Реплика

ОТКРЫТИЕ В ОДЕССКОМ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ,
или ДЕТСКИЙ ЛЕПЕТ АНАТОЛИЯ ГЛУЩАКА
(Чему же улыбается Анатолий Глущак и
 не сдохли ли сторожевые псы качества его творчества?)

 «Хотелось бы, чтобы пресса была объективной в подаче тех или иных материалов… Журналисты должны понимать, что оказывают большое внимание на формирование общественного мнения, и стараться подавать объективную информацию»
(Из интервью председателя постоянной комиссии облсовета по вопросам обеспечения прав человека, свободы слова и информации Валерия Александровича СЕРГАЧЁВА).

Очень жаль, что журналисты в своих статьях, бывает, излагают, мягко говоря, непроверенные факты, из-за чего в СМИ попадают фантастические,
искажённые, очень далёкие от реальных событий «сообщения», то есть то, что автору такой информации вроде как бы кажется, почудилось, пригрезилось или померещилось. Приведу конкретный пример.
 В спецвыпуске одесской еженедельной газеты «Пресс-курьер» (№25 за 21 июня 2007 года) я наткнулся на «изобретательную» статью под названием «Лауреаты премии имени Паустовского», подписанную Анатолием Глущаком. Первая же фраза этой «журналистской» информации шокирует небывалыми сведениями из биографии известного писателя и вызывает недоумение. Цитирую: «Имя Константина Георгиевича Паустовского, его книги хорошо известны читателям, особенно в Одессе, где прошли детские и юношеские годы писателя».
 Хотелось бы верить этой информации Анатолия Глущака, но… Вот уж никогда бы и не подумал… Так и подмывает спросить у новоявленного биографа русского писателя, у Анатолия Степановича Глущака: «И где же, когда, на какой одесской улице или же в каком одесском дворе проходило детство Паустовского?» Любопытно, что же он, сведущий одесский журналист, сможет ответить. О чём же думал журналист и писатель Глущак, когда давал такие сногсшибательные сведения в газету, которая издала его опус тиражом в 60 тысяч экземпляров? Для чего? Не для того ли, чтобы по меньшей мере 60 тысяч читателей было оболванено?!
 Многочисленные литературные источники указывают, что Константин Паустовский родился 31 мая 1892 года в Москве. Через шесть лет его отец с семьёй переехал в Киев, куда его направили работать в Управление железной дороги делопроизводителем. В 1904 году двенадцатилетний Костя поступил в первый класс Первой Киевской гимназии, а в 1909 году был переведен в шестой класс Брянской гимназии. Через год возвратился в Киевскую гимназию. Ещё через год, в 1911 году в селе Городище (недалеко от города Белая Церковь) умирает отец Константина Паустовского. Парню уже девятнадцать лет, детство давно закончилось, а Одессой в его биографии, как говорится, ещё и не запахло. Так можно ли говорить, что детские годы писателя прошли в Одессе?.. С не меньшим основанием и такой же научно-документальной точностью устами Глущака можно заявлять и утверждать, что в Одессе проводили своё детство и Александр Пушкин, и Тарас Шевченко или же Иван Котляревский вместе с Вергилием, Лев Толстой или Марк Твен. Да и сам Анатолий Степанович Глущак, детство которого прошло в селе Писаревка (Хмельницкая область), мог бы с таким же успехом придумать, что всё своё детство провёл в Одессе в ту далёкую пору, когда ещё не работал в течение семи лет в обкоме партии, особенно если учесть, что и теперь, в свои шестьдесят семь с половиной лет, впадает в детство.
 Парадоксально, но он, бывший директор издательства «Маяк» называет себя не только журналистом, писателем, поэтом-переводчиком, но заодно и лауреатом (2001) литературной премии имени… (кого бы вы думали?), представьте себе, того самого Паустовского, чьё детство и юношеские годы были проведены, по суперсекретным сведениям Глущака, в Одессе! Было бы простительно, если бы это написал жалкий дилетант, начинающий малограмотный корреспондент-самоучка, однако мы имеем дело вроде бы с настоящим писателем-профессионалом, даже не студентом, а давно дипломированным филологом, окончившим филологический факультет Одесского университета ещё в 1962 году, четыре с половиной десятка лет назад. Значит, он мнит себя учителем, инженером человеческих душ? И чему же учит? Вранью?
 Бывает, что газету читают люди неискушённые в филологии и всем сердцем верят печатному слову, которое однако самоуверенно переврано человеком, который полагает, что филология, журналистика и литература – его ремесло.
 Не удивительно ли, что именно Глущак, не интересовавшийся биографией Паустовского, но пишущий её, к тому же даже входит в состав жюри, которое присваивает в Одессе литературные премии имени Паустовского?
 «С русским языком можно творить чудеса. Нет ничего в жизни, что нельзя было бы передать русским словом. Звучание музыки, игру света, шум садов,
тяжкое громыхание грозы, детский шёпот и шорох морского гравия. Нет таких звуков, красок и мыслей, для которых не нашлось бы в нашем языке точного выражения».
 Неплохо сказано? Однако, как ни странно, эти слова известного писателя Паустовского сумел опровергнуть другой писатель, менее известный и проживающий ныне в Одессе, – Анатолий Глущак, который, видимо, считает, что тот или иной факт вполне возможно не передать словом, а попросту переврать.
 Недавно в одесском литературно-публицистическом журнале «Родник» напечатана литературоведческая статья А. Глущака «Искусство творческого риска», где помещено и фото улыбающегося автора. Чему же улыбается Глущак? Весёлый фотопортрет сопровождается подписью: «Анатолий Глущак со своей Вавилонской башней из словарей». Во как лихо! По словам Библии, башня эта воздвигалась потомками Ноя и должна была достичь неба,
но Бог разрушил её и «смесил» языки строителей, которые, перестав понимать друг друга, разошлись в разные стороны. Возможно, искусство творческого риска Глущака в том и заключается, что читатели не понимают этого труженика пера? Ведь вавилонскую башню, по преданию, не удалось построить: строители не могли договориться между собой, говоря на разных языках. Но прибегая к символическому образу вавилонской башни, Глущак решил раскрыть нам секреты своего творчества, рассказать о методах своей литературной работы. «После дополнительного изучения словарей, справочников, – пишет сей автор, – не должно оставаться тёмных мест и загадок, которые в итоге «достанутся» читателю. И ещё: «Словари, энциклопедии, ваши эрудиция и профессионализм должны быть сторожевыми псами качества и реагировать на любое отклонение!»
 Так есть ли у Глущака эти самые «сторожевые псы качества» при всём том, что вышло из-под его пера?! Дабы ответить на этот вопрос, достаточно перечитать то, что написано Глущаком. Говоря о «бывшем моряке» как об одном из переводчиков всех сонетов Шекспира, Глушак пишет о «полном своде сонетария В. Шекспира». В каком же из словарей, справочников или энциклопедий удалось ему разыскать подобные термины и обороты речи? Замечу, что слово «свод» – это и есть сведённые в одно целое и расположенные в известном порядке тексты. Если мы говорим, например, свод законов, то понимаем, что законы расположены в этом своде не хаотично и не выборочно, а целиком. А что такое «сонетарий» и его «полный свод»? А как понимать, к примеру, такое выражение Глущака, как «в восьмой раз были названы лауреаты премии и дипломанты конкурса»? Неужели же и в самом деле восемь раз подряд называлась та или иная фамилия при вручении диплома? А может быть, всё-таки следовало просто сказать, что это восьмой по счёту муниципальный конкурс?.. Хотите ещё примерчик из плодов творчества Глущака? Пожалуйста. «Был случай, – утверждает Глущак, – когда известный поэт перевёл строку В. Сосюры «На розі дзвенів трамвай» так: «На розе звенел трамвай». Так, да не так. Как говорится, слышал автор этого описания звон, да не удосужился узнать, откуда он. И почему бы, кстати, корреспонденту «Родника», журналисту Глущаку не назвать имя поэта, уж если оно ему известно? А был это действительно известный русский поэт, автор «Гренады» и «Песни о Каховке» Михаил Аркадьевич Шейнкман, которому его отец, когда Мише было шестнадцать лет, придумал замечательный псевдоним – Светлов – дорогой и близкий многим любителям поэзии. Однако Михаил Светлов не мог написать именно такой, указанной Глущаком фразы – «На розе звенел трамвай», потому что это полный абсурд, нелепость, абракадабра, даже если учесть, что Светлов не знал украинского слова «угол». В крайнем случае он мог написать, кажем: «Трамвай пропах розами», что вполне реально. Из каких же литературоведческих источников почерпнул Глущак этот рассказанный им «случай»? И не сдохли ли при этом его «сторожевые псы качества»?
 
ПОСТСКРИПТУМ. Такого я ещё не слыхивал! Когда заметка эта ещё не была опубликована, я поделился написанным с одним из читателей. Реакция на эту мою реплику была неожиданно бурной и весьма удивительной, постепенно воплощаясь по ходу разговора в крайне подлую затею. «Это ж просто выстрел по воробьям, хотя, конечно же, Глущак очень маститый поэт и переврдчик. Но ведь он может прочесть эту статью – и его от этого схватит инфарт, и он вдруг действительно умрёт. И что тогда? А тогда я скажу, что вы довели талантливого человека до самоубийства своим не совсем вежливым упрёком с указанием на мелкую описку или пусть будет, по-вашему, даже ошибку в биографии Паустовского. А по-моему, надо было тут написать, что Глущак так любит писателя, что хотел бы, чтобы детство Паустовского проходило именно в Одессе, но не повезло, не получилось. Что ж тут такого? Разве виноват в этом Глущак? Ведь это всё равно, что какая-то женщина, идя по улице, несла банку сметаны, нечаянно уронила её, банка разбилась, а вы будете упрекать её в том, что она ничего не убрала за собой и загрязнила наш чистый город Одессу. Да, я – «бывший моряк», и меня совершенно правильно назвал Глущак, но не нужно его цитировать, это его личное дело, что хочет, пусть то и пишет! Потому что он – маститый писатель, и меня не нужно защищать от Глущака!». Тут я вспомнил и хотел сказать, что неоднократно в своих публикациях и «переводчиком-моряком», и «моряком-переводчиком» назвал моего пылкого собеседника доцент Киево-Могилевской академии Вадим Скуратовский. Но монолог моряка развивался непредсказуемо и стремительно. Причём захмелевший не столько от выпитой водки, сколько от своей собственной бравады и тщеславия собеседник не позволял мне вставить ни словечка: «Так что знайте – слушайте меня внимательно, что я сейчас скажу! – если эта статья будет напечатана где бы то ни было в таком виде, как я её прочёл, заявляю, что в любой редакции, пусть это будет даже «Литературная газета» или даже какой-то орган в Нью.-Йорке, где только она не будет опубликована, я подам в суд! Я заплачу – деньги у меня есть, у меня одна только пенсия – тысяча двести гривен! – если надо будет, я на всё пойду, пусть даже придётся, к примеру, десять тысяч долларов заплатить, но я натравлю на эту редакцию прокуратуру, чтобы там были постоянные проверки. Да, представьте себе, абсолютно у всех, кто осмелится напечатать эту статью и у тех, кто заказал вам эту статью, будут большие проблемы. И у вас тоже, потому что я сделаю так, что вы заболеете раком и умрёте в жутких мучениях и конвульсиях. Подумайте хорошенько, стоит ли публиковать то, что вы написали! А иначе, пронимаете, у вас будет рак!»
 – Спасибо! – успел я обронить в ответ на угощение меня коньяком, а заодно и за эту гневную тираду с угрозами, -– но вы ошиблись одной буковкой: не раК, а раД! Я рад столь необычной беседе и тому, что реплика моя воспринимается так неравнодушно и заинтересованно. Невероятно, что Вы/ вероятно, сгоряча оценили её в десять тысяч баксов, хотя, на мой взгляд, она не стоит этого… При этом я подумал о том, что подобного уникальнейшего «гонорара» мне ещё никогда в жизни получать не приходилось.
 На этом наша литературная беседа завершилась, хотя, пожалуй, эту беседу вернее можно было назвать монологом. Ведь я не спорил, вспомнив четверостишие одесского поэта Владимира Гаранина:
– За правду я! –
Кулак всем вторил.
И с ним никто
Ничуть не спорил.