Роберт Сервис. Богохульник Билл Маккай

Билл Богохульник меня донимал. И купился я на корню:
Где б и когда б он дуба ни дал – найду и похороню.
Умрёт ли он среди бела дня, под кривой ухмылкой луны,
На танцах, в хижине, в кабаке, в штанах или сняв штаны,
В горах, на равнине, на леднике, в сугробе ли он помрёт,
В болоте утопнет, медведь прихлопнет иль волк его задерёт,
Чума, война, смерть от вина, богатство иль ножик в бок…
Я дал присягу – сам трупом не лягу, пока не сдержу зарок.

Богохульник Билл привереда был, хоть мозги совсем пропиты.
Он желал наилучшую из могил, чтоб росли трава и цветы.
Твердил: когда бы и где за мной костлявая ни пришла –
Гроб с глазетом, надгробье с портретом, и чтоб табличка была.
Я слово дал. Он деньги достал – верней, золотой песок
(Такой же точно, что бурной ночью меж пальцев моих протёк).
На сосновой дощечке я написал: «Здесь лежит бедолага Билл».
И в ожиданье Билловой смерти на стенку её прибил.

Услыхал про него я от старой скво. Она рассказала о том,
Что стряслось на глухой капканной тропе за Большим Бараньим хребтом:
Мол, помер давно и лежит, как бревно, в лачужке – скорей смекай, – 
Мужчина белый, окоченелый. Я сразу понял: Маккай!
Обет исполнить пришла пора. И с полки стянул я враз
Гроб с табличкой из серебра, что Билл для себя припас.
Набил его выпивкой и жратвой, на санки с трудом взволок,
Кликнул собак, покормил, запряг – и двинулся на восток.

Мороз за полсотни, крут и зубаст, стылый воздух заледенел,
И багровый валежник торчит сквозь наст миллионом кровавых стрел.
Оглушителен треск сосновых стволов – стужа рвёт их кору в куски.
С капюшона сосульки свисают в лицо, словно моржовьи клыки.
Дым от костра оседает вниз, в небе сполохов толкотня,
А любое железо – едва коснись, – обжигает злее огня.
Ртутный шарик в градуснике бренчит; темнота крадётся, что враг.
Когда я попёрся Билла искать, всё было именно так.

Глуха и страшна, меня тишина мордовала с обеих рук,
Когда вслепую искал тропу я, и пусто было вокруг.
Все силы души уступив глуши, малость тронут и сердцем лют,
За жизнь я бился – и матерился, как может лишь здешний люд!
На север по компасу шёл, минуя реку, долину, падь.
Спал, просыпался, кругом озирался – и засыпал опять.

Речной простор, величие гор – трепет в душе таков,
Как у подножья престола Божья, в блеске вечных снегов.
А я, озираясь, встречных чураясь в этом диком краю,
Слышал лишь хрип уставших собак и грубую брань свою.
Вот наконец и лачуга его, врубленная в скалу.
Я дверь толканул, внутрь заглянул – Билл лежал на полу.

Как саван белый, искрился лёд поверх прокопчённых стен.
Печку забил, койку покрыл, вспыхивал и блестел.
Биллово тело лёд оковал. Лёд в его волосах,
Лёд на сердце, лёд на руках, лёд в потухших глазах –
В смертной муке, раскинув руки, как жаба, вмерзшая в лёд…
Потёр я лоб, поглядел на гроб – и понял: он не войдёт.
Под нос пробубнил: «Шутник ты, Билл; но, чёрт бы тебя побрал,
Мог бы, браток, кинуть намёк прежде, чем в ящик сыграл».

Север, лачуга, полярная ночь, гробок шесть футов на три,
Горе, которому не помочь – каково-то сидеть внутри?
И мёрзлый труп, с чьих застывших губ – как вспомню, кидает в дрожь, –
Усмешка: «Не майся и не старайся – в гроб меня не вобьёшь».
Я упрям как бык, отступать не привык. Растерянность всё ж взяла.
Сидел уныло, глядел на Билла и думал: ну и дела.
Придумал. Встал, собак отогнал, что сгрудились у крыльца,
Развёл в печи огонь – и давай оттаивать мертвеца.

Огонь в печи две недели ревел, а толку – ну хоть бы чуть.
Билл как будто одеревенел – ни ног, ни рук не согнуть.
И я заявил: «Послушай-ка, Билл, я даром дрова палю –
Не хочешь, упрямый, ложиться прямо – так я тебя распилю».
Пилу нашёл, бедолагу – на стол, избавил от рук и ног,
И в гроб с табличкой из серебра Билл наконец-то лёг.
Я слезу уронил, крышку забил, гроб на сани сумел впихнуть,
Кликнул собак, покормил, запряг – и пустился в обратный путь.

Зарыл я Билла, как обещал – средь ромашек и лопухов.
Молча ждёт он Судного Дня и отпущенья грехов.
Светло – полярный день наступил. Сижу и трубку курю.
«Неужто всё это я сотворил?» – сам себе говорю.
Церковь – битком. Пастор бубнит. Мне в память – страшок былой:
Как застыл бедолага Билл – и как твёрд он был под пилой.

THE BALLAD OF BLASPHEMOUS BILL

I took a contract to bury the body of blasphemous Bill MacKie,
Whenever, wherever or whatsoever the manner of death he die --
Whether he die in the light or day or under the peak-faced moon;
In cabin or dance-hall, camp or dive, mucklucks or patent shoon;
On velvet tundra or virgin peak, by glacier, drift or draw;
In muskeg hollow or canyon gloom, by avalanche, fang or claw;
By battle, murder or sudden wealth, by pestilence, hooch or lead --
I swore on the Book I would follow and look till I found my tombless dead.

For Bill was a dainty kind of cuss, and his mind was mighty sot
On a dinky patch with flowers and grass in a civilized bone-yard lot.
And where he died or how he died, it didn't matter a damn
So long as he had a grave with frills and a tombstone epigram.
So I promised him, and he paid the price in good cheechako coin
(Which the same I blowed in that very night down in the Tenderloin).
Then I painted a three-foot slab of pine: "Here lies poor Bill MacKie",
And I hung it up on my cabin wall and I waited for Bill to die.

Years passed away, and at last one day came a squaw with a story strange,
Of a long-deserted line of traps away back of the Bighorn range;
Of a little hut by the great divide, and a white man stiff and still,
Lying there by his lonesome self, and I figured it must be Bill.
So I thought of the contract I'd made with him, and I took down from the shelf
The swell black box with the silver plate heґd picked out for hisself;
And I packed it full of grub and hooch, and I slung it on the sleigh;
Then I harnessed up my team of dogs and was off at dawn of day.

You know what it's like in the Yukon wild when it's sixty-nine below;
When the ice-worms wriggle their purple heads through the crust of the pale blue snow;
When the pine-trees crack like little guns in the silence of the wood,
And the icicles hang down like tusks under the parka hood;
When the stove-pipe smoke breaks sudden off, and the sky is weirdly lit,
And the careless feel of a bit of steel burns like a red-hot spit;
When the mercury is a frozen ball, and the frost-fiend stalks to kill --
Well, it was just like that that day when I set out to look for Bill.

Oh, the awful hush that seemed to crush me down on every hand,
As I blundered blind with a trail to find through that blank and bitter land;
Half dazed, half crazed in the winter wild, with its grim heart-breaking woes,
And the ruthless strife for a grip on life that only the sourdough knows!
North by the compass, North I pressed; river and peak and plain
Passed like a dream I slept to lose and I waked to dream again.

River and plain and mighty peak -- and who could stand unawed?
As their summits blazed, he could stand undazed at the foot of the throne of God.
North, aye, North, through a land accurst, shunned by the scouring brutes,
And all I heard was my own harsh word and the whine of the malamutes,
Till at last I came to a cabin squat, built in the side of a hill,
And I burst in the door, and there on the floor, frozen to death, lay Bill.

Ice, white ice, like a winding-sheet, sheathing each smoke-grimed wall;
Ice on the stove-pipe, ice on the bed, ice gleaming over all;
Sparkling ice on the dead man's chest, glittering ice in his hair,
Ice on his fingers, ice in his heart, ice in his glassy stare;
Hard as a log and trussed like a frog, with his arms and legs outspread.
I gazed at the coffin I'd brought for him, and I gazed at the gruesome dead,
And at last I spoke: "Bill liked his joke; but still, goldarn his eyes,
A man had ought to consider his mates in the way he goes and dies."

Have you ever stood in an Arctic hut in the shadow of the Pole,
With a little coffin six by three and a grief you can't control?
Have you ever sat by a frozen corpse that looks at you with a grin,
And that seems to say: "You may try all day, but you'll never jam me in"?
I'm not a man of the quitting kind, but I never felt so blue
As I sat there gazing at that stiff and studying what I'd do.
Then I rose and I kicked off the husky dogs that were nosing round about,
And I lit a roaring fire in the stove, and I started to thaw Bill out.

Well, I thawed and thawed for thirteen days, but it didn't seem no good;
His arms and legs stuck out like pegs, as if they was made of wood.
Till at last I said: "It ain't no use -- he's froze too hard to thaw;
He's obstinate, and he won't lie straight, so I guess I got to saw."
So I sawed off poor Bill's arms and legs, and I laid him snug and straight
In the little coffin he picked himself, with the dinky silver plate;
And I came nigh near to shedding a tear as I nailed him safely down;
Then I stowed him away in my Yukon sleigh, and I started back to town.

So I buried him as the contract was in a narrow grave and deep,
And there he's waiting the Great Clean-up, when the Judgment sluice-heads sweep;
And I smoke my pipe and I meditate in the light of the Midnight Sun,
And sometimes I wonder if they was, the awful things I done.
And as I sit and the parson talks, expounding of the Law,
I often think of poor old Bill - and how hard he was to saw.