Мизантроп глава I

Начну с детства. Был ли я хорошим сыном? Не думаю. Не был. Впрочем, сама фраза «хороший сын» какая то «нехорошая», слюнявая, все равно что «маменькин сынок». Я никогда не был дворовым, уличным мальчишкой, этаким неуправляемым сорванцом, таскающим соседские яблоки и неумело попыхывающим своей первой сигаретой в мальшическом туалете школы, а скорее интравертным малокоммуникабельным домоседом, книжным червем, проводящим все свое свободное время за чтением слишком «взрослых» книг, с которыми мне было гораздо интереснее, чем в компании самых классных пацанов. С юных лет меня с необыкновенной силой манили к себе Эмиль Золя со своими «Западней» и «Жерминалью», Теодор Драйзер с «Сестрой Керри», «Финансистом» и «Стоиком», Оноре де Бальзак с его «Утраченными иллюзиями» и «Человеческой комедией», Антон Чехов, Николай Гоголь, а также Марина Цветаева, Александр Блок, Сергей Есенин и Владимир Высоцкий. Они и их герои были моими лучшими друзьями. Отсюда и развились все мои будущие несчастья: рано познанное, доводящее до суицидальных мыслей одиночество, «непонятное» для остальных разумение о вещах вполне понятных, как любовь, дружба, жизнь и смерть.
В двенадцать лет, полагая, что мой лучший друг Паша Пулин, твердый отличник и великий придумщик, навсегда уезжает из нашего военного городка, я поминутно занес все события дня прощания в свой дневник – и горячие блинчики со сгущенкой, которыми нас кормила его мама, и старый турник у его дома, на котором мы проделывали «выход силой» и «подъем с переворотом», и многое другое. А уже весь следующий день я провел, сглатывая противный ком в горле и смахивая предательские слезы с красных от бессонницы глаз – так дорог мне был мой лучший друг. События тех дней, как таблицу умножения, я до сих пор помню наизусть.
Паша Пулин, правда, никуда не уехал, а вернулся после летних каникул у родственников под Пятигорском назад. Переехал я. В город. Процесс несколько затянулся, к тому же совпал с болезнью, и я появился в школе только две недели спустя, чтобы увидеть, что мой друг Паша обзавелся новым другом, и я теперь занимаю не привычное первое, а почетное второе место в жизни моего лучшего друга.
Уже в пятнадцать я твердо знал, что дружбы на свете не существует. Есть все, что угодно, то, что принято называть «дружбой»: совместные походы в кино и групповое «ха-ха», общие игры и проказы, «Пепси» и «Сникерсы» в складчину, или печеная картошка у летнего костра и наполовину или полностью выдуманные небылицы, вроде «как я переспал со своей учительницей истории», немного позже пиво из трехлитрового баллона на троих, даже трешки взаймы. Короче, существует много видов дружбы, самых разнообразных форм и красок, кроме той, которую можно назвать просто «дружбой».
Я понял, что так называемых друзей много у тех, у кого это самое понятие дружбы проще, примитивнее. И, вообще, всего много у тех, у кого проще взгляды на жизнь. Те же, кто, как я, предъявлял к дружбе завышенные требования, вроде «чтобы никогда не предал и был рядом в самые трудные минуты», друзей могли сосчитать, в лучшем случае, при помощи указательного пальца левой руки.
В то же самое время, с непонятной горечью, я смутно осознал, что правда – враг всего хорошего, а кривда – друг всего хорошего.
- Суворовец ХХХ, где вы были вчера во время вечерней поверки?
- … Дома… - и взвод малолетних придурков, будущих защитников Родины, ливнем выпадает в
осадок, неистово крутя указательным пальцем у виска или судорожно держась за животики. Те же, кто вчера во время вечерней поверки «были в туалете», «спасали внезапно заболевшую бабушку», или «просто не слышали команду строиться», отделываются легким испугом, и идут позже, выпендриваясь, обедать в столовую. Я же, любитель неблагодарной правды, направляюсь драить солдатский туалет.
Позже, уже в перестроечные времена, нехитрое понятие «честный», что значит «имеющий честь», «порядочный» и «правдивый» постепенно перекачивает в понятие, «неумный», «дурак», «лох», и становится своего рода ругательством. К примеру, я не понимаю, зачем теперь малолетним москвичам смотреть «Спокойной ночи» со всеми этими совковыми понятиями, типа «слабым нужно помогать, старшим место уступать», или «обманывать нехорошо», если уже первом классе им придется отучиваться от всех этих невыгодных истин, от которых только проблемы. Гораздо полезнее, с младых ногтей понимать, что homo homeni lupus est, а никак не наоборот.
В шестнадцать я понял, что любовь может быть безумной, испепеляющей, медленно и быстро губящей несчастного влюбленного и … платонической. За пять месяцев я несогрешил с той кого, я любил тогда больше жизни, ни делом, ни мыслью ни разу… Позже, страстно уверовав в Господа, в своих грешных мыслях, мне это удавалось не дольше, чем на несколько недель, так низко я пал в своих мирских страстях…
Я не спал ночи, посвящал ей стихи, дарил цветы, дрался, беспричинно, в необузданном порыве печали и нежности, лил горькие слезы, и ужасно боялся оскорбить своим недостойным прикосновением ее нежную душу…
Я придумал писать друг другу письма и отправлять их по почте, словно мы в разлуке, хотя жили в трех кварталах один от другого, чтобы чувства наши сделать свободными на бумаге, сродни поэтам Серебряного века, подобно юному лорду Байрону и прекрасной Мэри Чаворт…
Однажды в приступе одиночества и непонятного, охватившего меня сильного чувства, я провел три часа под проливным дождем у ее дома, ожидая ее, вымокнув до нитки, как от слез неба, так и от своих собственных слез, после чего провалялся с температурой 40 несколько дней. Короче, я делал все, чтобы эту самую любовь потерять как можно скорее. Что, как вы можете себе предположить, не преминуло случиться. Я ее потерял. Раз и навсегда. Пять месяцев спустя, она отличница и прилежница, поддавшись разумным доводам своей дорогой и далеко метящей maman, ушла с головой в подготовку к выпускным экзаменам, сделав на прощанье ручкой влюбленному в нее двоечнику. (Будь я не столь ослеплен этой любовной трагедией, уже тогда бы смог сделать вывод, что любви на этом свете для меня уже никогда не будет существовать, а будет все, что угодно – то, что по ленивой инерции мы громко зовем «любовь»). Уверен, никто никогда эту женщину не будет любить так нежно и трепетно, как ее первый глупый мальчик.
Впрочем, к двадцати годам я стал смутно подозревать, что любви, как таковой, не существует. Есть все на этом свете: хороший секс, как сейчас говорят, пламенная страсть, платоническая влюбленность, родство душ, наконец. А любовь… Она, как то привидение, о котором все говорят, но никто его ни разу не видел. Любовь – это вроде, как от слово «любо», то есть – то, что нравится, то, что по душе и телу, не боле.
В двадцать три, кипя от праведного негодования, я еще был готов вызвать на дуэль любого негодяя, который осмелился нелицеприятно отозваться о любой женщине в моем присутствии, неважно, что дуэли давно канули в Лету. Я люто презирал своих старших товарищей, хвастающихся друг другу, в самых казарменных выражениях, о том «как» они, «с кем» и «где» развлекались, смакуя все сальные подробности, похотливо хихикая, в то время как их супруги рожали, лечились, или просто гостили у своих мам. В душе я тайно ненавидел их за то, что они цинично обманывали своих несчастных жен, как мне это представлялось.
Помню, как мой босс - старше меня всего года на четыре – завалился рано в субботу на работу пьяный в дымину, с тремя затрапезнейшими ночными фиалками с такими помятыми лепестками, пестиками и тычинками, что, несмотря на свою брезгливость в тот момент, на какое то мгновение я был искренне рад, что, когда дурманящая пелена ночи растаяла в отрезвляющей утренней дымке, он уже был не в состояние ясно разглядеть этих трех «целомудренных весталок». И, тем не менее, для меня это было своего рода «безкультурным» шоком, и началом конца наших деловых отношений. Через два года я уволился, преисполненный честнейшего презрения и праведного негодования к циничной человеческой природе.
В двадцать пять, хлебнув супружескую жизнь алюминиевой ложкой, я уже, если и не разделял мнения своих старших товарищей, то относился к их рассказам в курилке с некоторой долей снисходительного понимания, все больше и больше убеждаясь в том, что женщина соглашается на брак с мужчиной по тысяче разных, и, возможно, не самых худших, причин, но только не ради того, чтобы сделать его счастливым.
В тридцать, сам того не желая, я все больше и больше делался ироничным циником и тайным женоненавистником. Все, что каких-нибудь пять лет назад, я так яростно ненавидел и презирал, то, что, как я был убежден, никогда лично меня не сможет коснуться и изменить, вошло в меня самого, проникнув до самых дальних клеток моего организма, отравив своим ядом горького познания навсегда.
Тихим, еще без труда контролирующем свою внутреннюю злость к женской природе, лихорадочно и задумчиво выискивая ей оправдания, и стараясь понять глубинные причины и мотивы, я шел изо дня в день, хмуря лоб в извечных вопросах. «Почему во всех их спорах виноват всегда Он?». «Почему, если Она не права, у Нее нужно попросить прощение?». «Почему Она говорит сегодня одно, а завтра с такой же пылкостью хочет другого?». «Почему Она попросту не может сказать, что Ей не по душе, сразу обозначив проблему, а будет дуться целыми днями?». «Почему Она думает, что Он должен сделать Ее счастливой?». «Почему Ей можно лгать, обижаться, читать Его письма, шпионить за Ним, лить слезы, говорить, что Она не любит Его, а Ему все это нельзя?». «Почему, почему, почему?». Впрочем, вся моя саркастическая феминотропия плавно и неизбежно переходила в мрачную мизантропию, по мере того, как я все больше и больше убеждался, что все женщины очень похожи, и все люди тоже очень похожи, усугубляя мою депрессию.
В женщине, вдруг, обнаружились все те пороки, о которых я и не подозревал, обожающим взглядом рассматривая ее милое очарование сквозь розовые очки либидо. Трусость, коварство, вероломство, мелочная обидчивость, склочничество, злопамятство, гордыня, льстелюбие, глупость. Женщине все прощается. Она – «слабый» пол. Ей позволено почти все. По правилу «Ты - женщина – и этим ты права!».
- Я от тебя ухожу (к маме, к новому бойфренду, на худой конец к подруге . Все было заранее спланировано и подготовлено)…
- Но почему???
- Ты меня постоянно унижал (назвал несколько раз в запале «дурой» и «козой» - впрочем, было за что, но ведь и она не оставалась в долгу), поднимал на меня руку (один раз ущипнул больно за задницу, и во время скандала, когда она отказалась готовить ужин, легонько толкнул, выходя в дверь) ничего не делал по дому (пару вечеров провалялся с высокой температурой, а она даже не заметила, не раз так ухайдокивался на работе, что приходил затемно и заваливался спать, пару раз просто гонял лодыря, потому что не было настроения), был плохим отцом (ребенок предпочитал играть на компьютере или смотреть телек, а ты просто оставлял его в покое), ругался с моей мамой (старая грымза практически выставила нас из дома, и ни разу за два года не поинтересовалась как мы живем)…
- Когда???
- Недавно! (Год назад, пять лет назад, десять. В копилку обид собиралось все, ничего не выбрасывалось, аккуратно засушивалось, и складывалось в аккуратные гербарии)…
- Но это было так давно! С тех пор я изменился! Помнишь, когда ты болела, я носил тебе лекарства и подавал в постель горячий чай. Я посвящал тебе стихи, всегда отдавал всю свою получку и прощал тысячу мелочей!
- Я ничего не забыла (действительно, память у Нее отменная) …
- Но почему сейчас, когда мы понимаем друг друга и научились терпеть?
- Потому что все копилось годами и я ничего не забыла (тоже чистейшая правда!)…
В тридцать я, вдруг увидел, что семья, эта «ячейка общества», «основа основ», «надежный тыл» -
попросту очень смахивает на тюрьму для меня. А жена на тюремщика в юбке. Да, да, и без иронии. Это нельзя, то нельзя. Здесь не сиди, там не лежи, соблюдай стерильную чистоту. Семья, дети, совместное проживание, и все такое, выгодны и естественны… в основном, женщине и почти невыгодны и малоестественны для мужчины. Судите сами: женщины моногамны, им необходим один, хорошо знакомый сексуальный партнер, от которого она родит детей, то есть исполнит заложенную в нее природой главную функцию. Мужчина же, наоборот, полигамен, нравится это кому-то или нет, так обусловлено природой. Семья же буквально приговаривает его к сожительству с одним половым партнером, на что он, в большинстве случаев, вынужден согласиться, от чего опосля мучается и страдает, как страдает всякий насилующий свою природу.
Женщина рожает и воспитывает, требуя от своего мужчины любовь и заботу к ребенку. Мужчине же, как и другим представителям его пола окружающего нас мира - а мы часть его - редко знакомы такие же нежные чувства к своим отпрыскам, как его спутнице. То есть, он, конечно любит свое чадо – как же без этого, но своей, не столь сильной любовью. Часто он не испытывает вообще ничего, кроме раздражения и ревности. Но социум требует, чтобы мужчины любили и заботились о своих отпрысках не меньше женщин. Тех же, кто протестует, пытаясь не лгать своей природе, предают остракизму. Чаще всего, путем искусного внушения и постепенного воспитания, мужчина начинает свято верить, что он «обязан» любить, заботиться, жертвовать и т.д., как и служить в армии, умирать и служить поприщем своим будущим поколениям.
В семье мужчина не может вести себя естественно, в отличие от женщины. Он не может быть агрессивным, иначе женщина от него уйдет, - а агрессия – это неотъемлемая часть мужской природы, стимулируемая тестостероном, мужским гормоном. Он не должен повышать голос, ругаться, громко стучать дверьми, драться, напиваться и т.д. Он должен много работать, хорошо зарабатывать, приходить домой вовремя, мыть после себя тарелку, всячески помогать жене по хозяйству и т.д. и т.п. Женщина же, напротив, полностью естественна в кругу семьи: она нежна, добра, капризна, обидчива, придирчива, ворчлива, слаба и эт сетера. То есть, в своей тарелке, в своей стихии. Пеленки, распашенки, кастрюли, стирка, вечный стерильный порядок или стремление к нему в уютном гнездышке – пусть и не мечта любой знойной женщины, но все же обстановка более привычная для женщины, чем для мужчины.
В семье редкий мужчина имеет право заниматься любимым ему делом: строгать, пилить, ремонтировать, сидеть за компьютером, писать стихи, писать картины, изучать буддизм по древним книгам, собирать марки и монеты, изучать иностранные языки, пить пиво с друзьями – одним словом, все это запрещено…, если не приносит дохода.
Я три месяца писал всякие статьи, и моя жена в начале недовольно хмурила свое маленький лобик, потом стала открыто ворчать и «пилить» меня. Однако после того как из издательства мне пришел гонорар, она собственноножно бегала на почту за деньгами и всячески «снисходительно» относилась к моим ночным бдениям.
Я вдруг понял, проведя нехитрый анализ своих и других взаимоотношений с «прекрасным-ужасным
полом», что очень многие мужские беды, говоря попросту, в его фаллосе. Да, да. В основном инстинкте, в ненасытном либидо. Ему не поклоняться надо было, вырезая и вылепляя фаллические шедевры античности, а проклясть на веки вечные. Многих бед удалось бы избежать.
Стали бы многие из нас обзаводиться семьями, рожать и воспитывать детей, терпеть своих несносных жен, идти на все эту семейную тиранию, позволять сажать себя на короткий поводок, если мы были попросту кастратами? Скопцами? Уверен, что возраст брачующихся и совершающих «все эти» безумства заметно «поумневших» мужчин значительно вырос бы. Не бежали бы мы тогда, как ошалелые, подстегиваемые своей постоянной эрекцией, по венец.
В десять лет мир казался мне чем-то необычным, чудесным. Все поражало воображение, удивляло, изумляло. Отчего ездит машина? Как летает самолет? Как можно плавать под водой и не задохнуться?
В тридцать я понял, что окружен дураками. Что мир вокруг меня дурацкий. Со всеми его машинами и самолетами. То есть и то, и другое, конечно чудо техники, но люди, которые ее обслуживают, почему то дураки. И правила дурацкие. На первый взгляд они очень умные, запутанные. Слова всякие ученые. Но взглянешь поближе и видишь, что глупость так и сочится из всех щелей.
Начиная со школы, где нас учат быть такими, как все. Дураками.
- За что мы любим Пушкина? Иванов!
- А я не люблю Пушкина. Мне больше нравится Маяковский!
- Как можно не любить Пушкина! Пушкин – наше все!
- Я мне не нравится.
- Ты в своем уме?
- Ну, не нравится он мне…
- Завтра в школу с родителями!
Дурак. Как может не нравится Пушкин. Он же – наше все. Кто-то так решил. А если ты не согласен
– дурак!
- Старшина Онищенко, почему у вас в казарме нет света?
- Так, это, товарищ прапорщик, вчера трансформаторная будка сгорела. Чинить нужно.
- Так чините!
- Специалистов вызывать надо. Там работы на неделю.
- Вызывайте! Чтобы завтра был свет в казарме!
- Товарищ прапорщик…
- Выполняйте!
Вот и весь «умный» разговор. Прапор, который за всю жизнь ничего, кроме розетки не
ремонтировал, и который даже эту самую трансформаторную будку в глаза не видел, отдает приказания о ремонте и назначает сроки. Все из жизни.
Подавляющее большинство людей - дураки. Дураки не в дурном смысле, нет. То есть, разумение их имеет определенные границы. И дело не в том, что ты знаешь столицу Бангладеш, или третий закон Ома – все это, как и многое другое, при наличии элементарных зачатков ума и при помощи усидчивости, можно выучить, заучить. Можно быть асом, профи в своем деле, замечательным столяром, виртуозным бухгалтером, талантливым поэтом, кем угодно, и оставаться… дураком. Талант, начитанность, образованность имеют не много общего с умом.
Вот, некоторые признаки дурачества: дурак всегда прав. Он нечувствителен к доводам, но любит спорить. Дурака не переспорить.
Он легко поддается внушению. Кстати, телевидение, газеты и радио как раз этой цели
и служат.
Типичный дурак уважает ученость, силу, власть. Уважать --привилегия дураков.
Дурак редко в чем сомневается. Сомневаться – привилегия умника. Дураки редко ошибаются. Их мир устроен просто, а если что-то в нем не получается, этому находится простое объяснение.
Дурак всегда уверен. В себе, в том, что он делает, во всем. Дурак всегда остается верен своим принципам. Выражение «Все течет – все изменяется» к ним не относится. Короче говоря, практически все те милые и обычные люди, которых мы встречаем каждый день, и которые так осложняют жизнь людей, не столь предрасположенных к дурачеству.