Остров Крит

Это особая раса. Гены ее не передаются по наследству. Они воспроизводятся спонтанно и только у женщин.


Такие женщины встречались мне трижды, и всегда они были моими ровесницами. Они, как восклицательные знаки,  разделили текст моей жизни на детство, юность и порог зрелости. После каждой  взлетающей черты - тающее многоточие. Оно обозначает и недосказанность, и мою тоску, и растворение в пространстве удаляющегося силуэта.


Их узнаешь сразу. У них роскошные волосы, черные или каштановые, тонкие лица с нервными чертами, темные глаза и большие красивые рты. Их тело - нечто из растительного мира: невероятно узкий торс, длинная шея. Руки с тонкими пальцами кажутся слабыми. Эти женщины умеют говорить и молчать так, что самые простые события и предметы становятся незабываемыми.


Первой, в детстве, была Лена Р. Ее стригли "под обезьянку"; быстрые глаза из-под густой челки сверкали истовой вовлеченностью в любое событие. Моя бабушка недолюбливала Лену за "чернявость", подозревая в ней цыганку. Я, сопя от обиды, совала ей репродукцию с профилем юной жены Тутанхамона. Разительное сходство бабушку не успокаивало: "Шчо цыгане, шчо гыптяне - чорни як бис! Ну их!"

Вот три эпизода из тех, что берегу в памяти.

...Низкий чердак, куда Ленка затащила меня гладить голубят. В животе холодок от предвкушения, пыльная полутьма, прочерченная косыми солнечными лучами, теплая спинка перепуганного птенца под пальцами...

...Мы нажарились, лежа на крыше, и спустились в ее квартиру: хотелось пить. Ленка, в пестром купальнике, отважно тянет из холодильника графин с водой, моментально запотевающий. Он тяжелый, но она ухватисто прижимает его тонкими коричневыми руками к ребрам. Загорелая кожа покрывается мурашками. Ленка отдувает с глаз челку, закусывает губу, и в граненый стакан булькает вожделенная вода...

А вот самая длинная сцена. Ленка заглядывает сбоку мне в лицо, подняв брови трагическим домиком. Я обижена на папу "навсегда". Ленка меня понимает: "Я тоже иногда думаю: все! Даже не поцелую его больше! А он приносит шоколадку - я терплю-терплю, а потом как-то незаметно съедаю..." - "Да хоть сто шоколадок!.." Ленка потрясенно умолкает, но только на мгновение: "Я знаю, что делать! Пойдем скорей к Мурке!" И увлекает меня к продуктовому магазину, при котором состоит старая кошка Мурка.

У нагретой солнцем стены лежит толстенное бревно. Здесь по утрам рассаживаются офицерские жены в ожидании "привоза". "Садись сюда. Мурка, Мурка, кис-кис... Спит где-нибудь..." Ленка уходит за угол и скоро возвращается, таща за подмышки (можно так сказать?) сонную, но безропотную Мурку. Пристроив кошку мне на колени, командует: "Вот. Теперь гладь ее!"

Я глажу кошку. Лена сидит передо мной на корточках и горячим шепотом призывает еще усердней, еще нежнее ласкать Мурку. Старая кошка растрогана необычайно: сперва надрывно мурлычет, крутясь на беленьких цыпочках, а потом встает на задние лапы, передними упирается мне в грудь и лижет мой подбородок жестким язычком...

Ленка знала очень много. Тайное место, где никто еще не собирал ландышей и где они особенно сильно пахнут ("вдыхай глубже!"). Полянку, где раньше всего созревает земляника ("держи во рту подольше!"). Чей-то резиновый сапог, потерянный в камышах, в котором поселилась жаба ("смотри, какая бородавчатая! Только не испугай. А то уйдет,  и больше не увидим.").

Я плохо помню ее лицо. Но как наяву - серьезный шепот, растоптанные босоножки на худых ногах, черную густую челку, подстриженную как по ниточке. Чудный запах жарких полянок, обморочное жужжание над лопухами, полуденную пыль на тропинках того лета. Нам выпало дружить месяца три. К осени меня увезли в город, а к зиме ее отца перевели в другой гарнизон.


Второй раз - через десять лет. Всего несколько мгновений, чудных и жутких.

Я вышла на загородной станции жарким июльским днем. Почему-то никто, кроме меня, не сошел с поезда. Справа за платформой был лес, куда уходили тропинки, а перед ним - пустая полянка. На этой полянке темнела одинокая девичья фигура. Она выглядела так странно, что я прижалась к перилам и стала рассматривать ее. Девушка неподвижно стояла вполоборота ко мне, чуть откинувшись талией назад и сцепив пальцы рук за спиной. Каштановые волосы высоко заколоты, но без особого старания - одна тяжелая прядь упала на плечо. Одежда - глухая, длинная, с черным фартуком-пелериной. В воздухе, белом от зноя, это казалось галлюцинацией. Двигаясь вдоль перил, я приближалась к ней, вглядываясь в лицо. То самое: нервное, тонкое, с великоватым ртом и яркими глазами. Девушка насмешливо смотрела на меня и вдруг усмехнулась открыто, вызывающе. Отвернулась резко и широким мальчишеским шагом пошла к лесу. Это было нелепо, красиво и страшно: перекрест черных лямок на узкой спине, сильно отведенные назад, будто стянутые, локти, небрежная прическа. Так испугала бы внезапным взлетом огромная бабочка. Четыре, пять секунд - и скрылась. Я никогда больше не видела ее.

Третью же я видела так часто, что не сразу заметила. Библиотекарша в Академии Художеств. Прошло полгода, прежде чем я обратила внимание на ее манеру работать: сочетание потрясающей компетентности с сомнамбулической отстраненностью. Она почти никогда не поднимала лица, и его не видно было из-за пышной челки. Вот как это происходило:
Она (глядя на мою фотографию в билете): Что бы вы хотели?
Я: Что-нибудь по иллюстрации 50-х.
Она: По нашей?
Я: Да, по отечественной.
Она (обращаясь по-прежнему к билету): Общие труды? Персоналии?
Я (озадаченно): А что лучше, чтобы к зачету?
Она: А вы кому сдаете?..
Я: Такому-то...
Библиотекарша улыбается чуть заметно, исчезает. Появляется гораздо быстрее, чем я ожидала, откидываясь назад плоским торсом под тяжестью томов. Ее тело под мягким свитером, под густой пеной темных локонов угадывается как хрупкая, очень непрактичная драгоценность. Я пугаюсь: "Как вы это поднимаете?" Но мой вопрос кажется ей достойным только рассеянной улыбки, она уже тихо и деловито общается со следующей фотографией.

Эта девушка напоминала мне героиню картины "Испытание Изольды".  Когда я еще ничего не знала о сюжете, мне казалось, что изящная, но слишком печальная дама держит в руке свиток пергамента. Только на лекциях выяснилось, что это кусок раскаленного железа, который не оставляет ожогов на ее невинной ладони. Таковы же были отношения библиотекарши с бренным миром, гнетущим и обжигающим нас.

Поговорить с "Изольдой" подробнее о каком-либо издании не удавалось: к ней всегда была очередь, и все ее действия были разбиты по тактам, как мелодия. Иногда я, заполняя формуляры, украдкой взглядывала на нее снизу. Но рассмотреть лицо все равно не могла. Густые ресницы бросали тень не только на глаза, но, казалось, и на бледно-матовые щеки. Нельзя было предположить ничего об обстоятельствах ее жизни, желаниях, слабостях. Обычно с женщинами это нетрудно: какая-нибудь желтая кофточка или припадание на ногу в смертельно зауженном ботинке равносильны публичной истерике. Здесь же мягкие оболочки облекали тело естественно, как листья тюльпана оборачивают стебель.

Это подспудно злило, тревожило меня. Однажды мне приснилось, что я запрокинула назад ее голову, намотав на руку волосы. Она все так же улыбалась, опустив ресницы. Усугубляя насилие, я  подняла пальцем ее веко; зрачок печально смотрел в сторону.

После этого сна моя тревога утихла. Стоя в очереди, я погружалась зрением в слои темных прядей, чувствовала тепло ее пушистой макушки, живые тонкие контуры плеч, но делала это легко, рассеянно, как будто проводя ладонью по верхушкам травы. В расслабленное сознание неторопливо вплывали образы, сгустившиеся где-то за высоким библиотечным окном. Странно, но именно теперь ритм моей речи стал непроизвольно совпадать с ее ритмом, и она время от времени задумчиво поднимала на меня глаза. Я смотрела в них, как в небо или в спокойную воду. Цвет их был коричневато-зеленый, но без золотистого отлива. Скорее глубокий, чем теплый.