет, вот и посватал. Шуйко, друг верный, не отказал – знает, что хорошим мужем для дочки будет Михай. А любовь – Бог с ней, с любовью. Привыкнет Зана, притерпится, а со временем и сама на его любовь ответит.
     Вот так и вышло, что ничего не узнала Зана о любви Михая. Знала только, что просватали ее без ее согласия, ни о чем не спросили, продали, как лошадь. А Зана, дочка баронская, богатым отцом разбалованная, была девушка с норовом. И поселилась в ее сердце обида, одолела ее гордость.
     На цыганской свадьбе жених с невестой друг с другом не танцуют, не разговаривают – стыдно считается. Невесте и вовсе ни с кем говорить не положено. Зато танцуют жених и невеста по очереди с каждым из гостей. Танцует Зана, танцует Михай, друг на друга не смотрят, глаза отводят. Каждый словно боится у другого в глазах страшное прочесть. А гостям и дела нет - ели, пили, плясали, подарки дарили.
     Потом увели молодых, и вот уже старухи снова отплясывают, распялив на руках окровавленную простыню. Раздали гостям цветы и красные ленты, переодели Зану в красное платье, повязали фартук, как положено замужней. Волосы заплели и голову покрыли платком - теперь только мужу позволено видеть жену простоволосой.
     И стали Зана и Михай жить вместе. Как муж с женой живут, а сами словно чужие. Каждый страшится любовь свою показать. Мысли, мысли роятся в голове у Заны. Воюет любовь с гордостью, а победить не может.
– Ты же любишь его, всегда любила – шепчет любовь – иди к нему, приласкай.
- Не по любви он на тебе женился, как лошадь купил, слова не сказал – шипит гордость – не покоряйся, не владеть ему твоим сердцем!
     Чтобы муж с женой разговаривал – это у цыган особо не принято, даже если между ними любовь и согласие. А уж коли жена любимая в сторону мужа даже не смотрит – где уж тут разговор заводить... Мается Михай, любит жену свою без памяти, каждый волосок на голове, каждую жилочку голубую на тонких руках. Хочет обнять, да как подойти, когда вся она как холодный речной камень. Уже и не рад, что на Зане женился, жизнь девчонке загубил. Так и живут, друг на друга не глядя. У Михая цыганский закон да мужская гордость, у Заны обида и гордость девичья.
     Горячая цыганская кровь, безрассудная. Как кипяток бурлит. Прожили Михай с Заной месяца два, и не выдержало ее сердце, взбунтовалось. Однажды вечером ушла Зана к Ярко. Ярко-то ее любил, все забыть не мог, а Зана – нет, не от любви к нему ушла, от обиды да от злости. Чтоб показать Михаю, да и всем остальным, что ни во что его не ставит, что никому она не принадлежит.
     Вернулась уже утром, с непокрытой головой, с распущенными волосами. Позор на весь табор! Михай навстречу с кнутом вышел, не торопясь, будто совсем спокойный. Подождал, пока подойдет Зана поближе. Свистнул в воздухе кнут, и тут на секунду короткую встретились их глаза. Встретились – и не разошлись больше, потому что увидела Зана в глазах Михая такую любовь лютую, такую боль нечеловеческую, что и представить себе не могла. Страшно бил Михай Зану – не наказывал, убивал. Как убивают за поруганную любовь, за разорванное сердце. Бил – и не мог оторвать взгляда от глаз жены любимой, от того, что увидел в тех глазах. А в глазах ее плескался океан любви и, как закатное солнце на самом краю океана, светилась в них радость.
     Долго умирала Зана – три дня. Три дня Михай держал ее на руках, баюкал, как малого ребенка, поил водой из жестяной кружки. И все это время смотрели они в глаза друг другу, оторваться не могли, и все это время были они счастливы. Первый раз с тех пор, как поженились, и на всю оставшуюся Зане совсем короткую жизнь. Так и умерла у Михая на руках, радостная.
     Назавтра хоронили Зану. Михай сам вез гроб на кладбище, поставив на коня впереди себя, как положено у цыган. Весь табор шел за ними, играли на скрипках, пели – дочку булибаши провожали с почетом. На обратном пути шумели, плясали. Михай ехал, как во сне, ничего не слышал.
     Сорок дней каждое утро оставлял он в шатре еду и воду для души Заны и убегал в степь - от боли своей, от вины перед женой любимой за то, что не понял, не разгадал её сердце. Бродил неизвестно где, ни с кем не разговаривал. Никто не знал, ест ли он что-нибудь, спит ли. Лицо Михая осунулось, покрасневшая от солнца кожа сложилась глубокими морщинами, заросла серой щетиной, будто прошлогодней травой. Прошли сорок дней и улетела душа Заны в иные края, кончился траур, а Михай по-прежнему бродил один. Лишь иногда мелькала в окрестностях табора его согнутая фигура и снова исчезала, как привидение перед рассветом.
 -Не жилец – перешептывались цыганки, провожая его сочувственными взглядами. А уж они-то в этом понимают!
     Месяца через три после смерти Заны Михай как-то вдруг ослаб, вернулся в табор и почти не выходил из шатра, а вскоре и вправду умер – пошел догонять любимую жену. Проводили его табором, оплакали-отпели. Жалели Шуйко-булибаши, что потерял разом любимую дочь и лучшего друга. И долго еще вспоминали, перетолковывали таборные женщины эту историю, всё думали, что погибла Зана из-за безрассудной любви к Ярко. И мало кто догадывался, а наверное и не знал никто, что погубила их не любовь, погубили обоих гордость да обида.