Глава шестая День третий

 



Неделю спустя после отпуска. В 7:00, как обычно, меня будит будильник мобильника меланхоличной мелодией «Happy Circle», под которую приятнее засыпать, нежели просыпаться. Помните, как в фильме «День сурка», где герой просыпался каждое божье утро под звуки «I got you babe». И мелодия та же, и еще один день-близнец, как две капли воды похожий на предыдущий, и та же неимоверная «радость» от его наступления. Так и я.
Я тут же скидываю с себя одеяло и направляюсь на кухню, где, как всегда, я механическим движением ставлю кипяток и начинаю, как всегда, утреннее омовение. Потом я завтракаю, как всегда, плющеной овсянкой, одеваюсь, навожу видимость порядка, вижу, что у меня есть в запасе еще пять минут, и прикидываю на что же мне их потратить – на утренний разговор с Богом или на последнее вальяжное валяние на заправленной кровати. Какое то время я колеблюсь между первым и вторым, потом мне становится стыдно за свои постыдные маловерие и лень, и я становлюсь на колени перед образом, выпрямляюсь, складываю в молитве руки, закрываю глаза и начинаю, как обычно, свою молитву, как обычно, теми же словами «Господи, Отче наш, ижееси на небеси …». В голове, в хаотичном круговороте, как всегда, вертится всякая пошлая всячина: какие туфли сегодня мне надеть, не пора ли мне постричься, пойдет ли дождь и т.д. Иногда, правда, мне все же без особой суеты и с искренним чувством удается мой монолог с Отцом Небесным, после которого я чувствую себя лучше, мне хочется жить и бороться дальше. Но не сегодня. Сегодня я полон самых дурных предчувствий, каждодневная бетонная монотонность давит на мозг – как бороться с пошлой рутиной ежедневности и оставаться оптимистом?
Я выскакиваю на улицу и быстрым шагом направляюсь на остановку. По дороге я все же решаю радоваться всем маленьким радостям, которые встретятся мне сегодня на пути, и ни в коем случае не огорчаться тем мелким неприятностям, которые и яйца выеденного не стоят, но огорчают так же сильно, как и глобальные катастрофы.
Прибыв на работу, я, как обычно, бодро философствую о людях и Боге с так же философски настроенной Валерией Андреевной, между тем, поочередно подключая к сети все наши компьютеры. Мне всегда доставляет удовольствие наши утренние диалоги, вероятно, потому что мы оба мыслим в схожем ключе, как два разочаровавшихся в жизни некогда чистых сердцем романтика, вынужденно ставшие циниками-философами, один старый, другой помоложе.
Она единственная из всех других наших дам, кто интеллигентно и терпеливо соблюдает неписанный регламент дискуссии, не перекрикивает и не пытается силой децибел убедить меня в своей правоте, многословием протолкнуть свое мнение как единственно верное, за что я ей очень благодарен. Наши взгляды могут быть диаметрально противоположными, полярными, по причине разницы в возрасте, воспитания, полового различия, но ни один из нас не повышает голос и не пытается силой голоса и количеством слов переубедить другого.
Суждения Валерии Андреевны могут носить оттенок строгости, даже суровости по отношению к слабостям и недостаткам людей, мнения ее могут быть резки, пессимистичны, непрощающи, но они никогда не пошлы и вульгарны, не прикрыты мещанским слоем колбасы, водки, мобильников, тачек, дач и тому подобной «неотъемлемой» жизненной дребедени, как у всех остальных. Они, напрягая жилы и остатки мышц, на ссохшихся инвалидных ножках Валерии Андреевны, рахитичным зеленым ростком упрямого чертополоха, сквозь бетон городов и навоз деревень, всегда смело тянутся вверх, к солнцу, к Богу, а не прибиваются жалко вниз, к жидкой грязи всепроникающих мещанства и обывательщины.
В 8:28, за две минуты до начала рабочего дня к нам стремительно врывается директор, себе на уме, но, видя, что еще не весь рабочий коллектив занял свои рабочие места, он, повернувшись на каблуках и поискав рассеянным взглядом на кого бы направить свою неуемную энергию, вдруг по-военному четким шагом направляется ко мне. Надо заметить, что по все видимости, у него всегда были особые виды на меня, и брал то он меня с целью привлечения большего числа клиентов и соответственно повышения уровня продаж, но, увы, должен признаться, что ожидания его, как ни старался, я не оправдал.
-Кузнецов, ну что там с Казанью? - привычно гудит наш заводской вождь.
А что с Казанью? С Казанью ничего. Звонили, писали, всю необходимую информацию предоставили. Но интереса к сотрудничеству с нами, как всегда, никто не проявил. Цены то у нас вместе с налогом повыше будут, чем у наших конкурентов, а продукцию, хлопотно, придется доставлять за три девять земель. Так что пустая трата времени и бумаги.
- Звоним, Владимир Сергеевич, прорабатываем каждого клиента. Кое-кто уже заинтересовался – меня просто убивает моя же, нет, не ложь, моя выученная с кисловатой хитрецой липкая изворотливость, бечевочная ужОвость. Я почти краснею, так мне не хочется юлить, говорить то, что «надо», мне так противно от всей этой хромоногой «полуправды», а хочется, ох, как хочется сказать всю правду-матку, просто то, что есть на самом деле – просто, да не совсем, - что всем по-фигу наше сотрудничество и наша продукция, что цены выше, чем у наших конкурентов, качество хуже, что везти товар придется месяц и так далее – так все просто и понятно! Но смурные лица, тем временем подтянувшихся коллег из-под низких лбов взирают на меня с суровостью сфинксов – не ответишь на директорскую загадку - и не миновать тебе страшной кары!
По большому счеты, да и по малому тоже, вся наша работа состоит из такой вот «полуправды», если не сказать попросту, лжи: цифры дутые, или высосанные из пальца, или сцарапанные с потолка. Нашему Великому и Ужасному директору мы всегда говорим то, что он хочет слышать, а не то, что мы полагаем, или как есть на самом деле, или в лучшем случае самоотверженно молчим, себе в ущерб. Затюканной непривлекательной правдой мы всегда делимся только друг с другом, и то шепотом, «из-под полы», так она уродлива.
- Позвони в Казань, номера телефонов у тебя есть, и скажи вот что. Скажи, что мы готовы включить НДС в стоимость продукции, чтобы избавить их от беготни по налоговым службам. И побыстрее.
«Ну и что? Думаете, их это заинтересует? Ведь, все равно конечная стоимость товара будет выше, чем у наших более удачливых конкурентов, а качество останется прежним, то есть хуже» - так и подмывает меня сказать. Но я не японский летчик-камикадце, и у меня нет самолета, чтобы героически врезать его в линкор директора, и погибнуть смертью храбрых, какое то время оставаясь на устах своих коллег – так было бы все проще.
Я бросаюсь к телефону, обдумываю фразу, звоню. С третей попытки меня, наконец, соединяют с одним из директоров – так велико их желание общаться с нами, их будущими деловыми партнерами, - и я, покрываясь испариной, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно увереннее, начинаю свой монолог удалого коробейника, продавца «всего того, что вам так нужно, и без чего никак нельзя».
Несмотря на мой висельный задор, голос на другом конце остается довольно вялым, незаинтересованным, и мой пылкий энтузиазм тоже теряет свой градус – я понимаю, что все это пустая трата времени и хладнокровный геноцид моих живых нервных клеток.
- Ну что, мы подумаем, и, если что, свяжемся с вами – нагло врет голос за четыре тысячи километров от меня, хотя я прекрасно понимаю, что никто никогда не свяжется. Еще одна «вежливая» ложь. Я вешаю трубку.
Ту входит директор в сопровождении какой-то малочисленной свиты из всяких «поддакунов», и интересуется:
- Ну, что, Кузнецов?
- Позвонил, подробно объяснил все – гнусавлю я – вроде как заинтересовались,
обещали обмозговать и перезвонить.
- Хорошо – наш предводитель сияет как начищенный доллар. Похоже, что он свято
верит в свою схему. А я нет. Наверное, я дурак.
Директор выходит. Я остаюсь в окружении коллег. Как всегда в таких случаях поднимается пошлая словесная возня и спекуляция: кто, что и как сказал, кто, что подумал, кто, что не так сказал, не так подумал, кто не думал, что говорил, а кто говорил не то, что думал, у кого какой был вид. Мы, словно придворные, которых только что навестил солнцеподобный и луноликий король, обсуждаем каждый жест, каждый шаг, каждое слово. Все возбуждены, дела забыты.
  Я, тем временем, мчусь на склад – мне нужно ввести в базу данных поступление новой продукции и успеть с распечаткой прихода и остатка к совещанию. Программа новая, да и я пока еще не с закрытыми глазами могу обходиться с ней.
Когда я возвращаюсь, 40 минут спустя, я вижу, что страсти «по директору» еще не улеглись. Меня вызывает к себе зам. директора. Предчувствую нехорошее. Без сомнения, кто-то все доложил о моем с директором разговоре, как всегда пошло изнасиловав правду.
Я захожу. Сажусь. Жду. Отчитав начальника отдела сбыта за грехи нынешние и былые, кольнув пару раз ее женское самолюбие и человеческое достоинство, он обращает свой ясный взор на меня.
- Что ты директору там наплел? – меня всегда удивляет начальственный талант говорить со своими подчиненными словно с кучкой даунов, дегенератов, забывших свое имя. Всем своим важным, в лучшем случае снисходительным, видом, каждым словом и жестом, тебе дается понять, что ты либо идиот, либо бездельник, либо врун, а чаще – все вместе.
- Да ничего. Сказал, в общем как есть.
- Давай подробно, в деталях.
Чувствуя себя, как нерадивый школьник, я начинаю свое скучное повествование,
снова ощущая, как отвратительное липкое чувство вины в моей душе поднимает свою сальную головушку, сладко потягивается и нагло улыбается гнилыми зубами.
Пару раз зам упрекает меня во лжи, пару раз в «непонимании ситуации», а под конец вообще называет меня «свиньей в апельсинах» - так как «я ни хрена не понимаю». Забавное выражение. В свой адрес за последний год я слышал таких вот выражений, наверное, больше, чем за всю свою мало-мальски сознательную жизнь - но, на этот раз, кровь бросается мне в голову, и, краснея от нанесенной обиды, я твердым голосом прошу его выбирать выражения – мы не на базаре. Забавно, кто–то из известных людей сказал, что человека нельзя унизить без его на то разрешения. Синеокий мечтатель. Можно, и еще как.
И кто только учил нас в детстве говорить правду - то, что думаешь и чувствуешь?
Кто научил нас верить во все эти прописные истины, которые на фиг никому не нужны?
Кто учил тому, что правда всегда побеждает, а ложь всегда оказывается поверженной? Да каждый прожитый день, а в особенности каждый рабочий день, каждая новая ситуация, каждый маленький и большой начальник, заставляют, вынуждают, да просто сами просят и приказывают – ПРИУКРАШИВАЙ, ПРЕУВЕЛИЧИВАЙ, ИСКАЖАЙ, ЛГИ! Не солжешь – не проживешь!
Ну, ясное дело - кто не врет? И деды наши врали, а иначе в ВОВ не победили бы и не выжили, родителям приходилось, иначе нас не подняли бы, но то, как это делают сейчас – и все ради своих толстопузых интересов, на фронтах коммерческих баталий, у меня нет слов.
Вот и на этот раз, оставшись с ним наедине, он внимательно, с явным упреком старшего товарища смотрит на меня.
- Кузнецов, ты, вообще, врать умеешь? – снисходительно вопрошает он, словно вопрос звучит «Когда ты перестанешь врать?».
- Думаю, за год, что вы знаете меня, вы сами могли понять, что по этому предмету еще в школе у меня была жирная единица – дерзко отвечаю я.
Разговор закончен. Что можно сказать человеку, который не умеет врать? Можно ли ему доверять? Ведь он всегда тебя выдаст, продаст с потрохами из-за своей дурацкой принципиальности. Можно ли на него положиться в самые ответственные моменты? Ведь, он всегда подведет тебя со своей глупой, никому невыгодной правдой. Какая от правды выгода? Одни убытки.
Скажи я директору: «Да, да, Владимир Сергеевич, мы работаем, не покладая рук, за последние три дня уже написано 100 писем, обзвонено 50 потенциальных клиентов, подробнейшим образом проинформировано 25 регионов, предприятия заинтересовались, звонят и пишут нам, просят выслать прайс-листы, ознакомить с условиями сотрудничества – видите масштаб? Масштабище! И директор доволен – работа кипит!
А тут – ну, написал я за эти три дня двадцать писем, ну, обзвонил двадцать предприятий (а больше и не получится! Странно, что высокообразованное начальство не понимает, что за такой короткий промежуток времени больше и не сделаешь, даже если пуп надорвать! Тем более, если принимать во внимание массу других рутинных, увы, никем не замечаемых, дел) – видите все это убожество, а? Вот, она, правда. Так что кривда выгоднее, красивШЕ.
Правда – это такая маленькая, сухонькая старушка с тихим голоском, которой и сумку поднести помочь можно, через дорогу, там, перевести, посочувствовать даже, пожалеть – но не боле! Слишком она медлительная, некрасивая, немодная, неинтересная. Путается под ногами, работать мешает. А кривда – как молодая длинноногая девица, с большими буферами и ****скими глазами. Так и гарцует, так и красуется! Яркая, кромкоголосая, наглая. С такой приятно дело иметь. И пойти можно, и прилечь.
В течение дня меня ждет новое испытание. Я сижу за компьютером и в поисках нужной информации по станкостроительным предприятиям убиваю остатки своего зрения. Вдруг на мониторе появляется надпись «Осторожно! Вирус!» Компьютер зависает. Вызываю программиста. Компьютер отключают и забирают в ремонт. Интернет подключают к другому компьютеру, что в дальнем углу. Я делаю паузу, выхожу. Потом возвращаюсь и сажусь за компьютер в угол, за горы оргтехники и разросшихся фикусов. В офисе, кроме меня экономист Ирина Александровна, экономист Леночка и кладовщик Мария. Все они увлечены последними сплетнями, и меня не замечают. О чем они говорят, я не слушаю. Как обычно, какую-нибудь гадость о ком-то. Я пытаюсь сосредоточиться на своей работе, хотя это сделать довольно трудно, так как до конца рабочего дня, пятницы, осталось два часа. Вдруг, краем уха, я улавливаю свое имя. Невольно я начинаю прислушиваться. Заговорщицким полушепотом говорит экономист Ирина Александровна:
- А чем, к примеру, он занимается? Какой от него, на фиг, толк?
- Ты о ком? – с явным интересом интересуется экономист Леночка.
- Наш Егор – просвещает ее ИА, - компьютер толком не знает, сколько раз я его просила сделать че-нибудь – не смог.
- Да, да – поддакивает кладовщик Мария. Я его тоже как-то вызвала помочь, так он минут десять ковырялся – так и не сделал. А Танечку позвала, она за минуту все исправила.
Я начинаю сомневаться – они явно говорят не обо мне. Я не программист, не компьютерщик, в мои обязанности не входит совершенное знание вычислительной техники. Речь, явно, идет о каком-нибудь другом бедолаге, жертве бабских пересудов.
- Говорит, что его не по блату взяли…
- Врет, у директора к нему явный интерес, словно он ему родственник – похоже, все же
про меня. Я, насколько знаю, единственный в коллективе, кто устроился не по знакомству - просто повезло. Да и не могут эти люди, с которыми я проработал больше года, и которых я довольно хорошо знаю, люди, которым я сделал немало доброго и хорошего, быть настолько испорченными, чтобы в моем же присутствии меня обсуждать. Или они не догадываются, что я здесь? Нет, речь, явно, не обо мне.
Разговор, между тем, продолжается – ведь, что может быть приятнее пересудов,
гадких сплетен за чьей-то спиной. Такие желчепускания дают иллюзию твоего превосходства над объектом сплетни, наделяют ложным чувством уверенности, но лишь на время.
- Сидит, часами молчит, словно презирает – злопыхает ИА.
- Да, я тоже, хочу добавить, дикий какой-то, необщительный. Ни поговорить с ним толком, ни пообщаться – экономист Леночка красит губки, складывает их бантиком и смотрится довольно в зеркало.
- Как-то жену его видела. Ведь, не хотел показывать, ни разу ее не привел, ни на сабантуй, ни в компанию на природе, словно показывать не хотел. Так вот, невзрачненькая такая, маленькая, как серая мышка. Говорят, они квартиру никак купить не могут. Обитают в каком-то полусарае, где даже туалета нет, у своего родственника, который…
Не чуя ног под собой, я поднимаюсь и подхожу к окну. Оживленная задушевная беседа внезапно обрывается на полуслове. Эти слова были, явно, не для моих ушей. ОНИ ПОЛАГАЛИ, ЧТО МЕНЯ В ОФИСЕ НЕТ! Повисает тяжелая, как огромный булыжник перед падением с обрыва, неловкая тишина. Даже в таких злых и пошлых мещанах есть какие-то остатки совести. Кожей спины я чувствую как им всем неловко, стыдно за сказанное.
- Ну, я пошла, работа ждет – говорит кладовщик Мария и поспешно ретируется за
дверь.
Я возвращаюсь на свое место. Смотрю на экран, но сосредоточиться никак не могу. Как же это больно и гадко слышать, как твои коллеги «чествуют» тебя за глаза! На мгновение мне хочется встать и высказать им, этим мелким сплетникам и вздорным склочникам, все, что я о них думаю! Хочу крикнуть им, что так, как они живут, заботясь только о своих мещанских «кишечных» интересах нельзя! Все их проблемы и яйца тухлого не стоят! Они неделями ощущают себя несчастными только потому, что у них старенький мобильник - «всего» за сто баксов, тогда, как у подруги новый мобила за пятьсот! Что кто-то купил крутую тачку, дачу, съездил к пирамидам в Египет, купил себе новую кофточку, босоножки, трусы! Кого-то совсем незаслуженно отметило начальство – просто утром в туалет хорошо сходило, и поэтому пребывало в хорошем расположении духа. Их гложет черножелчная зависть, что кто-то зарабатывает больше, чем они – ведь деньги – их мамона, их смысл жизни, их бог! Первый вопрос, который они задают незнакомому человеку, что пришел к ним с заказом – это «А сколько вы получаете?».
Все их разговоры сводятся к своим мелким шкурным интересам. Другое их не интересует. Что пожрать, что одеть, как заработать больше. Новый матрас на пальмовых листьях, чешский унитаз с подогревом, пластиковые окна, которые не пропускают зимой холод, а летом жару. А МНЕ НА ВСЕ ЭТО НАСРАТЬ С ВЫСОКОЙ КОЛОКОЛЬНИ!
Мне хочется крикнуть им, этим свиноподобным, покрытым толстым слоем шпика и косметики, сплетникам, что помимо толстой кишки у человека есть еще и душа! Маленькая, сморщенная, загнанная в темные задворки нашего существа, душонка. У нее огромные грустные глаза, и ей очень неуютно в нашем жирном теле.
Мне хочется выпалить, что получать удовольствие можно и должно не только от вкусной еды и дорогой выпивки. Что поститься можно не только ради стройной фигуры. Торчать можно не только от того, что на тебе новое платье и стильная стрижка, и ты чувствуешь себя лучше, выше остальных.
Мне хочется встать и презрительно бросить в их сытые зажравшиеся морды, что так жить, как они живут, нельзя! Но я прекрасно понимаю, что мое гневное воззвание к ним будет на незнакомом для них языке. И меня попросту объявят сумасшедшим. В дурдом, возможно, и не отправят, но коллективному остракизму всенепременно предадут. Ведь, живут эти «тела» по принципу «кто не с нами, тот против нас».
Их забитая, замороченная завистливыми мыслями и глупыми блудливыми словами, зажратая колбасой и залитая водкой, совестишка все же иногда просыпается в них, им стыдно, вернее НЕКОМФОРТНО, потому что комфорт для них ueber alles – превыше всего.
Минут с пять они елозят своими жирными задницами на сальных креслах, потом АИ поднимается, как бы невзначай проходит мимо моего стола, и как бы невзначай бросает: «Работать не хочется, правда, Егор?» Какое внимание! «Да, уж, жара» - томно произносит вторая.
Рабочий день окончен. Я прощаюсь со всеми. Мое глупое воспитание не позволяет мне показать свое презрение к этим низким сплетникам и пошлякам, дать понять, что мне неприятна их глупая компания - я не могу уйти не попрощавшись. Экономист Леночка снова на коне, от бедра гарцует туда-сюда. ИА смотрит исподлобья, словно это я ее оскорбил, а не она меня.
Я знаю, что не успею я закрыть за собой дверь, как начнутся новые гадкие пересуды, сплетни в виде версий, поливание из ушат. Чтобы заглушить жалкое блеянье своей совести, меня покрасят в еще более темные цвета, а себя оправдают, повесят на грудь медаль «За мораль и высокую нравственность», и под громкие фанфары своих голосов они отправятся домой, решая глобальные вопросы вроде «Что же такое приготовить на ужин», «Где провести выходные» и «Купить себе новый мобильник, потому что «старому» уже полгода, или обождать».
Вместо того чтобы спуститься по главной лестнице, я поворачиваю налево, и спускаюсь по боковой, ведущей к раздевалкам рабочих, лестнице – так мне не хочется никого видеть и, притворяясь говорить «До свидания. Всего хорошего». От большинства этих пустышек меня просто тошнит.
Все эти придворные и притворные «здрасьте» и «до свидания»- а стоит в городе кого-нибудь увидеть, так как же, башку будет воротить, словно видит тебя в первый раз – все эти приторные улыбочки, «ой, да что вы», «ой, да не может быть», разговоры ни о чем или об одном и том же, все эти мелкие с гипертрофированным самолюбием душенки сейчас вызывают во мне судорожные непроизвольные сокращения глотки.
Улица не успокаивает меня. Наоборот, я чувствую, как во мне, словно накачиваемый воздухом шар, растет раздражение. Элементарное, злое раздражение на всех этих сытых, самодовольных, с гордо вздернутыми, или смотрящими исподлобья, людей.
Вот, навстречу мне, словно по подиуму города Парижа, как какая-нибудь избалованная top-моделька, вышагивает малышка лет двадцати. У нее действительно неплохая фигурка, обтянутая до неприличия сексуальная задница, с запиханными между булками стрингами. Своим задом она гордится, как самой «выдающейся» частью своего существа. Она знает, что в ней, мужчины ценят именно это. На всех и вся она смотрит свысока. Всех, кто не так хорош, как она, она презирает, в душе. Кто не менее привлекателен, она также презирает. Ее самая большая мечта – это быть моделью и сниматься для глянцевых журналов. Или подцепить олигарха. Ну, или там, какого-нибудь маменькиного обеспеченного сынка, на худой конец. Последнюю книжку, которую она прочитала, была …эээ, наверное, это было только вчера, только не книга это была, а, опять-таки, какой-нибудь глянцевый журнальчик. Ее любимые словечки – это «Супер!», «Уау!», «Круто!», этакая современная Эллочка-людоедка.
На линии движения ее сменяет упитанный мужчина лет тридцати. Этакий откормленный кабанчик, с двойным подбородком и жирным пивным пузом. Несмотря на свою сытую раскормленность, он этого ничуть не стесняется, а, кажется, наоборот, еще больше вперед выставляет свой «трудовой мозоль». Жизнь ему «в кайф». Он любит пиво, водочку тоже уважает, пожрать, помацать телок, свой крутой мобильник с “blue tooth” и мегапиксельной камерой, «отрываться» по пятницам в «Палаце» с пацанами, ездить летом в Крым и Турцию. Его кредо «Жизнь хороша, когда пьешь не спеша».
А вот упитанная, с недовольным, словно у нее зуд в области сфинктера, видом, дамочка лет пятидесяти, с обесцвеченной, кажется, это называется мелированной, копной волос. На ней белые, почти прозрачные брюки, сквозь которые отчетливо виднеются запиханные в зад трусы (что за мода у женщин, особенно, уже у немолодок, носить прозрачные штаны с явно проступающим нижним бельем?). Она что-то кудахчет в мобильник-раскладушку, при чем ничуть не понижая своего противного голоса, словно во вселенной лишь она и тот, кому она изливает свое недовольство.
Я не могу понять всю эту женскую «радость» - выставлять напоказ, на потребу публики, себя в полуголом виде, со всеми своими прелестями, словно проститутки, которых нельзя купить. Все эти обтянутые попы – они словно соревнуются у кого обътянутее и сексапильнее, все эти стринги и нестринги, засунутые и не совсем засунутые в зад трусы. Особенно меня «убивают» зрелые, «бальзаковского возраста» дамочки, в погоне за молодежной модой «полуню».
Милые женщины, неужели вам приятно, что незнакомые мужики вас похотливо разглядывают, раздевают и трахают своими взглядами? Ведь у вас, наверняка, есть мужья, женихи, кавалеры. Обнажайтесь для них. Доставляйте все чувственные, мыслимые и немыслимые удовольствия своим любимым мужчинам. Порадуйте их. Они будут вам ТАК благодарны. Но зачем это делать для всех?
Неужели молодым девчонкам их мамы не объясняют, что нехорошо, попросту неприлично, ходить по улицам в «до письки» обрезанных шортах, с торчащими на свежем воздухе булками? Что под прозрачную маечку нужно одевать бюстгалтер, а не щеголять торчащими в разные стороны сосками? Куда подевалась пресловутая девичья стыдливость?
Возле торговых павильонов «Динамо» праздник тела. Этакая «Ярмарка тщеславия». Толпы жирных, сытых, хорошо «упакованных» тел. Жующих тел. Хлещущих пиво, тел. Строчащим по мобилам, тел. Каждый горд и доволен собой.
Вон, идет парочка. Он несет только что купленный… Что это? Компьютер? Музыкальный центр? А, домашний кинотеатр. Круто. Просто супер. Он гордо вышагивает, словно в его руке факел с олимпийским огнем, добытый им в равном спортивном бою, а не кусок пластмассы для зомбирования мозгов. Она также самодовольно и уверенно взирает на окружающих. Счастье так и сочится из них.
А вот, на крутой тачке, то ли «Бентли», то ли еще какая хрень, подъезжает крутой чел бандитской наружности. Из тачки вылезает чувиха с обесцвеченными волосами, обтянутым задом, на ногувыворачивающих шпильках, и сам чувак, коротко стриженный, загоревший, видно с югов. «Бентли», он, конечно, приобрел на свою зарплату рабочего-станочника. Они довольно, и как бы паря над грешной землей, в то время как все остальные вынуждены все же ступать на нее, направляются к дверям «кормушки», продуктового павильона «А».
А в «кормушке» земля обетованная. Рай обжоры. Рог изобилия ни на минуту не перестает изрыгать свои дары. Колбасы всевозможных форм и сортов, копченые, сырокопченые, полукопченые, вареные. Полностью заЕванные сервелаты, салями, балыки (почему «рыбой» назвали кусок вяленого мяса – не пойму), «Охотничьи», «Московские», «Сибирские», и с не таким уж огромным содержанием всех этих «разешенных Министерством питания и пищевой промышленности добавок Е» «Докторские», «Юбилейные», «Ленинградские», кумпяки, шинки, грудинки, бочкИ и прочее.
Свининка, телятинка, говядинка, ягнятинка, курятинка, гусятинка – слюньки бегут - не слова, а песня! Кажется, бойни и мясокомбинаты не останавливают ни на минуту свое колесо смерти. Живая тварь родится на свет по велению своего хозяина – человека. Быстро, на гормонах, антибиотиках и искусственных добавках, в тесных и грязных клетушках, загончиках, коровниках, свинарниках достигает гаргантюанских размеров, после чего, всего несколько месяцев спустя, а в лучшем случае через год-полтора такой жизни, поспешно умерщвляется (вот, словечко – «умерщвляется», словно «развлекается» или «забавляется» - нет в нем ни животного страха, ни самой смерти, несмотря на вводящий в заблуждение корень слова, а не попросту «забивается» и «заколачивается». Единственное ее, скотинки, предназначение – это лечь еще одним слоем дряблого шпика на жирные ляжки и вспученные брюха своих господ. Но никто из вальяжно прохаживающихся между заваленными прилавками сытых бюргеров об этом не задумывается. А зачем? Иначе пропадет аппетит.
Рыба со всех морей и океанов. Красные лососи, горбуши, кеты, жирные атлантические селедки, белые минтаи, хеки, норвежские палтусы, сайды, королевская каспийская осетрина и белуга, севрюга, огромные крабы, раки, креветки, лососевая и белужья икра.
Фрукты и овощи со всех концов земли. Сочные ароматные дыни в середине июня из Ирана. Красные, совсем неистекающие соком и непортящиеся арбузы из Узбекистана. Ярко-оранжевые, одного размера апельсины, лимоны, грейпфруты из Марокко и Испании. Оливки из Греции. Томаты из Молдавии. Бананы из Эквадора. Яблоки из Польши. Груши из Венгрии. Сливы из Словакии. Все гладенькое, блестящее, словно бутафорское. Лежит неделями и не портится. Кажется, самолеты, поезда и корабли денно и нощно бороздят воздушные, земные и водные просторы, невзирая на тысячи километров, не щадя бензина, керосина и угля, чтобы нам всем было вкусно.
Горы орехов, изюма, марципанов, цукатов, конфет, паев, пирожных, тортов, пирогов. Майонезы, кетчупы, спреды, хрены, горчицы, соусы, салаты. Фанты, колы, спрайты, джюсы, коктейли, чаи, кофеи. Химическая и пищевая промышленности идут рука об руку, они братья на век. Иной раз и не разберешь где кто. Semper fi! Верны до гробовой доски. До смерти… От перенасыщения организма химией….
В самом павильоне люди либо вообще не смотрят друг на друга, так они заняты созерцанием всего красочного, манящего, как из волшебной сказки, пищевого многообразия, либо, если все же замечают кого, то излишне и притворно любезны, или пытаются поскорее от незваного коммуникатора-татарина отделаться, и бежать, бежать, бежать по своим важным и «вкусным» делам.
По субботам и воскресеньям целые семьи, как в Эрмитаж, Третьяковку, или хотя бы в зоопарк, приходят сюда. Жирные и важные, как дворовые петухи, мужья и папаши, бдящим оком взирающие вокруг, расфуфыренные, на высоченных каблуках, в надежде купить еще так необходимое «че-нибудь» жены и мамаши, жующие холестериновые гамбургеры и сосиски, хлещущие ядовитую «Колу» или «Фанту», рано жиреющие чада. Светский отдых. Культурное мероприятие. Ярмарка тщеславия.
Иногда сюда забредают затрапезнейшего вида полу-бомжики, бедно одетые деревенские старушонки, или просто выходцы из неблагополучных семей. Они похожи на паршивых собачонок, неизвестно как оказавшихся на выставке породистых собак. С такими продавщицы обычно крайне нелюбезны, благодаря крайней финансовой несостоятельности и низкой покупной способности последних.
На днях имел честь наблюдать, как расползающаяся во все стороны, с «Пизой» на голове, размалеванная продавщица морских деликатесов и птицы, грубо, как голодную собачонку или кошку, привлеченную запахом еды, чуть ли не пинками, гнала сухонькую старушку с клюкой. Та, своим «лесным» видом отпугивала ворочающих степенно своими булками и буханками сытых «консумеров». Я, не вступился за старую женщину, та уже медленно и грустно, от вербальных пинков, брела прочь. Но, в отместку жирной горгоне я передумал отовариваться у нее.
Однажды я повстречал у входа в «кормушку» мать, скромно одетую высокую женщину, с ребенком-инвалидом, мальчиком лет шести, в инвалидной коляске. Она нервно сжимала губы – так тягостна ей была роль попрошайки, он также не по-детски был серьезен и всепонимающ. Они просили подаяния, милостыни, душевного или хотя бы финансового участия у мчащихся мимо сумасшедших потребителей. Конечно, я сделал самое малое, что мог сделать – дал им какую-то копейку, - эйфория оголтелого потребления все еще наркоподопной дрожью сотрясала мое малонасытевшееся тело. Я стал наблюдать за другими «консумерами».
Вот, какая то полная женщина положила в старенькую шапченку мятую бумажку и поспешно вышла из дверей «кормушки». Вот, молодой человек, сначала пролетев мимо, остановился, вернулся назад, поковырялся в карманах, выбрал какую то мелочь, бросил туда ж, и помчался дальше. Спасибо тебе, мил человек. Не такая уж плохая у нас молодежь. Кто-то третий, в возрасте, уже неторопливо, степенно положил свою толику матери и сыну.
Мир все-таки не без добрых людей, подумаете вы. И будете правы. Земля русская и околорусская всегда славились сердобольностью и жалостью. Кстати, раньше на Руси девицы не говорили своим суженым «Я тебя люблю», говорили «Я жалею тебя». Жалеть кого-то было «прилично». «Неприлично» сейчас. «Мне жалость не нужна» - говорит в нас гордость. Так вот, подсчитайте, сколько «консумеров» пробежали, пулей пролетели мимо, поспешно изгоняя, «чур, меня, чур, не пройми зараза», из своего сознания эту картину несчастных матери-попрошайки и сына-инвалида. Сколько поспешно осудили, сколько презрительно фыркнули, сколько равнодушно прошли мимо… Сотня… А сердце всколыхнулось у трех. Да и то «по-мелочи», на секунду…
Наконец, я вываливаюсь из этого вертепа чревоугодия с полной сумкой какой-то вкусной химической псевдоеды, и бреду домой. Я в смятении. С одной стороны я рад, что приобщился к этому племени обжор и пьяниц, щеголей и любителей dolce vita – сладкой жизни. Это тешит мое тщеславие. С другой – я презираю себя за свою слабость – в конце недели, я все-таки, поддался соблазну желудкоублажения, этому самому распространенному и всепростительному греху из всех.
Толпы свинолюдей редеют, мобильные трели раздаются все реже. В воздухе меньше гордыни, самолюбования, эгоизма. Мне становится легче дышать. Вдруг, я вижу «нормальных», настоящих людей. Настоящих мужчин и женщин. Они «нормально» раговаривают - не по мобилам, «нормально» улыбаются - не при помощи дурацких виртуальных смайликов, точек, запятых и тире, или «нормально» смотрят, ходят, смеются. Пароксизм консумеризма миновал. Я начинаю дышать ровно.
Елочные вершины вырастают у меня перед глазами. Дорога переходит в узкую тропинку. Воздух чище. Оглушительные звуки моторов больше не заглушает тихий, мелодичный щебет птиц. На сердце становится легче, «божественнее». Да, да, я все ближе к столь далекому Богу. Я, большой грешник. Не думаю, чтобы это было от колбасы, что лежит у меня в пакете. Хотя ее тоже «хочу». Если на то пошло, я тоже всего лишь человек, из крови и плоти, и ничто человеческое мне не чуждо.
 Вечером, домой «подтягивается» жена. И хотя мы очень «разные» люди, и полны разногласий, я рад ей, как никогда. Как ни одному человеку во вселенной. Она чем-то недовольна, ворчит, ну, знаете, как все эти женщины: то тарелку не помыл, то носки не там положил, то еще что. Ну, что ж, имеет право. Ведь, я далек от совершенства. И все равно я рад ей, как никогда. Рад, что она пришла, что недовольно бухтит там что-то, рад, что у нас дочь, что мы здоровы, что мы вместе…
«Теленяня», как всегда, долбит мозги дрянью вроде «Убей меня снова», «Тупой, тупая и еще тупее», «Сбрось маму с поезда», или зомбирует дебилизмами вроде «Не тормози, сникерсни!», «Сделай паузу – съешь «Твикс»!», «Играй в лото – будет то!».
Вот девочка-певичка, с хорошим звонким голоском, вышагивает перед камерой, то в виде «крутой напомазанной телки» с блудливым взглядом – нашлись же учителя! - единственное предназначение которой обеспечивать постоянную эрекцию своему «бойфренду» - другое, при виде ее, просто в голову не полезет, то в виде успешной бизнес-леди, в мине-юбке, открывающей тоненькие спички-ноги, опять-таки с игривым взглядом, то еще в каком тупом гламурном виде.
Девочка пропадает, уступая место какой-то другой безмозглой чепухе. Всех, к примеру, очень волнует как, делая покупки в одном из самых дорогих бутиков (еще одно дурацкое словечко, или «шоп», например) не переплатить и не купить лишнего, ведь среднестатистический россиянин, бедняга, так страдает от “shopping mania”. К психоаналитикам, несчастный ходит – только бы его вылечили!
Или какие танцполы на Ибице в этом сезоне - «круто!», а какие «отстой!». Как купить гараж не по цене квартиры, какая тачка больше подходит для второй российской беды, от какого майонеза меньше жира на ляжках, собаки какой породы линяют меньше – и все это в вечерний прайм-тайм.
Вечерний семейный киносеанс очень «радует» ниагарами из еще дымящейся крови, эверестами изрешеченных пулями тел, многообразием голых задниц и грудей. У человечества нет других проблем, кроме дилемм вроде низкокалорийного майонеза или кокаиновых танцполов на Ибице.
То, что в России каждый пятый - законченный алкаш, а каждый третий - бытовой пьяница, то что каждый десятый плотно сидит на игле, а каждый двенадцатый носит в себе СПИД или ВИЧ, то, что каждый десятый ребенок беспризорный, то, что КАЖДЫЙ чиновник взяточник, а каждая пятая женщина проститутка, то, что детдома и дома престарелых переполнены, а по абортам «великая» Россия занимает одно из первых мест в мире и первое в Европе – мало занимает. Зато у нас есть Сочи.
Я вырубаю «идиотский ящик» и иду в сад. Там нет ничего интересного, все давно знакомо. Несколько грядок огурцов, капусты, свеклы и другой вегетации. Какая-то птаха заливается на ветке яблони. Я пытаюсь наладить с ней диалог при помощи своей пародии на птичью песню.
Солнце медленно склоняется к горизонту. У полей, за садами, пасутся кони. Завидев меня, они отрываются от своего важного занятия, поедания травы, и смотрят на меня. Я смотрю на них.
Я вхожу в джунгли разросшегося клевера и ныряю вниз. За забором копошится сосед. Наверняка он крутит пальцем у виска, наблюдая за моими экивоками. Уверен, он не раз видел меня бредущего мимо и что-то бормочущего себе под нос, а иногда и просто громко вслух. «Разве может быть нормальным человек, который разговаривает сам с собой?» - вопрошают «нормальные» люди. И отвечают «не может». Нормален только тот, кто ведет себя точно, как мы, «нормальные» люди. «Нормальные» - значит банальные, значит как все. Быть «нормальным» - значит трендеть о домах, машинах, что пожрать, что купить. Быть «нормальным» - значит, пить, когда пятница. Значит, иметь мобильник. Значит красить башку во все цвета радуги, как все, и носить стринги. Значит, значит, значит. Вот и все. А я разговариваю сам собой, читаю вслух стихи Ахматовой и Цветаевой, Пушкина и Лермонтова, Байрона, Гете, Шиллера, свои собственные стихи. Читаю себе, потому что другим их не почитаешь. Не интересно. Или скажут «Подумаешь!», или «Задается!». Назовут «ботаником», и посмеются над моей философией. Ведь, в наши дни читать кому-то стихи – это смешно. А я рассуждаю сам с собой на пяти иностранных языках и мне это в кайф! Я свой самый лучший слушатель и собеседник.
Нырнув в клевер, я раскидываю руки и ноги в разные стороны. Закрываю глаза. Потом открываю. Смотрю в небо. Небо смотрит в меня. «Ну, что? Умаялся?» - спрашивает небо. «Умаялся» - отвечаю я. «Ничего, пройдет» - говорит небо. «Пройдет» - говорю я.