Евгений Онегин, глава Х

                О ТОМ, КАК ЭТО ПИСАЛОСЬ


       Когда-то я, девятиклассник средней школы №22 г. Душанбе, поспорил с учительницей, что Евгений Онегин будет декабристом. Причин для спора было две. Первая, объективная, заключалась в том, что Пушкин в уничтоженной им главе (как это следует из уцелевших отрывков) явно обращался к событиям 1825 года. А если так, – решил я, – то хоть какое-то отношение к этому восстанию герой романа должен иметь. И, конечно, это отношение не было отрицательным.
      Вторая причина была субъективной и вызывалась раздражением, с которым я слушал учительницу, затверженно повторявшую слова Белинского о «лишнем человеке», о неспособности Онегина к действию и т. д. В итоге я заявил, что глава, считающаяся всеми уничтоженной, вовсе даже не уничтожена, что она у меня есть и что я готов представить её. И тогда станет ясно, что Пушкин действительно сделал из Онегина участника декабристского движения!
    – Когда? – с иронией спросила учительница.
    – Через две недели, – ответил я, – как только мне вернут главу...
      
    ...Две недели прошли в напряжённых трудах. Я, как умел, имитировал пушкинский стиль, онегинскую строфу и её рифму, часто очень простую и тяготеющую к глагольным формам. Удивительно, но я успел! В условленный срок X глава бессмертного романа была представлена родному 9«в» и учительнице, которая впала в полуобморочное состояние и не верила в кустарное изготовление сего опуса, пока я не принёс черновики. Но потом она пришла в себя и организовала шумную рекламу X главе, мне и, конечно же, себе как моему вдохновителю. Главу читали во всех школах города, послали в Москву, откуда вскоре пришёл диплом за победу на Всесоюзном конкурсе школьных творческих сочинений. Уже много лет спустя, на лекциях, которые я читал школьным учителям, пожилые дамы спрашивали, не родственник ли я Шехтману, в 9 классе дописавшему «Онегина»?
     – Нет, – отвечал я, – не родственник...
 
     ...Так случилось, что уже в Израиле, по поводу, достаточно несерьёзному, мне понадобился текст моей главы. И тут выяснилось, что его нет, – то ли не взял оттуда, то ли потерял его уже здесь, в частых переездах по съёмным квартирам.
Я решил восстановить по памяти написанное в 9 классе, и, конечно, это не удалось: новый текст так же отличался от прежнего, как взрослый человек отличается от девятиклассника. Но что никак не изменилось в варианте 95 года - это сюжет, где Онегин, сосланный в свою деревню после разгрома декабристов, вновь встречается с Татьяной. Потом я вновь и вновь возвращался к своей главе, чтобы дописать то, что просилось на бумагу, но раньше почему-то не получалось. Полагаю, что нынешний вариант окончателен. Новых исправлений и добавлений я вносить не намерен, ...хотя и очень хочется!

     Я отдаю себе отчёт, что многими – из тех немногих, кто прочтёт моё сочинение, – оно будет воспринято иронически:
     – Тоже мне Пушкин! «Онегина» решил продолжать!…
   
     Ни оправдываться, ни обижаться я не собираюсь. Скажу лишь, что подделки в полном смысле слова я не изготавливал. Внимательный читатель заметит в VIII строфе скрытую цитату из стихотворения Б.Окуджавы, а в XXIV – что Онегин повторяет строку из пушкинского романа ...о Евгении Онегине! Но полноценная фальшивка ни таких новаций, ни героев, цитирующих своего автора, содержать не может, ибо тем самым себя разоблачает. Я уж не говорю о том, что абсолютно убедительной подделки «под Пушкина», как и под любого настоящего поэта, вероятно, изготовить вообще невозможно. Но тогда зачем? 
     Наверное, для того удовольствия, с каким я «продолжал Пушкина», для нового понимания великого романа, которое пришло ко мне во время этой работы. Но больше всего мне хотелось, чтобы вам, мои читатели, было интересно!
    Этим пожеланием я заканчиваю историю X главы «Евгения Онегина». Хорошего вам чтения и просто всего хорошего!

                МАРК ШЕХТМАН
            
     …О странных же вещах, происходивших со мною при писании, я говорить не буду, ибо они относятся к области мистической.


  ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН
           глава Х

                I
Нет, Музами я не покинут,
Ко мне их голос не ослаб,
И в час урочный звуки хлынут,
Которым я – и бог, и раб!
Опять хочу уединенья,
Опять восторг и вдохновенье
Меня в чудесный плен берут
И требуют закончить труд.
Я со страниц сего романа
Тебе, читатель дорогой,
Изрядно утомлённый мной,
Такого напустил тумана,
Что хоть и мучаюсь, и тщусь,
Никак в нём сам не разберусь!
               
                II
Мой друг! Перевернём страницу
В морозный день, в далёкий год,
И пусть нам наяву приснится
Нева, закованная в лёд,
Прозрачный шпиль Адмиралтейства,
Дворцов магическое действо
И Медный Всадник на скале,
Чей трон – навек в его седле,
Чей гений был предвидеть в силе
Величье каменных громад
В кольце мостов и колоннад!
...Мы там с Евгением делили
И молодость, и озорство,
И я тоскую без него.
 
                III
Зачем он от меня далёко?
Зачем опять в своём селе
Дни коротает одиноко?
Скучна деревня в феврале.
Скрипят крестьянские обозы,
Трещат постылые морозы,
А по ночам из-за стекла
Глазеет ледяная мгла.
Медведь сопит в своей берлоге.
И тощ, и грязен всякий зверь.
А волки стаями теперь
Поживы ищут на дороге,
И над уснувшей стороной
Разносится голодный вой.
               
                IV
Евгений даже не торопит
Пустую вереницу дней;
Тоску в хмельном стакане топит
И тем лишь помогает ей.
Бутылки медленно пустели,
А дни слагалися в недели,
И, боже мой, как долго тёк
Их мутный, тягостный поток!
– Зачем, – спроси читатель это, –
В глуши Евгений заперся?
Зачем унынью предался,
Стрелял в туза из пистолета,
Гадал на картах сам себе
И слушал ветра вой в трубе?

                V
Один заноет – мол, досуга
Искал Евгений оттого,
Что тень убитого им друга
Взывала к памяти его.
Другой же, до Руссо́ охочий,
Вздохнёт, возвысив к небу очи:
– Ну где ж ещё, как не в глуши,
Ясны нам таинства души?
И, значит, следуя природе,
Уединился наш аскет,
Дабы́ уроки дней и лет
Постичь! – и что-то в этом роде...
Спаси Господь от умных врак!
Конечно, было всё не так.
      
                VI
Я раньше сам, кроша на части
Многострадальное стило,
Горазд был на такие страсти,
Но время их давно ушло.
Теперь я правде не перечу,
А про Евгения замечу:
В селе своём он потому,
Что приговор таков ему...
– Евгенью приговор? Ах, что вы!
Помилуйте! Ведь, право, вздор!
– Хорош и этот приговор,
А не Сибирь и не оковы,
Какие грозный судия
Назначил тем, с кем знался я.
 
                VII
Что делать! Кли́о – тоже Муза*,
И на неё управы нет!
Её опасного союза
Страшится юноша-поэт.
Но зрелый муж не убоится
В исканьях правды опуститься
К истокам судеб и времён –
И к ней приходит на поклон.
Пора, видать, и мне. Не стану
Бояться ничьего суда!
За мной, читатели, туда,
Где для свободного романа
Я вижу трудный поворот:
Россия, двадцать пятый год...
____________________
*Кли́о – Муза истории;

                VIII
Ещё и ныне цепенея,
Его мы силимся забыть,
Но ни чернилам, ни елею
Поры кровавой не залить.
Молчат пугливые пророки
И ждут, когда минуют сроки,
Чтоб, ленту жалуя на грудь,
Мой Цензор* им велел черкнуть
Строку! – ужо они напишут,
В зобу дыханье заперев,
Про бунт, про высочайший гнев...
Что ж, каждый пишет, как он дышит,
А я с младенчества умел
Дышать когда и как хотел!
_______________________________________
*Мой Цензор – Николай I изъявил желание
  быть цензором всех публикаций Пушкина;

                IX
Нам жизнь дана не для закланья.
Певцу из будущих веков
Удел свободного дыханья
Я ныне завещать готов.
На арфе напрягая струны,
Люби свободу, друг мой юный;
Не бойся, не проси, не лги
И заплати свои долги
Умом, и чувством, и талантом
Вселенной, что полна чудес,
И зрящим на тебя с небес
Гомерам, Ювеналам, Дантам, –
Чтоб звоном полнилась строка,
Чтоб имя помнили века!

                X
Но всё в журналах псевдонимы...
Гадаем мы: да кто ж поэт,
Себя упрятавший под ними?
И силимся раскрыть секрет,
И в поисках не одиноки!
Манят загадочностью строки:
– Фаддей*, – тогда взываю я, –
Кто сей? А может, и сия?!
(И право: дамы и девицы
В России чем не хороши?
И что б в столице иль глуши
Сапфо славянской не явиться
И нам урок не преподать,
Как в рифму плакать и страдать?)
_____________________________________
*Фаддей Булгарин – современник Пушкина,
  издатель и литератор, известный своими
  доносами и сплетнями;

                XI*
В России нашей всё возможно!
Но мрачный сумрак на дворе
Располагает непреложно
Писать о роковой поре...
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
___________________________________
*обозначение неприведённого текста –
особый приём Пушкина, рассчитанный
на активизацию воображения читателя;
               
                XII
...Евгения из путешествий
(Бежать любви – рецепт не нов!)
Судьба в канун годины бедствий
Вернула в стольный Град Петров.
Но не влекли его балеты,
Балов вощёные паркеты,
Где спесь со скукой пополам,
И даже милых дев и дам
Визиты в тихом кабинете...
Он развлечений не искал,
К другим не шёл, к себе не звал;
Уже и слух пронёсся в свете,
Что, воротясь из дальних мест,
Онегин сделался – Альцест*!
________________________________
*Альцест – герой комедии Мольера
  «Мизантроп», чьё имя стало символом
  ненависти к человечеству;

                XIII
Возможно ли? О Боже правый!
Приди, взгляни и рассуди!
Да выдержит ли разум здравый
Лёд мизантропии в груди?
Но нынче модно быть сердитым:
В любом собранье именитом
Теперь есть он – чья гневна речь,
Чей взгляд убийствен, как картечь, –
И тяжко нам, и мы томимся,
И нам кусок не лезет в рот!
Мы дружно думаем – убьёт! –
И дружно поглядеть боимся
В тот угол, где залез на пуф
Альцестом ряженый Тартюф*.
____________________________
*Тартюф – герой комедии Мольера,
  символ коварства и лицемерия;   

                XIV
Мольер, прости, но в мизантропах
Нужды не вижу никакой.
Не знаю, как у вас, в европах,
А на Руси расклад иной.
Татары, ляхи, немцы, шведы –
Учёны крепко были деды:
Едва незваный кто во двор,
Берись за вилы и топор,
И нет нам лучшего примера!
А коль наглец и вертопрах
– изволь! – на десяти шагах
Тебя проучат у барьера.
Но в толк никак я не возьму,
А всех-то не любить к чему?

                XV
Но вот и к нам явилась мода:
Альцест в Россию привезён!
В друзьях обиженный природой,
В любви и в шутке обделён –
Он главный! Он кричит упрёки,
Подъемлет перст, клянёт пороки,
Весь мир срамит в один присест.
Евгений – этакий Альцест?
Да ведь чего не скажут в свете!
Но некий свитский адъютант,
Герой войны, бретёр и франт,
Тоску Евгения заметил,
И у него Онегин вдруг
Обрёл для мыслей новый круг...
               
                XVI*
Служитель Марса и Венеры,
Там Лунин предлагал друзьям
Свои решительные меры;
Бунтарские ноэли там
Читал за пуншем юный Пушкин;
Меланхолический Якушкин,
Как в ножны, укрывал в печаль
Цареубийственную сталь;
Россию лишь любя на свете,
Преследуя свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал
И, ненавидя рабства плети,
Искал меж молодых дворян
Освободителей крестьян.
________________________________
*строфы XVI и XVII написаны на основе
  сохранившихся черновиков Пушкина;
 
                XVII
Вначале только разговоры,
Досуг незанятых умов,
Простые дружеские споры,
Забавы взрослых шалунов,
Полу-игра и полу-скука...
Потом мятежная наука
Вошла в их думы и сердца,
И каждый клялся до конца
Быть верным делу и России!
Уж тайный составлялся план,
Когда низвергнется тиран...
И пусть в подробности иные
Евгений не был посвящён,
Содружеством гордился он!

                XVIII
Поэт, витийствами не мучай
Читателя, как ты привык,
Что мы слабы, что только случай
Могущественней всех владык.
А также я предвижу – вскоре
В словообильном нашем хоре
Раздастся гневный тенорок,
Преподносящий мне урок,
А значит, и тебе, читатель,
Мол, наш Евгений – не герой;
Так, помесь Байрона с хандрой...
Но я скажу ему: приятель,
Тебе ли автора учить?
Всё будет так, как до́лжно быть.

                XIX
А ты, собрат мой автор, всё же,
Заглядывая в мир теней
И бездну истины тревожа,
Будь осторожен перед ней,
Но будь и смел! – ступи же в Лету
И помни, что нужны поэту,
Преодолевшему порог,
И мужество, и гордый слог!
Смотри же, глаз не отвращая,
Сквозь даль неведомых небес
Туда, где спорят Бог и бес,
Пути России выбирая,
Что вечно тяжкою судьбой
К черте влекома роковой.
 
                XX
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -               

                XXI
День гнева грянул неизбежно...
Уже к Сенату с трёх сторон
Полки приблизились мятежно –
И покачнулся гордый трон…
Кинжал взлетел и метил в сердце,
Но Бог паденья самодержца
Не захотел – и в грозный час
От смерти и позора спас.
С брегов Невы и до острога
Дорога чёрная легла
Врагам двуглавого орла;
А подле царского порога
Встал, будто призрак из болот,
Наследник бунтов – эшафот.

                XXII
Евгений не был у Сената.
Случайность? Бог ли удержал?
Шутил он горько, виновато,
Мол, заяц путь перебежал!
Но меж крамолы, дерзкой самой,
Нашли листочек с эпиграммой
– сказать страшусь я! – на Кого...
И подпись с росчерком: «ЕО».
Да кто ж таков? И в чём замешан?
Уж пасквилянт изобличён
И с теми в дружбе уличён,
Кто сослан или же повешен.
Дядьёв мундиры помогли –
От каторги уберегли.
               
                XXIII
От каторги, да не от ссылки...
В поместье дальнем одинок,
Лишь только книгам да бутылке
Евгений доверяться мог.
Соседи, люди без изъяна,
Страшились навестить смутьяна,
Мгновенно – что вдали, что близь, –
Вольтеры все перевелись!
Он мне писал: «Тускнеют свечи,
И дуло тянется к виску,
И страшно вспоминать строку:
Иных уж нет, а те далече*.
Но в тяжких снов моих кольцо
Одно вплетается лицо...»
____________________________________
*строфа XXIII включает строку оригинала;
 
                XXIV
Лицо любви. Лицо Татьяны.
Полна им грёза, явь полна.
Из лет былых, как из тумана,
Ему является она...
Красавица, из первых в свете,
В мехах, в малиновом берете;
А это деревенский бал,
Где он с Татьяной танцевал;
А вот и встреча на аллее:
«Не отпирайтесь. Я прочёл...»,
Июль, жара, гуденье пчёл
И лик – всё горше и белее.
И вдруг исчезнет. Сумрак. Дом.
И не уснуть ему потом.
      
                XXV
От книжных полок до козетки,
От стылой печки до дверей –
Как волк по тесной, душной клетке,
Кружи́т он в комнате своей.
За дверью ключница-старуха
То спит, то слушает вполуха.
В пустом окне позёмки дым,
Да снег лучится голубым.
Свеча чадит и оплывает.
На половицах скрип шагов.
Не приказать ли новый штоф?
Да ведь и он не помогает!
Каких ещё богов молить:
«Забыть, забыть»? Нет, не забыть...

                XXVI
Забыть не может и не хочет,
Но мысль всё ближе, всё больней:
Вотще его былое точит.
Он может лишь мечтать о ней.
Прощай, любимое созданье!
Слова из горького изгнанья
Он в тёмный и тяжёлый час
Напишет ей в последний раз…
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
 
                XXVII
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

                XXVIII
К барьеру сплетников! К ответу!
Я сам подобных не щажу,
Но правом, что дано поэту,
Чужие строки оглашу.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - -- - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Скажи, читатель, ты готов
Внять боли чувств и смуте слов?

                XXIX
Письмо Онегина к Татьяне:

«Когда письмо к Тебе, как птица,
Слетит, – его Ты не читай!
Ведь всё, что я пишу, вмести́тся
В одно короткое «прощай».
Оно и нежно, и сурово,
Как смерть несущая волна.
Любимая, за это слово
Я заплатил уже сполна –
И вновь плачу́: своею ссылкой,
Потерей лучших из друзей,
Мечтой, возвышенной и пылкой,
Любовью я плачу́ своей.
Прощай. Но знай, что от Тебя мне
Не деться в мире никуда.
Сорвавшимся с обрыва камнем
Я падаю через года,
Через разлуки и ненастья,
Через разливы дней и рек...
Немыслимым, тревожным счастьем
Во мне пребудешь Ты – навек!
Ты вспыхнешь солнечным восходом,
Во тьме лучиной станешь тлеть,
Ты распахнёшься небосводом,
В который я хотел взлететь,
Закружишь грёзами и снами,
Погибельными для меня,
Овеешь майскими ветрами
И грустью на закате дня.
Что было – было. Путь измерен,
И ничего не изменить.
Моя любовь, моя потеря,
Не смеешь Ты меня забыть...»

                XXX
Который раз в моём романе
Письмо нам явлено уже,
Подобное душевной ране,
А может, и самой душе.
Поди героя угадай-ка!
Давно ль повеса, полузнайка –
И вдруг бунтарь и филосо́ф!
Читатель, верить я готов:
Не только мы с тобой взрослеем –
Мужает духом и герой,
И удивляет нас порой,
И мы его чуть-чуть робеем.
Такого – нет, я не шучу, –
Уж не похлопать по плечу!
      
                XXXI
Но, впрочем, хватит восхвалений,
И критик морщится давно!
Письмо, что написал Евгений,
Во Град Петров устремлено
Сквозь пол-России, не иначе!
Бог странствий дал ему удачи:
Его и цензор пропустил,
И в грязь ямщик не своротил,
И талый снег в мешки не капал,
И удивительно, ей-ей,
В Пальмире Северной моей
Почтарь подворья не заляпал!
Жду с нетерпеньем, чтоб оно
Татьяне было вручено.

                XXXII
Но огорчу я вас, наверно,
Поведав с грустию в очах,
Что годом ранее примерно
Супруг её, увы, зачах.
В нём раны старые открылись,
Врачи исправно суетились,
Больного мяли и трясли,
Да что же делать! – не спасли…
Печалью шла воздать столица
Ему, испившему до дна
Смоленска и Бородина,
А до того – Аустерли́ца,
Шенгра́бена...* Прощай, герой.
Мы все в долгу перед тобой.
______________________________
*места крупнейших сражений
  русских войск с наполеоновскими;

                XXXIII
Почтим же память генерала
И будем продолжать рассказ.
Татьяна вдовьи покрывала
Уже оставила как раз,
Но даже свод печальных правил
Её и прежде не избавил
От бурных, как весной ручей,
Записок, взглядов и речей!
Отчасти женихово братство
Тревожил непростой вопрос:
Покойник был богат, как Крёз,
И завещал жене богатства.
Но многие говоруны
И впрямь казались влюблены!

                XXXIV
Говоруны! Не стоит злиться
На слово новое, друзья:
Ведь если выпало влюбиться,
То скучным быть уже нельзя!
Но как с прелестницей лукавить?
Как рассмешить и позабавить?
Как интерес к себе сберечь?
Как на балу её развлечь?
Потом, сближаясь в менуэте,
– пригодны польский и кадриль! –
Как похвалить и вкус, и стиль
В её парижском туалете?
Для знатока любовных чар
Дар говоренья – лучший дар!
               
                XXXV
К искусникам сего дурмана
Я сам причислиться готов,
Но для тебя и мне, Татьяна,
Не отыскать достойных слов!
В столице меж красавиц многих,
Капризных, ветреных и строгих,
Ты всех прелестней! – хороша,
Нежна, изысканна, свежа
В любом движенье и наряде.
И даже в неприёмный срок,
Шептали, Сам  искал предлог
Заехать к Северной Наяде...
Увы! Горазд наш высший свет
Искать скандал или секрет.

                XXXVI
Да, жить в столице – это штука
Претрудная, скажу я вам!
Она и хитрость, и наука,
Что не под силу простакам!
Ещё возок от Вятки скачет,
А Петербург уже судачит,
Чья ты родня, каких ты лет,
Что стоят фрак твой и жилет
И не заложено ль поместье,
Что так в тебе, а что не так,
Кому ты будешь друг и враг,
Учён ли покеру и лести,
Картавишь на какой манер...
Что ж, a la guerre comme a la guerre!*
______________________________________
*в пер. с франц. – на войне как на войне;
  в русском звучании «А ля гер ком а ля гер»;

                XXXVII
Здесь бал подобен полю брани,
Крестины – маленькой войне,
А положенье нашей Тани
С осадой я сравню вполне:
Идут на приступ кавалеры,
Родня сметает все барьеры,
Кузен ползёт из дальних мест,
Ревнует с фланга полк невест,
Грохочет сплетен канонада! –
А ты с приветливым лицом
Всегда должна быть образцом
Ума, и шарма, и наряда,
Чтоб стал котёнком светский лев,
Едва приблизиться успев!

                XXXVIII
Поместья, дом в столице... Что же,
Пред истиною не греша,
Скажу, что и хозяйка тоже
Была Татьяна хороша:
На тряпки тысяч не мотала
И эконома рассчитала,
Заметив с некоторых пор,
Что он ходок и тихий вор;
На нерадивого мальчишку
С укором поглядеть могла,
В заводы немцев наняла,
В оброк не требовала лишку,
И матушка была не прочь
Богатой дочери помочь...
      
                XXXIX
– И всё?!
– А что ж ещё, читатель?
Известных Богу одному,
Я женских тайн не прорицатель!
Откуда знать мне, почему
Краснела Таня и бледнела,
Когда пред зеркалом сидела?
Откуда знать, о чём она
Грустила ночью у окна?
Потом прелестною рукою
Достав из тайного ларца,
Не дочитала до конца,
Откуда знать, письмо какое?
И только раз, известно мне,
– Евгений! – молвила во сне.

                XL
Одно лишь имя! Звук невольный,
Звезда сквозь сумрак и туман,
Но этого уже довольно,
Чтоб не окончился роман.
– Мечтам и го́дам нет возврата, –
Евгений так сказал когда-то
Татьяне в сумраке дубрав...
Он не любил. Он был не прав!
Не ведал он прекрасной страсти,
Что может время повернуть,
Сердцам во тьме укажет путь
И силы даст мечтать о счастье!
Сказалось имя не само...
Наутро принесли письмо.
         
                XLI
Я чувствую, читатель просит
Подробно молвить, что и как:
Письмо лежало на подносе
Чуть в стороне других бумаг,
И тем, что вытерлось, измялось,
Усталым путником казалось,
И было видно, что оно
Издалека принесено.
И словно дрогнув каждым нервом,
Теряя силы, не дыша,
Вся холодея и дрожа,
Его взяла Татьяна первым,
Сургуч ужасный сорвала,
Строку начальную прочла...

                XLII
«Когда письмо к Тебе, как птица...» –
Кричала ей его любовь.
Слова метались на странице,
Потом отыскивались вновь,
Переставали быть словами,
Казались звуками, тенями,
Дыханьем дрогнувшей земли,
Свечою, тлеющей вдали,
Холодным, одиноким домом…
И вдруг письмо оборвалось,
Как будто кровью запеклось,
Испепелилось будто громом! –
И стало Таниной судьбой,
И сразу наступил покой.
      
                XLIII
Я что-то стал сентиментален,
Хоть прежде был не из таких.
Холодный жар двух слёз-проталин
Я чую на щеках своих.
Мы все влюблялись не однажды,
Но пусть сейчас припомнит каждый:
Как гром с небес! как луч из тьмы! –
Лишь только раз любили мы.
А многих ли судьба дарила,
Зачёркивая горький круг
Обид, печалей и разлук,
Тем, что любовь им сохранила?
Меж острых терний мало роз,
И мне моих не стыдно слёз...

                XLIV
Да, в мир глядим мы благосклонно
И сердцу вновь послушен ум,
Едва блеснёт нам с небосклона
Заря, едва весенний шум
Дождей, ветров, и птичьих трелей,
И припозднившихся капе́лей,
И звонких говорливых вод
Нам новой радостью поёт!
Но ведь изменчива природа:
И, пошутив с календарём,
Весну венчает с январём
Борей*, дохнувший с небосвода!
Так и в любви ясна едва ль
Её волнующая даль.
________________________
*Борей – в греч. мифологии
  бог северного ветра;
               
                XLV
...И потому я помню плохо
События тех странных дней:
Шум, беготня и суматоха,
Стук сундуков и храп коней,
Приказ молчать болтливой дворне,
И кучер, прочих попроворней,
– Н-но, мёртвые! – вздымает хлыст,
И гром копыт, и ветра свист...
Туда, где он прощался с нею,
Коней направлен быстрый бег.
Он – там! Единственный навек!
А я пред истиной немею,
Что только лю́бящий готов
В прощании услышать зов.

                XLVI
Блестя короной с вензелями,
Возок уж на десятый день
Летел знакомыми краями,
Где Таня помнит куст, и пень,
И луг, и церковку у плёса,
И всё укрыл собой белёсо
Уже подтаявший покров
Тяжёлых мартовских снегов.
Но цель чем ближе становилась,
Тем больше был в глазах испуг,
И жар ланит, и холод рук,
И сердце яростнее билось...
Хватало сил лишь как-нибудь
С вниманьем в зеркальце взглянуть!
               
               XLVII
...Деревня сумерками скрыта.
Евгений у огня сидит,
Экономического* Смита
Листает – и почти не спит.
Но что там? Кажется, кибитка?
Вот открывается калитка,
Недвижная давным-давно,
И шум, и фонари в окно,
И голоса, и скрип ступеней.
Весьма отшельник удивлён:
Гостей не чаял видеть он!
Выходит на крыльцо Евгений –
И застывает, недвижим:
Стоит Татьяна перед ним.
_________________________________
*Адам Смит – английский экономист;
  упомянут Пушкиным в главе I;

                XLVIII
«...Нет, я в уме... А это значит...»
Шагнул. К руке припал потом.
Слуга увидел – барин плачет –
И осенил себя крестом.
Сердца стучали тише, ме́рней...
Он встал с колен. Во тьме вечерней
Белели лица, снег белел,
И  голос Тани зазвенел:
– С той встречи, давней, незабытой,
Я знаю, только ты один
Моя судьба, мой господин,
Злой, добрый, нежный и сердитый! –
Не всё ль равно? Иди ко мне,
К твоей подруге и жене...

                XLIX
Питомец Муз, пера волненьем
Верни поток ушедших лет,
Строкою чудное мгновенье
Из мрака вызови на свет!
Тебе ли есть что невозможно?
Но прикасайся осторожно
К заветным таинствам души
И обнажать их не спеши
Движеньем дерзким и небрежным...
Когда б из мглы и немоты
Явились вдруг твои мечты
В обличье трепетном и нежном, –
Хотел бы ты, чтоб чей-то взор
Нескромно пал на их узор?
               
                L
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
               
                LI
Чем ближе я к моим к героям,
Тем расставаться нам трудней.
Бог даст, я верю, им обоим
И долгих, и блаженных дней!
Друзья, Евгений и Татьяна,
Теперь пора вам из романа
Уйти по избранной тропе,
Вверяясь чувствам и судьбе,
А не капризу рифмоплёта.
Я знаю, вам достанет сил! –
Я, как умел, вас наделил
Душой высокого полёта.
В конце всегда начало есть.
Быть может, встретимся. Бог весть...

___________________________________
Душанбе, Афула, Иерусалим;
1963 – 2018.