Помощь идет

Простите, люди добрые!
Простите меня, страдальца, ибо грешен. Не взыскайте строго, и да пребудут с вами благодати.

А дело было так. Никому, я думаю, нет необходимости объяснять, где расположился с челядью своей, дворовыми мужиками Московский Государственный Университет. Правильно, близ одноименной станции метро. Так же, думаю, многим доподлинно известно, что станция сия увлекает и выбрасывает неравные порции неугомонного люда не иначе, как в два окна-выхода, круглыми плюшками запечатленными среди путаницы московских улиц на пересечении Комсомольского и Ломоносовского проспектов. К чему такие пространные объяснения? А вот, к чему.

Много ль времен минуло, аль нет, но решили разнообразить скверну (иначе и назвать трудно) урбанистического пейзажа новомодной постройкой в стиле а-ля Охотный Ряд (ну, тот, что на Манежной). Строение сие по замыслу архитекторов, видимо, должно будет создавать в этом Богом забытом уголке иллюзию современности, ярким праздником озаряя сумрачную площадь. Сложно сказать, удалось ли авторам реализовать задуманное, однако одно можно сказать с определенностью: здание, охватывающее полукольцом один метро-выходов, действительно было возведено, и притом, в кратчайшие сроки. Пока велась эта великая стройка, любой желающий, минуя сеть киосков, прилавков, самых разных лавчонок, мог испытать свое воображение, предложив ему непосильную задачу: продолжить до некоторой завершенности еще только намечающиеся контуры отстраиваемого заведения. Увы, не каждому смертному такое было под силу, ибо столь замысловат и загадочен был сокрытый от постороннего вмешательства грязно-серым забором объект.

Времени тому немного назад, по личной нужде, равно как и в силу общественной целесообразности, вышла мне потребность навестить Храм Науки, жрецом которого по счастью или к великому своему сожалению я к настоящему моменту не являюсь. Справив дела, вызнав, повстречав, поговорив и оформив, по пути назад обнаружил я, что «призрак» сбросил с себя маску и гостеприимно распахнул свои, еще скрипящие новизной, ворота-дверцы. Искушение войти и понять, ради чего стоило так долго заставлять ни в чем не повинных граждан месить грязь, было столь велико и сильно, что, не устояв, я отправился прямиком по направлению к «Торговому Дому Университетский». Скепсис, меня одолевший по поводу вызывающе броского названия, на мой взгляд, ничем не примечательного придорожного бутика, исчез в тот же миг, как был преступлен порог этого поражающего роскошью и размахом творения рук человеческих.

Внутри. Верьте мне. Ни слова лжи – все правда, от и до. Только мне войти, тысячи солнечных зайчиков, многократно отразившись от хрусталя стен, изогнутых правильной дугой, подобно тысяче крошечных мотыльков, пустились в пляс по просторной зале нижнего этажа. Справа и слева непрерывной вереницей шли дверцы, створки, двери, воротца из прозрачного, как горный воздух, стекла. Редкие посетители могли воочию наблюдать, как просыпается этот улей, в считанные дни обещающий стать шумным и суетным. А пока… Пока здесь добросовестный продавец только раскладывал свой товар, с волнением и трепетом ожидая открытия; завершались последние приготовления. Если бы вы взяли на себя труд пуститься в путешествие по этой необычно округлой зале, вы, спустя несколько мгновений, наверняка достигли эскалатора, готового с легкостью в любую минуту вознести вас на самый верх, на этаж следующий, если вам уже разонравилось на этом. К слову сказать, еще недостроенный, уже потрясал воображение лифт – знамя безумного богатства и расточительности. Будучи устроен, он развеет последние сомнения в родственности ему элеватора с Манежной. Сейчас же, лишь сверкающая колба шахты, погруженная до времени во тьму, выдавала планы архитектора. Этаж второй, а равно с ним, и третий отличались лишь видом, который открывался из забранных в синее стекло окон. Защищая от палящего полуденного солнца и любопытных взоров, они, тем не менее, нисколько не препятствовали тем, кто, устав от блеска фужеров и шелеста предлагаемых платьев, решил бы полюбоваться на полноводную реку улицы, чинно проплывающие мимо троллейбусы, на мерцающие в вечернем свете Луны фонари. Поднимаясь с этажа на этаж, и возвращаясь вновь, я бродил по хрустальному городу, слушал шум шагов, удивлялся перерождению витрин, и вот – вот, тут-то все и началось.

Представьте себя милой маленькой пчелой, в воскресное июльское утро поднявшейся от дивного бутона одного из так и пестрящих на озаренном мягким, томным светом лугу великолепных цветков, только простившихся со слезой росы и благоухающих незабываемым, дивным ароматом. Представьте себя легкой песчинкой, перекатывающейся на тихой речной отмели, вторя неспешному дыханию волн; или чайкой морской, реющей над безграничными морскими просторами в остывающем багрянце заката; и тогда вы поймете, что чувствовал я, проплывая по безукоризненному кафелю торговых галерей, минуя распахнутые навстречу полуоткрытые дверцы. Идиллия, гармония. Вон все мысли, что мучат рассудок!

В таком блаженном забытьи находясь, я был выведен из своего благополучия бесцеремонным воплем укора, исходящим от некого субъекта, своими повадками и ужимками сильно смахивающего на массовика-затейника, вне всякого утренника расточающего всю ширь своего таланта перед неблагодарной аудиторией. Подойдя ближе, вы были бы, вероятно, удивлены, обнаружив в этой роли располневшую от времени, потонувшую в глубине своей значимости женщину, небезуспешно оттягивающую приближение старости своею чрезмерной активностью. Энергия, от нее исходившая, валила с ног. Это была не женщина – мотор. Ее можно было бы сравнить с кораблем: не столь ветхая, она с легкостью давала фору колесному пароходу, так же методично и бойко размахивая лопастями рук; но, безусловно, проигрывала летящему над водой фрегату, чьи паруса, переполненные ветром, уподобляли его гордой птице, мощно, на взмахе уходившей все дальше вперед, разменивающей шквалы ветра на безумие скорости. Не было в ее энергии ничего созидательного – вся, изредка выплескиваясь в суетность движений и превосходство силы слова над силой разума, уходила вхолостую. Это была, воистину, генерал в юбке.

Отчаянно жестикулируя, НО даже не пытаясь сама принять участие в каком-то странном действе, к которому она тщетно старалась приобщить хмурого серого субъекта, она, в очередной раз разразившись проклятьями, начала поливать ушатом отборной грязи весь род мужской. Мне, в общем-то, было все равно, кто я (подпадая под данную категорию, я, в силу всего изреченного, имел лишь призрачный шанс обрести место в грязной свинарне), но почему-то вдруг стало как-то неловко, обидно. Да и делов-то – на полстакана: оказывается, требовалось всего лишь оказать посильную помощь, и притом достаточно миловидной барышне, в муках пытавшейся распахнуть створки, скрипевшие и неподдающиеся на слезные девичьи уговоры, и образовавшие странное нагромождение из стекла и железа, мертвым грузом угрожающее обвалиться на тонкое кружево парфюмерного прилавка. Старый и хмурый, что-то промычав, что он-де не идиот и все прочее, исчез так же незаметно, как, вероятно, и прожил всю свою ненужную, усталую жизнь.

Был ли у меня выбор? Нет, не думаю. Надо было отстаивать наше право на жизнь, и да не попрут, то есть, не будут попраны славные традиции – я пустился на помощь! Рыцарь без коня, джентльмен без цилиндра, зато – в плаще, полы коего шлейфом тянулись за хозяином, силясь догнать, а может, и перегнать его, я бросился на помощь этому дивному созданию, кротко взиравшему своими небесными, голубыми глазами из-под длинных пушистых ресниц, неизменно придававших всему округлому лику незабываемое и редкое очарование. Опершись о крутую стойку прилавка, измучившись борьбой за открытую торговлю (дверца никак не поддавалась), она с готовностью приняла предложенную помощь, выражавшуюся в крехоте и пыжиньи умельца, повисшего на упорствующем запоре, а также его чемодан, избавив тем самым и запор и владельца от лишних тягот.

Если Вам когда-либо приходилось задумываться – Вы с легкостью со мной согласитесь, это тяжкий труд. Если, притом, Вы уже близки к нирване, то, смею Вас уверить, сей труд переходит в разряд непосильного. Но не умом единым, как говорили древние. А по сему, гоня прочь ненужные мысли, я со всем присущим упорством взялся за дверцу и, ожидая непременно быстрой победы, шел, не сворачивая, к намеченной цели. Но к превеликому удивлению створка ворот действительно оказывалась неподатливой. Каждый следующий нажим приводил ко все более усиливающемуся душераздирающему скрипу механизмов а равно и все более и более одобрительным возгласам генеральши, по-видимому, нашедшей способ извлекать из этого чудовищного хаоса звука какое-то эфемерное удовольствие. Чтобы не обременять тебя, Мой Читатель, никчемными потугами понять самое суть обуявших меня забот и принцип действия этого гордого и непреклонного механизма, именуемого дверью, сделаем небольшой экскурс в мир техники и высоких технологий.

Поскольку я слишком Вас уважаю, чтобы причислить к отряду барчуков, чья нога никогда не ступала на дружественный порог общественного автотранспорта, то просьба моя не покажется Вам чрезмерной: просто на секунду (долее не смею Вас мучить) представите себя на подножке «ЛиАЗа», чье тепло и уют не раз спасали человечество от переохлаждения на открытых всем ветрам грязно-тесных остановках, раскинутых в живописном беспорядке по необъятным просторам нашей Родины. Взглянем на двери и изумимся простоте и гениальность технического решения: распахнутые в обе стороны, они, складываясь вдвое и будучи составлены из двух створок каждая, теоретически открывали полную свободу счастливым пассажирам, с одинаковым рвением пытающимся как покинуть ставший уже родным салон, так и вновь его обрести. Но это в теории. На практике свободу выходить, когда хочет, или, по крайней мере, во время остановки, имел лишь водитель. Все же прочие нередко могли наблюдать самые ужасающие эпизоды, описанные Стивеном Кингом в его бессмертных романах: подернутую неистовым воплем дочурку, чью невесомую ножку тщетно пыталась высвободить из стальной пасти цепких дверей полумертвая от шока мамаша, сдерживающая упорство много килограммовых туш, рвущихся вон, к солнцу и свету; или хрупкую старушку, распятую железом дверей, но все же сохранившую в целости свой бесценный груз – стеклотару, коей рубль цена. Да мало ли жертв было у этих хищниц! И с таким грозным противником приходилось бороться.

Одна из дверей, правая, находилась в своем первоначальном состоянии. Свято оберегая продавцов от покупателей, ничуть не хуже укрывала она и покупателей от продавцов. И в этом была природная справедливость. Что же касается дверцы другой, повисшим на которой Вы меня покинули ради знаний, то она сделала вид, что готова согласиться с нашими требованиями и почти уже открылась, скромно скрючившись посередине и позволив, наконец, своим двум ставням увидеть друг друга воочию. Однако, то был хитрый и сильный позиционный ход, отнявший последния силы у нашей героини и оставивший ее недвижимой созерцать потуги других отважных бойцов. Но, Господа, и не такими белыми мелками, как говорится, расписывали мы стены наших подъездов! Может ли какая-то дверца заслонить от нас радости жизни? К черту дверь заре навстречу!

Едва не упустив победу, лишь раз я остановил бешеный свой напор, разжалобленный стенаниями, сбитый с толку глупым упорством не распахнувшегося ставня. В силе своей я был уверен, как уверился в ней и полковник, чуть было не лишившийся рожка к АКМ, пока макет подвергался деструкции в моем исполнении. Исполнение сие страдало неточностями, ибо во время демонстрации много более информативным представлялся изобилующий интригами детективный роман, а вовсе не монотонно однообразный голос нашего наставника. История, как видно, действительно развивается по спирали. Но, если в одном случае своевременная подсказка полковника стоила ему сохранности аппарата, то в другом – отсутствие ее повлекло громкий скрежет, излом, оглушительный треск прощающихся с родной рамой петель и … теплые возгласы одобрения, местами переходящие в признательность, нашей генеральши. Ничуть не смущенная произошедшим, она моментально установила, что на сей раз причиной всех бед являлся уже не весь мужской род, а лишь та его часть, которая недобросовестно, по ее мнению, отнесясь к работе, подложила эдакую свинью такой милой барышне. С криками: «Она не виновата, вы не виноваты», – генеральша, указуя перстами на ошарашенную, пытающуюся оценить ущерб, продавщицу, взялась объяснять собравшимся любителям чужих трагедий суть происходящего.

Я никак не мог поверить в реальность произошедшего: искры, бабочки, огоньки, тихий шелест и вдруг – я держу в руках безобразный обломок этого хрупкого счастья… Из оцепенения меня вывела милой улыбкой сама продавщица. Стоически перенесшая тяжесть утраты, она прощебетала, что поломку-де сейчас же починят, что нет, ну, никаких причин волноваться, и, не кривя душой, поблагодарила за помощь. И не было больше ни сказочных ламп, ни стеклянных дворцов, казавшийся совершенным, кафель битым кирпичом провожал меня восвояси.

Уже удаляясь, я получил в спину другой удар, от которого уже было не оправиться: оглянувшись на возглас удивления, я с изумлением увидел, как просто поддался другой ставень, легко и бесшумно собрав свои створки. Дверцы открывались ВНУТРЬ!