камень и нож

Когда-то давно, в детстве, я не боялся и бросал камешки далеко вперёд, не очень-то беспокоясь о том, что вряд ли смогу их отыскать после таких бросков: камешек падает, вроде бы, в определённое место, в точку, обладающую набором своих собственных, особых примет. Я запуливал камень в небо, следил за его медленным, ровным полётом в тугом воздухе (как будто бы и нет камня, а есть невидимое лезвие, плавно движущееся по дуге, разрезающее ничем, как мне тогда казалось, не заполненное пространство, края которого мгновенно сходятся – так острый нож делит тут же слипающееся желе (эта (никогда, кстати, не казавшаяся мне отвратительной) дрожащая от страха быть съеденной субстанция была обязательным атрибутом каждого из мини-праздников, которые порой случались – не помню, по каким поводам и как часто – в нашей школе, в начальных классах: в просторной и светлой столовой нас, малышей и уже не очень, ждали длиннющие столы с сотнями металлических мисок, в каждой из которых колыхался едва заметно аккуратный полупрозрачный кубик; было что-то ещё, какие-то конфеты, может быть, – но память игнорирует всё остальное, прячет небрежно в себя поглубже, с улыбкой подталкивая по длинному столу в мою сторону стальную тарелку с трепещущим кусочком того самого, навеки родного желе)) – так вот: камень летит, я держу его в воздухе глазами – внимательно и цепко, – но позволяю-таки упасть в траву, отскочить пару раз от твёрдой земли – которая никогда не была для меня доброй (слишком больно она бьётся в ответ, если вдруг ударишь её случайно спиной, плечом или бедром (а пару раз – и головой), свалившись с велосипеда, дерева или просто споткнувшись) – и спрятаться у корней такой высокой ещё травы. Я далеко зашвырнул камень, но я уверен, что без особых проблем найду его, – я ведь видел, куда он упал, я очень хорошо запомнил это место, сохранил его у себя в мозгу, что, в принципе, вовсе и не обязательно было делать, потому что я же не собираюсь никуда сейчас уходить – в какую-нибудь другую сторону, я даже глаза закрывать не буду – я просто пойду, не сворачивая, по прямой, к этой самой точке, сквозь траву, ломая и сминая хрустящие стебли, рисуя на земле шагами проекцию той самой плавной дуги, которую благодаря мне, моему желанию, нарисовал внутри прозрачного воздуха маленький тёмный и тёплый камень, которую я нарисовал, а теперь ступаю прямо по горячим следам её только что исчезнувшей тени. И не важно, что камень буквально всегда куда-то проваливается (его, наверное, земля в себя прячет, жадничая) и найти его практически невозможно – хоть до вечера ищи, хоть вырви всю траву и переверни вверх тормашками поле. Камень не жалко – это ведь не ножик. Вот ножик очень жалко, поэтому его я старался не очень далеко бросать, но редко получалось – и я снова приклеивался взглядом к той точке, в которую ударилось узкое, согретое ладонями тело ножа, и как будто бы невидимая ниточка тянула меня за голову – под землю, в дырку, пробитую моим могучим броском (там, внизу, под травой, сидел великан и всасывал в себя длиннющую воздушную спагеттину, которую начертил горячим щербатым лезвием временно отпущенный мною на волю драгоценный нож), – и я шёл, раздвигая собой зелёные заросли, стараясь ни в коем случае не моргнуть, и видел, как он там блестит среди стеблей, даже ещё больше – его клинок, впившийся в землю сияющим клыком; исцарапанную рукоятку из чёрной пластмассы (она тоже сияет, только совсем чуть-чуть); видел, как он всё ещё дрожит от удара, – но это моё зрение забегало вперёд, обманывая меня: на самом деле нож лежал в совсем другом месте – он некрасиво стукнулся рукояткой о твёрдую поверхность, отскочил, вращаясь, и потерялся. Несколько ножей так и остались навсегда в траве, – хотя, конечно, вполне может быть, что кто-нибудь другой (кому совершенно наплевать на меня, полностью в те дни поглощённого одной из важнейших детских мистических практик: разрезанием того, чего нет – пустоты, воздуха) нашёл каждый из них, пусть даже слегка (или совсем) заржавевший, и применил каким-нибудь образом в хозяйстве, – или просто выбросил за ненадобностью (кому вообще нужен старый перочинный нож с покоцанной рукояткой и ржавым и абсолютно беззубым лезвием?).

Потерять ножик – обидно. Потерять ножик сейчас, за пределами детства, – обидно вдвойне. И я начинаю обманывать себя: теперь он (такой красивый, удобный и аккуратный, пусть даже и не очень острый, но зато – с “золотым” крокодильчиком на уже стальной рукоятке) нужен для более важных дел (интересно, каких это? – нарезать раз в полгода колбасу и помидоры для обеда на природе? нитку, раздражающе торчащую откуда-нибудь из одежды, отщипнуть? гипотетических грабителей, что ли, заколоть? (ага, таким заколешь…)) – и вот он годами валяется в кармане сначала рюкзака, потом – сумки, бесполезный и, по сути, не очень-то и существующий. Одна из величайших вещей детства и вместе с ней – самое главное для неё дело (разрезание пустоты), – целиком лишены смысла в этой – “взрослой” – жизни. То же самое – и с камнями (хотя, конечно, нож куда важнее каких-то там камней! – но всё-таки): я ни за что не вспомню, когда в последний раз бросал глубоко в небо самый обыкновенный, ничем не примечательный камешек (а если и бросал, то стыдливо, вечером, в парке, когда вокруг – никого (или только свои – друзья и родные (да и те – избранные, не все подряд)); швырял, сам над собой посмеиваясь, куда-нибудь в тяжёлую осеннюю воду, даже и не думая потом отыскивать). Правда, была как-то зимой очень особенная игра: мы – я и мой двоюродный брат Коля – пуляли снежками в одну из выбоин в стене давно умершего здания (по слухам – мельницы), – кто больше раз попадёт (но это так, предлог, на самом деле; такое, что ли, прикрытие на всякий случай крупным телом “цивилизованности” (“нормальности”) того настоящего смысла, который с самого начала был вложен в эту игру, как письмо – в конвертик). Но такое счастье расцвело само по себе один только раз и – всё, пока ещё не повторялось (потому и не в счёт). (Вообще, игра “в снежки” (не та, которой радовались мы с братом, а самая обыкновенная, “традиционная”) – это такое весёлое, здоровое побитие друг друга (подчёркиваю: чаще всего – именно друг друга, потому что для врагов есть камни, палки и кулаки) “фальшивыми” каменьями, так как снег – штука не очень устойчивая, ускользающая из реальности (снежок может и в руках запросто исчезнуть, если его создатель и на короткое время обладатель слишком горяч (а варежки нормальный человек, играя в снежки, прячет в карманы или – если он совсем ещё молод – вообще игнорирует: пускай себе болтаются, коли мама так удачно придумала пришить их к длинной белой резинке, объединяющей туннели рукавов шубы и неприятно при этом впивающейся в спину), а камень, держи его хоть тысячу лет в голых ладонях, как был камнем, так им и останется; снежок можно лизнуть, и он станет чуточку меньше, а камень лизать бессмысленно и даже противно). Да, снегом тоже можно больно ударить, при особом желании – убить (если очень постараться), но всё равно: снег, как мы привыкли думать, – штука вполне безобидная, и бросая снежок в друга, мы тем самым предупреждаем его: смотри, я запросто уделываю тебя вот этой вот холодной хреновиной, которая завтра может вообще пропасть, если вдруг станет теплее, – так что лучше тебе оставаться и дальше моим другом, потому что будь ты моим врагом, то вместо снежка в твой лоб летел бы такого же размера камень (или снежок с камнем внутри), – и полетит, стоит только тебе перестать со мной дружить.)

Разбитая голова, из которой тяжёлыми горячими волнами хлещет кровь, – это обидно. Ещё обидней, когда голову тебе разбил враг – большим плоским камнем с острыми краями. Какой-то серьёзной боли, мешающей адекватно воспринимать привычную реальность, нет, – подумаешь, всего-то лопнула кожа на затылке, которую завтра за пару минут заштопает приветливый просто до отвращения врач (никогда не мог понять (и до сих пор слабо понимаю), почему практически все попадавшиеся мне тогда медики так искренне радовались каждой моей беде, связанной с хрупким до безобразия организмом, – будь то разбитая голова или подлежащие удалению аденоиды (про зубы я вообще молчу)? может быть, совсем и не случайно слово “врач” так удачно рифмуется со словом “палач”?). Фиг с ней – с болью, даже если она и есть. Её-то можно игнорировать без особых проблем, а вот стремительно разверзающуюся под ногами пропасть унижения – никак не получается. Провалишься обязательно, и никто не сможет тебя спасти. Где-то дня три придётся полностью посвятить унылому созерцанию собственного падения (откуда было мне знать тогда, что падаем мы постоянно – без остановок и перерывов на обед или другие приятные дела – с самого рождения и до самой смерти? – стоит только кому-нибудь выдернуть воображаемую почву у нас из-под ног, как тут же мы начинаем слышать жуткий свист, с которым наше летящее вниз головой тело сверлит безграничную пустоту (мы все научились – или учимся до сих пор – не очень-то обращать на неё внимание и, без особого успеха постигая несуществующее искусство одновременно спать и бодрствовать, тщетно пытаемся приклеить к ней крохотный ярлычок с таким бесконечно сладким словом – “жизнь”)). Справиться с унижением помогает только месть.

Мститель из меня ну совсем никудышный, и потому я уверен (хоть и не на все 100%, так как далеко не всё помню из тех времён), что достойно ответить своему обидчику так и не смог. (Интересно, чем сейчас живёт этот человек? Почему-то мне очень хочется, чтобы он уже успел окончательно спиться и представлял собой, как говорится, “жалкое зрелище”. Убедить себя в том, что мой враг, возможно, стал вполне неплохим человеком и, может быть, даже хорошим отцом, я не могу – не получается. Он – враг. Был врагом и навсегда им остался. Для него у меня есть только один ответ – камень (пусть и не очень большой, но с души никак не свалится, хотя давно уже пора) – самое популярное оружие в пределах моего детства.)


Тогда, как мне теперь кажется (и очень хочется в это верить), существовал самый настоящий кодекс, связанный именно с камнем и ножом, какие-то крайне жёсткие правила, напрочь мною забытые, погребённые уже навсегда под ворохом исписанных уравнениями и прочей бесполезной дребеденью тетрадей и замызганных листов форматом А4, испорченных кривыми изображениями гипсовых голов (я ведь в двух школах учился – в обыкновенной, для всех, и в художественной (первую я каждый божий день мечтал увидеть как-нибудь солнечным утречком в дымящихся руинах, а вторая подарила мне друзей, с одним из которых я контактирую до сих пор)). Тогда я знал что-то на самом деле важное, а теперь его – этого “чего-то” – почти нет, какие-то обрывки, клочки, кусочки, и я смотрю на них, как археолог на фрагменты доисторической тарелки, которые никак не желают собираться в одно целое – как будто бы издеваются. А может быть, нужны какие-нибудь волшебные слова – я не знаю, я понятия не имею, как восстановить утраченное, и нет никого, кто смог бы меня научить возвращать к жизни то, от чего остались одни только слова и нечёткие картинки. Я разучился правильно бросать камни в небо и почти через всё поле, я забыл, для чего человеку нужен нож, и таскаю его с собой разве что только по привычке. Смысла больше нет, осталось движение по инерции, к нему добавился кислый страх смерти, и если раньше впереди была необъятная ширь, в которую можно было с удовольствием пулять камешками – далеко и сколько угодно, не опасаясь потерь, то в данный момент есть только раздражающая стена под самым носом – её удаётся-таки каждый день кое-как сдвигать, проталкивать на несколько сантиметров вперёд, но стоит ли? А обратной дороги нет.

Когда-то давно, в детстве, я не боялся и бросал камешки далеко вперёд… А теперь боюсь – может отскочить и пробить насквозь лоб. Или, всё-таки, попробовать?