черепаха

ты опять куришь втихаря эту дрянь. слушай, у тебя ведь целый пакет табака в ящике стола лежит – зачем тебе эта отрава? – Полынь появляется как всегда: неожиданно и неизвестно откуда.

мне лениво сворачивать самокрутку. а если даже и не лень, то они у меня всё равно горбатые получаются. – не испугаться не вышло – я вздрагиваю – но не спешу оборачиваться на голос: сам не знаю почему, но я постоянно корчу из себя флегматика и даже аутиста.

и вообще – ты не куришь. – подходит и отбирает у меня сигарету, выбрасывает в форточку.

вот зачем ты это сделал? – на самом деле, я просто терпеть не могу, когда со мной вот так обращаются, но сегодня вскипеть не получается, – голос срывается, я – сам того не желая – пищу, как мультяшный персонаж, и первый начинаю хохотать.

доставай табак – я буду сворачивать. – улыбается, потому что знает, что хреновый из меня флегматик, что я по-настоящему испугался, что до сих пор не привык к его появлениям – мне полезно сейчас посмеяться, выпустить лишние эмоции.

пошли тогда на балкон. – с грохотом выдвигаю ящик и беру пакет и папиросные бумажки.

идём. – он согласен – ему всё равно, где и как; выходит первым, придерживая дверь, – Полынь человек вежливый, если он, конечно, человек.

слушай, Полынь, ты – человек? – спрашиваю не помню в который раз и вряд ли серьёзно – скорей, это уже привычка такая, маленькая традиция в нашем с ним общении.

нет, черепаха. – ворчит; мы уже на балконе – третий этаж, внизу под нами цветут сирень, рябина и каштаны, вверху – ночь и звёзды, вкусно пахнет цветами и дымом.

а где твой панцирь? – пытаюсь шутить, но мне вдруг становится не смешно: я до сих пор боюсь до него дотронуться – сейчас вот хотел ткнуть пальцем в плечо, но не смог – рука не слушается, дёргается на полпути и норовит спрятаться за спину; делаю вид, что потягиваюсь – достаточно неуклюже.

панцирь мой всегда со мной. – он как будто бы не замечает моих конвульсий; без особых церемоний вырывает у меня из рук табак и бумагу.

что-то я его не вижу. – пощёлкиваю колёсиком зажигалки, пытаясь думать о чём-нибудь ещё, кроме прикосновений.

а он невидимый. но, кстати, вполне ощутимый. – пальцы Полыни шевелятся в полутьме, как синеватые щупальца осьминога.

на то он и панцирь. – мне явно не по себе, я не привык, да и вряд ли вообще смогу привыкнуть; отворачиваюсь, чувствуя, как за спиной разрастается холод, и трогаю осторожно взглядом чёрные окна дома напротив.

готово. держи. – протягивает мне самокрутку; беру чересчур аккуратно, стараясь не коснуться его пальцев, и боюсь, что он заметит и обидится.

спасибо. – и закуриваю первым.

повисает какая-то совершенно нелепая пауза. это потому, что мне стыдно.

если хочешь, я могу тебе прямо сейчас на будущее штук десять навертеть. чтоб ты хотя бы неделю не совал в рот всякую пакость. – Полынь никогда не обращает внимания на ошибки в моём поведении; он невозмутимо выуживает из кармана куртки коробок и прикуривает от спички.

можно. – я решаю не смотреть.

а у тебя есть панцирь? – но не получается – я смотрю, – мне жутко, но я смотрю.

а разве я – черепаха? – спрашиваю слишком серьёзно: все маски мои – одна за одной – осыпаются пеплом куда-то в ночь; впрочем, с ним так всегда – с Полынью.

а кто ты? – пальцы извиваются, я смотрю.

ну… я как-то не думал. – я – осьминог; такой же синеватый и неприятный.

осьминог? – я не просто вздрагиваю – меня прошибает насквозь холодной молнией; недокуренная самокрутка улетает вниз, за пределы балкона.

с какой стати? – опять пищу, но смеяться совсем не хочется.

а почему бы и нет? – Полынь спокоен или притворяется, что спокоен.

не знаю. мне не нравится. хотя бы олень какой-нибудь. а осьминог… зачем осьминог? – пытаюсь заговорить самому себе зубы.

да нет. какой из тебя олень? – смотрит на меня внимательно, цепко.

а что? вот, смотри – рога. – щупаю воображаемые ветви над головой; получается плохо – их там нет.

не вижу никаких рогов. – ухмыляется.

а они невидимые… – начинаю я.

их просто нет. – не смотрит на меня; снова извиваются пальцы – формируют для меня идеальные самокрутки.

как и твоего панциря. – я обижаюсь; стремительно растущий страх надо чем-то заместить – и я решаю круто обидеться.

уверен? – Полынь с улыбкой смотрит мне в глаза – и даже ещё куда-то дальше.

… – молчу, в голове моей рвутся на куски агрессивные восклицания, но я боюсь их выпускать наружу.

на. пробуй. только сильно не бей. – поворачивается ко мне спиной.

не хочу я тебя бить. – хрипло, сдавленно.

а ты не бойся. я всё равно не почувствую. – Полынь не двигается; я сжимаю кулак.

ладно. ты сам просил. – неожиданно для себя бью со всей дури, о чём сразу же начинаю жалеть – кулак мой с хрустом врезается в воздух, не попадая в цель, соскальзывая влево.

ну что? как тебе? – смеётся, но, обернувшись, тут же замолкает; я вою, сгибаясь в три погибели и баюкая ушибленную кисть.

аааааа, бляаааадь!.. – ничего не вижу; весь мир остро пульсирует в моей разбитой руке.

Полыни нигде нет. на полу – ровным рядком – десять аккуратных самокруток.