Глава седьмая еще один день из моей жизни

Я стою, словно в ступоре, не мигая и не шевелясь, все еще покрытый мыльной пеной дневных трудов, с онемевшими от суетливой скачки - не могу сказать ногами - скорее копытами, по извилистым скаковым дорожкам своего родного неконезавода.
Еще один быстро дряхлеющий день начинает свой неторопливый ритуал прощания. Золото-солнце, величественно, из-за гор взлохмаченных сугробов-облаков, показывает свой золотистый бочок, послав за эти несколько секунд на землю количество тепла, достаточное для зарождения и поддержания не одной тысячи жизней живых организмов, будь эта энергия целенаправлена. После чего, оно столь же важно и лениво прячется обратно за гряды быстро наступающих пучащихся облаков. Но даже после того, как Золото-солнце царственно ретируется за самую недовольную тучу, на зеленых, полных надежды, полях, вопреки законам природы, и каким то невиданным чудом, остаются лежать и неярко вспыхивать им оброненные с высот золотые россыпи, которые еще какое-то время продолжают непонятным образом переливаться сами по себе, по инерции жизни.
Жаворонок, во все клювики поющий гимн солнцу и жизни, смолкает в то самое мгновение, когда растерянно тает последний блик оброненного на землю солнца, и на его место тотчас вступают ночные цикады, эти сумеречные певицы любви. Их прохладная колыбельная не столь виртуозна, как жаркая песнь жаворонка, но, вместе с тем, не менее страстная.
Воздух, изрешеченный навылет мириадами серебряных дождинок, едва удерживает всю влагу, надрывая себе животики. Листы и травинки склоняются в сонном реверансе к земле, готовясь ко сну.
Вообще то я вышел из дому всего на несколько минут. Да и зачем я вышел? Не знаю. А разве нужно выходить «за чем-нибудь»? За хлебом, например, за водкой, за отданными в ремонт часами, за ребенком, играющим поблизости в песочнице, или еще за чем? Почему обязательно нужно выходить за «чем-то» и для «чего-то»? И всегда делать «что-то»? Делать какие то полезные телодвижения, всегда получая взамен что-то? Всегда что-то брать. Всегда иметь какую то пользу, выгоду? А я вот вышел просто так. Не «за чем» и не для «чего». За вчерашним днем. За золотом тающего солнца, пенящимися облаками и страстным стрекотанием вечерних цикад. Смешно? Ничуть.
Как я и предполагал, по моему возвращению домой, жена, видя меня с пустыми руками – не на огород за полезным овощем, смотря по сторонам, поплелся, и не за водой, с видом приговоренного, к колодцу побрел, а потратил впустую полчаса жизни – «огрела» меня недовольным взглядом и сердито хлопнула дверью. Ведь, я не принес себе пользу. И ей не принес. Никому не принес. Зато, отказав себе в толстопузой пользе, я принес чуточку пользы природе и всему, что меня окружает.
Интересно, конечно, но жены, обычно по природе своей, весьма беспокойные существа, вечно суетящиеся, бегущие куда-нибудь по многочисленным делам, все время готовящие у плиты, стирающие белье, гладящие это самое белье, воспитывающие и наставляющиеся своих непослушных и неразумных чад, даже когда тем за далеко тридцать, и еще совершающие тысячу ежедневных житейских подвигов, терпеть не могут, если у них супруг философ. Или, скажем, флегматик. Или просто неглупый человек, не желающий тратить свое драгоценное время на всю эту суету. Ну, не то чтобы все суета сует – и приготовить обед надо, и постирать, и сопли малюку подтереть, и мужа-лоботряса в бочки подтолкнуть. Но зачем взваливать на себя, как на изможденного, отчаявшегося вскоре добраться до заветного оазиса, верблюда, весь этот непомерный ворох мнимых проблем, и, выбиваясь из последних сил, раздражаясь на все и вся, волочь его волоком, матерясь и обливаясь семью потами, чтобы в конце задать себе извечный еврейский вопрос «И оно мне надо?».
У нас что, земля под ногами горит? На кой нам сдалась эта стерильная, как в операционной, чистота – и, ведь, гордимся же тем какие мы великие чистюли, чуть ли не каждый день моем и драим, а тех, кто не так чистобезумен, как мы, мы осуждаем и обсуждаем?
Или к чему нам поле, засаженное всякой полезной культурой – и вечной картошечкой, и сладкой свеколкой, и хрумкими огурчиками, если «мы» - в единственном числе? Поползаем раком месяц-другой по нему, соберем все, закроем , обливаясь самоотверженно потом и выворачивая себя руки, сто банок пузатых огурцов и помидоров, а также другой полезной зелени (я самолично знаю таких тружеников грядки и огорода), поставим все эти малосольные сокровища в погреба, в чуланы, на антресоли. А потом что? Попой, извиняйте, есть будем? Ну, один десяток банок кое-как умнем сами – одному то не очень аппетитно. Другой десяток, несмотря на стойкое сопротивление, всучим родным и знакомым. Парочка стекляшек взорвется на наше счастье. Ну и что дальше? Будем рассказывать, дешево набивая себе цену, какие мы хозяйственные и домовитые, фу ты - ну ты, в то же время не зная, куда сплавить остальные пятьдесят банок, которые еще простоят не один год? Нам это придаст уверенности? Заставит вырасти в собственных глазах?
«Ах, у меня столько проблем, столько проблем» - слышу я со всех сторон. «А что за проблемы?» - интересуюсь я. «Ремонт в квартире нужно сделать, машину, на которой езжу «уже» два года продать, приобрести новый мобильник и купить новое пальто». Или «посеять, прополоть, опрыскать, окучить и т.д. картошку, свеклу, помидоры, огурцы и т.п.» - а зубы, к примеру, вставить времени нет, не говоря уже просто побыть с мужем или женой, детьми, посидеть в летнюю пору на крыльце и взглянуть на звезды – это такие яркие точечки, что непонятно как горят в ночном небе.
И весь то ты, в свои тридцать, какой то уже потертый и пообтрепанный. Все куда-то мчишься, высчитываешь-выгадываешь, как в этот раз на сотню баксов больше заработать-словчить. За собой почти не следишь. «Здоровье» уже дает о себе знать – не проходят бесследно деловые попойки, питание урывками и всухомятку, вездесущий стресс. Разговаривать по-человечьи почти разучился – сленг, да полумат.
А все нет времени. Ни на себя, ни на своих близких, ни на Бога, ни на вечность. Словно у нас еще одна жизнь про запас. Словно мы только тренируемся, и вот-вот начнем жить по-настоящему.
На работе запарка. Полный аврал. Время отпусков и директорского сумеречного состояния. Время от времени, он совершает внезапные амок-набеги на наш отдел сбыта, пуская вокруг себя мощные электрические круги душевного разлада и дешевого одеколона, ходит взад-вперед, недовольно посапывая, мучая и себя и нас риторическими вопросами вроде «Много наторговали?» или «Ну, когда, наконец, начнете продавать продукцию?» и тому подобными китайскими пытками.
Директор наш принадлежит к многочисленному и медленно вымирающему виду Directus Soveticus, и ничем не отличается от миллионной непобедимой армии управленцев «совковой» формации. На предприятии он – царь и бог, грозный Юпитер, владыка богов и людей, за кем всегда первое и последнее слово, чья воля для всех закон. Он всегда все знает и понимает лучше всех, знает, кто чем дышит, кто хороший работник, а кто плохой.
Он – наша верховная инстанция, наш глас истины, наше всевидящее око. Так ему кажется, по крайне мере. Вернее, таким, как он, никогда не кажется, они всегда уверены. И пребывает он в своем собственном мирке. А мы в своем. У него своя правда. У нас она своя. Все время сермяжная какая то, не такая как у него.
Говорит он, как все взращенные в советские времена, руководители, громко и басом. Словно истины изрекает. Интонация не терпит возражений. Живот вперед, лицо апоплексическое, брезгливо-невидящее, жесты резкие, топорные. Манера правления –«железный кулак» и никаких «слюнтяйств».
Ради него ты должен бросить все - внимать, запоминать, исполнять. Никогда не ставить его распоряжения под сомнение. И выполнять их в первую очередь, даже если это личная просьба.
Такие уважают силу. Любую. Физическую, интеллектуальную. Силу воли, силу слова. Слабых не любят. Часто презирают. «Отклонений», индивидуальности и странности в поведении, мышлении, образе жизни не приемлют. Инакомыслия не терпят. Всегда знают как надо и как не надо. Где правда, а где ложь. Кто прав и кто виноват.
В голове у таких всегда роятся какие-то мысли, осуществлением которых они изводят своих подчиненных, и которые редко доводятся до конца, потому что для того, чтобы в голове родилась мысль нужны секунды, а для ее осуществления необходимы дни, недели и месяца.
«Кузнецов, собери мне все по рекламе на бортах троллейбусов и автобусов. Нужно будет дать такую рекламу» - гудит очередное распоряжение-приказ. И хотя ты уже, всего три месяца назад, конечно, со светлой надеждой на помилование приговоренного к 3000 годам в тюрьме Аль-Катрас уголовника, подавал, на трех исписанных сверху донизу листах, точно такую информацию, и она, без малейшего сомнения была просто отправлена в корзину для бумаг, теперь это идея уже САМОГО, и он доволен своей сообразительностью, и зол на нерасторопность своего подчиненного, который спит и мышей не ловит. Что поделать? Не идти же, в самом деле к нему, и объяснять что это его, а не тебя надо уволить за несоответствие Что это у него, а не у тебя вместо головы неизвестно какая тыква на плечах. Что это он идиот, дебил, кретин, имбецил, летаргик.
Но, конечно, ты никуда не идешь резать правду-матку, а зло сжав зубы, слышишь, как некоторые твои недалекие коллеги нахваливают необходимость такого действа, промоушена, не подозревая, кто, на самом деле, автор идеи.
В течение недели ты заново собираешь полный пакет по размещению рекламной информации внутри и снаружи транспорта. Все: стоимость, условия, сроки. Звонишь, пишешь, встречаешься с представителями рекламных агентств. В конце недели, уставший, но довольный проделанной работой, ты чуть ли не бегом относишь все собранные данные Высшему Разуму, все для того, чтобы видеть, как твой многострадальный труд бросают на угол стола, где уже одиноко пылится недельная кипа каких то бумажек, и слышать «Хорошо. Подумаем».
Ты вываливаешься из огромного и кондиционированного обиталища Зевса-Громовержца, прекрасно понимая, что рекламный пароксизм миновал, настроение изменилось, другие мысли одолевают буйну головушку. Не успел. Все твои труды, обильно политые потом и усыпанные несколькими слоям погубленных нервных клеток, пошли прахом…
Я заметил, причем давно - просто в начале не было во мне нынешней непоколебимой уверенности - что нас на работе постоянно унижают. Не просто принижают, преуменьшают и нивелируют наши заслуги, достижения, успехи, а именно унижают наше человеческое достоинство. Фразы вроде «Объясняю для индейцев…», «Из вас экономист, как из меня японский летчик…», «Что за ахинею вы там несете…» слышны каждый день, и являются неотъемлемой, «обычной» частью общения начальника с подчиненными.
Я также заметил, что, даже будучи объектом насмешек и принижений в наименьшей, по сравнению с моими коллегами, степени, я, тем не менее, не могу отделаться от назойливого чувства вины и комплекса неполноценности, неважно, что от напряженной работы у меня взмокла спина, а руки устало отказываются жонглировать многочисленными заданиями. Все равно я плох. Я недотепа. «Ни фига не смыслю». «Свинья в апельсинах». Если человеку долго говорить, что он свинья, в конце концов, он действительно захрюкает. Так и со мной. Скоро свинья начнет топтать апельсины.
А потому что рабское у нас сознание. Времена вроде как поменялись, веяния «как бы» новые в нашу жизнь вошли, и «как бы» стали реалиями, а менталитет тот же остался, «совковый», заскорузлый. Работящую лошадку да постоянно кнутом по крупу, пряника не дождется. Лошадки – это все мы, вернее клячи. А кучер – начальник, руководитель, директор.
И принимаем мы это наше рабское, по сучьи распластанное поведения, как вторую натуру – привыкли. А куда деваться? Кушать то хочется. И вкусно. И чтоб в тепле. И чтоб никаких перемен. И чтоб тихо. Незаметно. День высидеть. На глаза не попасться.
В свои двадцать шесть, в по взрослому необдуманном порыве принципиальности и из чувства вселенской справедливости, я ушел с места, похожего на которое у меня, скорее всего, уже не будет никогда, как бы я не старался. Было все: работа с иностранцами (конец девяностых, когда для многих это означало престиж и хороший доход), хорошая зарплата в долларах (приблизительно в несколько раз выше средней зарплаты по стране), частые поезди в регионы с хорошими командировочными. Но что важнее всего – я занимался тем, что мне доставляло удовольствия. И вот – ушел. Из принципа. В знак благородного протеста. Из-за того, что надело терпеть грязь в умах и душах. Потому что не хотел становиться холуем и рабом.
Прошло время. Я стал старше. Работа – так себе. Зарплата – так себе. Начальство не ценит, а как я уже говорил, попросту унижает. И что? Снова достать свою принципиальность из кармана? Пробудить дремлющее достоинство? Может бросить в лицо своему жирному Ивану Ивановичу то, что я о нем думаю? Чего я добьюсь? Справедливости? Меня зауважают? Начнут ценить? Уверен, что нет. Не те времена. Не те люди. Хотя древние говорили: “O tempora, o mores – о времена, о нравы». А Ницше писал: «Времена для человека всегда были достаточно плохи, чтобы в нем не умирало желание лучшего». А это значит?