Прощание со Смоленском

Город родной,
иль не родной –
я не знаю,
могу ли тебя так назвать –
прими прощальное слово
за миг до того,
как от меня отречётся
и подтолкнёт слегка в спину
твой терпеливо-провинциальный
и старомодный вокзал
и за окном вознесётся
в сияньи златом куполов
парящий над городом в выси
Успенский собор.

Мне каждый булыжник знаком
у подножья собора:
не раз застревали
в камнях мостовой каблуки,
когда приводила
экскурсии к храму.
Была я форсуньей и модницей,
и экскурсанты
глядели на нас с восхищеньем:
на улиц гибкое тело
и на меня, щеголяющей знаньем
их извивов, морщин...

Богоматерь Смоленская
Одигитрия,
чудотворная,
сгоревшая,
выкраденная
и живая!
Прости
и тихо отпусти
прегрешение,
свойственное людям:
в поисках лучшей доли
любимое покидать.
Ты, за столетья простившая
сотни тысяч грехов
тяжелее моих,
ведь простишь?..

Покидаю тебя.
Быть может,
когда-нибудь вспомню
почти невидимый лик,
твой скорбный взгляд,
Одигитрия,
и как истоптала все туфли
по городу твоему.

Зубчатые стены –
ласточкины хвосты.
Громовая башня
с застрявшими ядрами.
Чёрный лебедь
с подрезанными крыльями.
И слово словянское –
Блонья.

Город родной,
иль не родной,
я не знаю,
не пожалею ли позже,
что нищей
с протянутой рукою
не стою под гудящим ветрами,
колоколами,
строгим собором твоим.
Прими же,
прости мне
моё отреченье,
город, давший илюзию счастья.
Не знаю, когда я вернусь
и вернусь ли,
и если взгорбится –
мои старики! –
родная могила,
я не успею
бросить горстку земли...


Прощай, Одигитрия!
Пусть грянет под нефами
аллилуйя!
Аллилуйя, мой город,
родной-не родной...

Где мои корни?
В Ростове,
где мать в девичестве
ходила в заплатках
и керзовых сапогах?
В селе под Архангельском,
вытолкнувшем
крестьянского сына,
моего отца,
в предвоенную нищету?
Или в сталинской Воркуте,
где с сестрой
мы рвали букеты пушинок:
клочков ваты
на тоненьком стебельке?
Или в Латинской Америке,
где живёт
отец моего ребёнка
и где выстрел в висок
оборвал, с другою,
одну мою жизнь?

Где мои корни?

Или я перекати-поле?

Я любила
карликовые берёзки,
розовую морошку
на берегу ледяной,
даже летом, реки
и чердак, с которого
видны были горы...
Я полюбила, быть может,
сильнее отчизны
эвкалиптовые рощи на склонах,
ледняки на трёхглавой вершине Чимборасо
и скалистые щёки Анд.

Но крутило,
носило
и отрывало судьбою.
Больно!

Почему и в тебя,
город мой,
родной-не родной,
истоптанный усталыми ногами,
не дано мне врасти?

Вы,
те что в земле -
предки – не предки,
не знаю –
люди,
вымершие от голода
и чумы,
от татарских стрел
и пожаров,
вы,
избывшие кровью
гнёт литовских князей,
иго польских панов
и нашествье французов,
вы,
сто тридцать тысяч
жертв последней войны -
в городе,
в толще земли,
у меня под ногами –
удержите,
быть может, спасёте меня...

Одигитрия.
Я – усмешка! –
взаправду ли? –
впервые ставлю свечу.
Тоненькая,
тянется к куполу
слабеньким огоньком.
Как сгорает,
не успеваю заметить.
Так же исчезну и я,
только след моего каблука -
была я форсуньей и модницей –
будет хранить мостовая
у подножья собора,
и, может, зараннее –
слышите? –
меня отпевают,
прощаясь навеки,
звонящие колокола
и кружатся звуками
в нефах собора,
вздыбленного холмом.

Неблагодарный,
роскошный,
в кленовых
опавших
мерцающих звёздах,
мой город -
родной-не родной,
я не знаю –
прощай.