Из написанного за много лет, рифмованного и нет. П

       НЕПРИДУМАННЫЕ РАССКАЗЫ
 
       СОМНЕНИЯ

Гложет мысль: « А вдруг это я виноват в обнищании значительной части населения нашей страны ?.. »
Лето – начало осени 1957 или 1958 года. Я вернулся с морей и, получив за все проведённые там месяцы отгулы за выходные, да плюс отпуск, поехал в Москву, к родителям. Жили они в Спиридоньевском переулке, что было очень удобно, так как за углом, в соседнем доме на Малой Бронной жила Зинаида Михайловна – первая жена тестя, которая во время войны воспитывала мою жену. Последняя называла её второй мамой, так как её собственная была в то время редактором газеты «Британский союзник», выходившей на русском языке, и жила и работала в Куйбышеве (ныне снова Самара ). Бывая в Москве с женой вместе или по-одиночке, мы всегда навещали Зинаиду Михайловну. Так было и на этот раз.
Зная, что я любитель варенья, Зинаида Михайловна, несмотря на некоторое недомоганье, тут же отправилась готовить чай. Но во-время попить его не удалось: внезапно приехали два моряка, то ли старлея, то ли каплея , – как-то не обратил внимания, но молодые, хотя и постарше меня. С ними был и пухленький мальчик, лет двух. Один из моряков оказался Михаилом Новиковым -сыном Зинаиды Михайловны и сводным братом моей жены (мы с ним увиделись впервые), второй – его друг, Тимур Гайдар. Оба – корреспонденты какой-то военной газеты, кажется, «Советский флот». А чей был сын, не знаю и до сих пор: по идее бабушка должна была бы носиться с внуком, но этого не произошло. Может быть боялась его заразить? А возможно и по какой-то другой причине?.. К тому же я не запомнил как звали мальчика. Так что, может быть, это был сын Тимура.
Очень быстро парни смотались на Малую Бронную, поближе к Патриаршим – в овощной магазин, где продавали вино в разлив, а ребёнка оставили нам с Зинаидой Михайловной, вернее мне, так как она чувствовала себя неважно. Вскоре мальчик начал капризничать, разбил какую-то старинную стеклянную штучку, стоявшую на туалетном столике, а потом и вовсе пустился в слёзы. Успокоил я его только когда, взяв за руки, посадил верхом себе на ногу, стал подкидывать его вверх и внушать, что он скачет на лошадке. Но нога устала, скачки закончились, и ребёнок снова закапризничал. В комнате, заставленной мебелью, было не развернуться, и мы вышли с ним на лестничную площадку, благо прямо на неё из комнаты Зинаиды Михайловны был второй выход. Я взял капризана за руки и стал с ним кружиться. Это ему понравилось. Но у меня самого закружилась голова (всегда нравились вальсы, но никогда не мог их танцевать ). Я остановился, поставил мальчика на ноги. А с ним, видно, было то же самое. Он не удержался на ногах и шлёпнулся на каменный пол, да ещё и приложился к нему затылком… И тут раздался такой рёв, что я всерьёз испугался, что он разбил себе голову… Но обошлось. И даже выступившая шишка не очень была заметна: мы с Зинаидой Михайловной не давали согреваться полотенцам, смоченным холодной водой, которые прикладывали к головке ребёнка. А я попутно отвлекал его сказками о курочке рябе, репке и ещё какими-то, что не успели выветриться из памяти. Постепенно он успокоился. А потом вернулись довольные « ходоки», забрали ребёнка и вскоре уехали…
И теперь у меня иногда закрадывается мысль: «А что, если этот мальчик всё-таки был сыном не Михаила, а Тимура…». И, вдруг, именно этот мальчик, по моей вине ударившийся в детстве головкой о каменный пол, ставший впоследствии Егором Тимуровичем и премьер-министром, и позволил своему приятелю и Главному приватизатору Всея России А. Б.Чубайсу провести первый этап приватизации богатств нашей страны, рассчитанный якобы на всех россиян, не по именным, а по безымянным ваучерам, копеечной стоимости (тем более с учётом инфляции), которые легко скупить, а особенно - второй этап приватизации (хотя и при следующем премьере – В.Черномырдине), фактически предназначенный только для близких и приближенных - с помощью залоговых аукционов… И виноваты-то в этом вовсе не Б.Н. Ельцин со своей дочкой Татьяной, назначившие в олигархи тех, кто лично их больше устраивал, а я, не уследивший за малышом, и у него где-то что-то в мозгу тогда сдвинулось?.. В жизни, ведь, всё взаимосвязано.

 2005

 
 
 САМЫЙ УЖАСНЫЙ ДЕНЬ В МОРЕ

Эта страшная история произошла с нами в 1957 году, когда мы, будущие сотрудники АНИППР, БалтНИРО (затем АтлантНИРО )*, работали еще в Мурманске, в Перспективной научно-промысловой разведке Мурмансельди. Мы находились в Норвежском море на мурманском среднем рыболовном траулере, принадлежавшем ПИНРО,* – СРТ – 4225 «Профессор Сомов» . Мы - это гидролог Валентин Колесников, гидробиолог Лев Грузов и я – ихтиолог Аскар Полонский. Собрались мы все вместе у капитана в каюте. И, разумеется, не без повода: у всех нас троих день рождения приходился на 11 июня, то есть на сегодня. К тому же подфартило: заштормило, на следующий день синоптики тоже обещают шторм - работать не надо, можно будет отоспаться... Был еще и четвертый именинник-заочник, в виде фотографии, которую я возил с собой - Жак-Ив Кусто - и , отмечая свой день рождения, сначала первую рюмку предлагал выпить за его здоровье как, впрочем, и сейчас, но только, к сожалению, теперь не за здравие, а за упокой (я тогда бредил его экспедициями, исследованиями, сам занимался подводной охотой, позже сдал экзамены на инструктора ДОСААФ,** «опускаясь» в барокамере на 30 м, чтобы можно было плавать с аквалангом ). Пятому имениннику, родившемуся с нами в один
день, - Александру Анатольевичу Баралу, заместителю начальника промразведки Мурмансельди,- мы заблаговременно дали телеграмму с поздравлением и сообщением:«Поднимаем бокалы ваше здоровье»... Капитан свистнул в рубку по переговорному устройству и приказал держать судно носом на волну, чтобы меньше качало. Мы, предвкушая застолье, занялись его подготовкой, сервируя стол, нарезая закуску, а Лёва, которому, как наиболее стойкому из нас, отдали на хранение до этого торжественного дня все наши алкогольные запасы, отправился за ними в свою лабораторию, расположенную в трюме. Перед рубкой на палубе находился кап, ведший в тот трюм, где среди заформалиненных проб планктона и бутылей с формалином хранились и наши «бутыльеро».
Валентин прошел в рубку следить за действиями Льва и, в случае чего, спуститься вниз, на палубу, чтобы помочь тому - море разболтало, ветер был уже баллов до семи... Выскочил из капа Грузов без деревянной переноски, в которую вместо планктонных банок он должен был поставить и замаскировать бутылки со спиртным, дабы не смущать неименинников, и - с очумелым видом, как нам тут же сообщил прибежавший в капитанскую каюту встревоженный Валентин. У меня ёкнуло сердце...
Когда Грузов пришел в каюту, он сообщил , что штормом сорвало крепёжные концы и все наши три бутылки водки и одна из его бутылей с формалином разбились, их осколки перемешались со всем их содержимым, все это плещется от борта к борту, без противогаза туда не войти и у него еле хватило сил выскочить наружу...
Это был единственный день рождения в моей жизни, взрослой, разумеется, жизни, ужасный день, когда мне, да, думаю, и всем оcтальным тоже, пришлось отмечать его чаем под солёные грибки и огурчики.

Конец 1990-х (2000?)

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
*АНИППР – Атлантическая научно-промысловая перспективная разведка; БалтНИРО, АтлантНИРО, ПИНРО – соответственно, Балтийский, Атлантический, Полярный
научно-исследовательские институты рыбного хозяйства и океанографии.
**Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту.

 

 МЫ ВЫБИРАЕМ ПРОФЕССИИ ИЛИ ОНИ НАС?

Наверное есть что-то предопределённое в жизни. По крайней мере применительно к зоологии-биологии, графофилии-графомании и торговле-коммерции…
С моими родителями, а в течение лет двух-трёх ещё и с моей няней-Полей, мы все жили в 16-метровой комнате коммунальной квартиры бывшего доходного дома, в Спиридоньевском переулке, почти рядом с Малой Бронной. Кроме нашей комнаты в квартире было ещё шесть. В ней жили и одинокие, и семейные люди. До революции всю квартиру снимал инженер-путеец. В нашей же комнате, бывшем его кабинете, он застрелился, как говорили соседи, поселившиеся в квартире раньше нас. А потом эту комнату-кабинет получил другой инженер-путеец, специализировавшийся по строительству железнодорожных мостов… но уже в советское время, по окончании МИИТа – мой отец.
До войны отец постоянно находился в разъездах, то на Урале, то в Сибири - на теодолитных и прочих геодезических съёмках, предшествовавших возведению мостов. И его участие в моём воспитании тогда заключалось в основном в том, что в перерывах между своими длительными командировками он учил меня складывать слова из кубиков с буквами на боках. А ещё вместо сказок пересказывал (в своём переложении, чтобы мне было понятнее) древние мифы Греции и Рима. Такие же мифы, чётко написанные печатными буквами, он присылал мне и в письмах. Сначала мне их читала мама, а вслед за ней я научился делать это и сам. Особенно большое впечатление произвёл на меня миф о троянском коне, после чего я очень внимательно обследовал и свою лошадку-качалку.
Читать и писать я научился рано. Правда, сподвигли меня к этому не только необходимость прочитать отцовские письма и ответить на них, но и мой интерес к животным. Уже взрослым я обнаружил «памятную записку», когда-то написанную мной своей няне-Поле, которая на лето уезжала в отпуск, в свою деревню, а к осени возвращалась. В той записке крупными печатными буквами было: «Поля привизи мне 2 ежа 2 лисёнка 2 мидвежонка и 2 заица». – Словом, каждой твари – по паре. Но не для размножения, а на всякий случай: если один умрёт, второй останется. О размножении же я узнал только в девять с половиной лет, в интернате, на Урале, в селе Пермско-Ильинском, куда детей сотрудников института Госсоюзпроект (Гипроспецхим), где работал отец, в сентябре или октябре 1941 г. эвакуировали.
Интернат помещался в огромном доме бывшей барской усадьбы. В большом длинном зале разместили несколько десятков нас, - самую многочисленную группу детей – от старших детсадовских до школьников младших классов. И когда однажды сосед-ровесник стал объяснять мне почему и как я появился на свет, я тюкнул ему кулаком по носу. А когда он перестал плакать, сказал, что может он и произошёл так, а мы с Карлом Марксом, Фридрихом Энгельсом, Лениным и Сталиным – совсем по-другому. Хотя как по-другому не уточнил, потому что пока идёт война это – секрет. Но в силу природной любознательности попытался сам этот секрет раскрыть. Вскоре мама, ставшая работать в интернате воспитатель-ницей в группе ясельников и младших дошколят, где находилась и моя трёхлетняя сестра, записала меня в сельскую библиотеку, надо сказать довольно приличную. Там я обнаружил несколько книг о животных, которые читал запоем. Но главное – там были тома «Жизни животных» Альфреда Брема…Их, благоволившая ко мне библиотекарша - интеллигентного вида дама, иногда даже разрешала взять с собой, правда позже, когда я уже жил не в интернате, а вместе с мамой в комнате, которую она сняла. Каюсь, но я не оправдал доверия библиотекарши. Вначале я делал выписки о необходимых мне животных. Но, прочитав «Угрюм-реку», твёрдо решил, что когда закончится война и Гитлера поймают и повозят в клетке по всему СССР, а потом расстреляют и мы вернёмся домой, то я пойду в московский зоопарк и попрошу продать мне волчёнка за деньги, которые вместо подарка ко дню рождения смогут дать мне родители. А если там не продадут, то когда вырасту, стану охотником и застрелю волчицу, как та, которая хотела наброситься на мою маму, чуть свет вышедшую было из двора, собираясь идти на работу. Волчица испугалась, когда мама закричала и хлопнула калиткой, но следующей ночью всё-таки зарезала у соседей овцу. А когда я убью волчицу, то волчат подарю в зоопарк, хоть они мне и не продали волчёнка. Но самого лучшего оставлю себе, чтоб было как у Прохора из «Угрюм-реки». Поэтому мне было необходимо узнать о волках всё-всё, чтобы не получилось как у нашей интернатской любимицы собаки Ритки. У неё щенки жили почти три дня. Мне и еще нескольким ребятам, которые её тоже подкармливали, она даже разрешала смотреть на них вблизи, а потом, как сказал нам кто-то из дежуривших ночью взрослых, они вдруг все умерли. Пока мы спали, истопник похоронил их в лесу. Но где - он никак не мог указать, потому что забыл дорогу. В общем о волках мне надо было узнать всё подробно. Но так как в книге о них было написано очень много, то кое-что, наиболее важное, я вырезал из книги бритвой. А чтобы библиотекарша ничего не заметила, вклеил туда кусок газеты. То же самое я потом проделал, когда стал читать о тритонах. Тритонов мы часто ловили с моим двоюродным братом-погодком Вовкой на даче в Никольско-Архангельском, где каждое лето жили у бабушки. Поэтому сведения о тритонах мне тоже были очень необходимы… Наконец, мне повезло и с секретом: в библиотеке поставили стенд, на котором среди прочего я увидел и брошюру «Аборт и борьба с ним». Эту брошюру я умыкнул на несколько дней, а потом втихаря засунул между другими книгами на стенде. Но за эти дни мы с близкими друзьями и некоторыми девчонками из нашего интерната, которые были чуть постарше нас и даже хотели отобрать брошюру насовсем, проштудировали её досконально. Правда, я постеснялся почему-то показать её Нюре Логиновой, в которую влюбился окончательно и бесповоротно. Наверное потому что Нюра была моложе меня. Почти на пол-года… Получив такие основательные знания, я решил что ими надо поделиться с одним из мальчишек нашего зала и объяснил ему как получаются люди. Но он обозвал меня дураком и сказал, что может быть я и получился таким способом, а он и Сталин – совсем по-другому. И что если бы ему было не 9 лет, а 10, как мне, то он бы дал мне…за такие глупости… Треснуть его за « дурака» мне очень хотелось, но, к счастью, я во-время вспомнил, что всего пол-года тому назад сам был таким же наивным. И только снисходительно сказал: «Вырастешь – поумнеешь».
Следующим летом я умудрился подхватить малярию, после чего мама забрала меня из интерната в дом, комнату в котором ей удалось снять у одинокой старушки. Кроме нас с мамой в доме снимала комнату молодая красивая и незамужняя Маруся, натиравшая себе щёки свёклой для румянца, работавшая на почте. Она, если мама отсутствовала, а у меня начинался очередной приступ, давала мне акрихин, приносила лёд из ледника в погребе, чтобы охладить мне лоб, когда температура поднималась до сорока градусов. В перерывах между приступами я записывал когда и в какое время принимал лекарство, чтобы предупредить следующий приступ. От акрихина, которым меня лечили, а местные модницы красили себе юбки и кофты, чтобы на танцах, проходивших иногда на бывшем футбольном поле, под баян или становящийся модным трофейный аккордеон, привлечь внимание выздоравливающих после ранения отпускников или уже непригодных к боевым действиям, без руки, без ноги, но всё же потенциальных женихов, - я стал жёлтый как китаец. Позже маме удалось где-то обменять часть наших вещей, которые отец с оказией переправил нам из Москвы, где он продолжал работать, на очень дефицитный хинин. Он и лучше действовал, и желтизна лица становилась не такой яркой. Все колебания температуры и своё самочувствие при этом я старался подробно записывать, чтобы быстрей поправиться: мальчишки ловят рыбу, купаются, а мне даже близко к воде нельзя подойти…
В марте 1943 г. нас привезли обратно в Москву. А в конце этого же года после госпиталей домой, в Никольское, вернулся младший мамин брат - дядя Толя, когда-то игравший в футбол в «Локомотиве». На фронте дядя Толя был парашютистом-десантником…до тех пор, пока поблизости от него не разорвался немецкий снаряд, изрешетивший тело, покалечивший руки. Через много лет после войны его осколки, находившиеся в теле, дали о себе знать параличом, лишением речи… Но это будет потом. А пока же дядя Толя, восстанавливал свой организм, вёл активный образ жизни и даже иногда играл в футбол за местную команду; разумеется вскоре он восстановил и свою любимую голубятню. А мы с Вовкой летом, когда жили на даче, с удовольствием ездили с ним на Птичий рынок покупать голубей. И потом вместе с ним переживали, когда он их гонял, размахивая шестом с тряпкой наверху и сопровождая это действо разбойничим свистом, сядут ли новички со всей стаей на голубятню или улетят к прежним хозяевам. Или с замиранием сердца держались за верёвку, прикреплённую к подставке дверки, закрывающей вход, вернее влёт, в голубятню, когда чужой залётный решится, наконец, вслед за вернувшимся издалека, где его выпустили, нашим «почтарём» нырнуть внутрь. Тут следовало сильно дёрнуть верёвку, подставка вылетала, дверка падала вниз – и птица наша!
Когда я из эвакуации вернулся в Москву, обучение стало уже раздельным. И мне пришлось поменять несколько школ, так как учителей не хватало, количество учеников в классах мужских школ иной раз зашкаливало за сорок человек. Лишних принимали временно и при случае старались перевести в другую школу. Постепенно в каждой школе я обрастал друзьями-приятелями, связи с некоторыми сохранялись и при переходе в другую школу, особенно если имелись общие интересы…
Однажды, когда мне было лет 12-13, я, как обычно, стоял в многочасовой очереди в булочную, чтобы отоварить талоны на хлеб (сестре по карточке для детей – 300 г в день, мне – для школьников – 400, маме и отцу - для служащих – по 450 г). Это была моя ежедневная обязанность, так как я учился во второй смене. Отлучиться было нельзя – можно лишиться очереди. Вдруг прибегает моя младшая сестрёнка Лидка и кричит:«А твоя рыбка детей народила!». Рыбка у меня действительно была. Какая-то маленькая, серенькая, пузатая, невзрачная. Её подарил мне как-то одноклассник, она у него оказалась случайно. Он принёс её в школу в пол-литровой банке: «Называется она или гапия, или гарпия – забыл». - Так она в этой банке у меня и жила, получая от случая к случаю в качестве корма засохшие и растёртые крошки хлеба. Но никакой рыбьей икры в банке не было, откуда же её детям взяться? - «Ну, - думаю, я тебе дам, если наврала!» - и бегом домой. Не наврала Лидка – в банке плавало штук десять малёчков.
Очередь моя, конечно, прошла. Но за то, что я её бросил, дома меня не наказали. Мама сама была удивлена не меньше меня – никогда мы раньше не слышали, что рыбы могут родить «готовых детёнышей». С того времени я навсегда «заболел» аквариумистикой. В нашей шестнадцатиметровке появилось несколько аквариумов, банки с рыбами начали теснить соседские горшки с цветами, пядь за пядью занимая площадь широкого, но единственного подоконника коммунальной кухни. А моя первая рыбка, оказывается, называлась ГУППИ. Из пецилиевых – самого крупного семейства живородящих рыб.
На первых порах приходилось заниматься аквариумистикой буквально вслепую – пособий никаких и опыта никакого. Но вскоре мы с моим одноклассником Виталькой Кусковым, тоже «заболевшим» рыбками, познакомились с опытными аквариумистами. К нам примкнул вначале и приятель по другой школе, где я раньше учился,- Валя Страж. Но рыбки оказались – не его стихия. И он быстро покинул нашу компанию. Виталька же стал впоследствии Виталием Николаевичем и, хотя не ихтиологом, то есть специалистом по рыбам, а химиком, но при этом – и одним из наиболее опытных и авторитетных аквариумистов страны, которому удавалось разведение даже «проблемных» рыб.
Разведение рыб, как, впрочем, разведение любых других животных или даже растений, приучает не надеяться на память и заставляет вести систематические записи. Потому что любая ошибка может свести на нет все твои усилия, тем более при желании получить какие-то новые формы и разновидности. Это, правда, я понял несколько позже, когда у нас стали появляться в продаже или привозиться из-за границы журналы и книги по аквариумистике, помимо наших авторов также и на немецком, чешском, английском языках. Их я, правда, не знал. Лишь в пятом классе мы начинали изучать английский. Но на первых порах произношение мне никак не давалось, и отметки по нему я нередко приносил «ниже средних », чем заинтересовался отец. Чтобы мне помочь, он, в свободное время, начал вместе со мной изучать английский язык. Но свободного времени тогда у него было мало, так как с 1943 г. он работал то в Наркомчермете, то в Наркомтяжстрое… Сталин работал по ночам, наркомы (позже – министры), которым мог позвонить «Хозяин» (или от его имени) покидали свои кабинеты, лишь когда тот уезжал на свою дачу. Вместе с ними на работе сидели и их подчинённые, которых, если было уж слишком поздно, «подкидывали» ближе к дому на министерском транспорте. Тем более, что всем им, в отличие от Иосифа Виссарионовича, встававшего поздно, утром без опозданий надо было быть на работе. Так что отца я в те годы практически и не видел и большой помощи в английском он оказать мне тогда не смог. Но английский его увлёк, тем более что показался довольно лёгким по сравнению с немецким, который когда-то он изучал в институте, хотя и без особых успехов. Зато после 1953 г., когда стал работать в проектном институте, уже в нормальном режиме, он изучил английский, немецкий, испанский и французский языки, а выйдя в 1962 г. на пенсию, - и вообще все основные европейские языки, кроме финского, эстонского, исландского и, кажется, норвежского.
Поэтому, в случае необходимости сделать перевод текста о какой-нибудь рыбке с любого языка, проблем у меня не возникало. Но это было уже потом. А тогда, когда мне было лет 14-15, на рыбах мне остановиться не удалось. Помимо них в комнате появлялись и птицы, и тритоны, и ящерицы, и черепаха, и белая мышь, на которую с вожделением поглядывал кот Бишка. И, в конце-концов, - щенок редкой тогда породы, короткошерстной подружейной легавой – курцхаара. Купил я его у магазина охотничье-рыболовных принадлежностей, что был тогда на Неглинной. На витрине магазина находилась большая и красивая деревянная скульптура - лежащая собака со щенками, известная и москвичам, и приезжим. Купил щенка задёшево, так как у него был жуткий рахит и он не мог стоять на лапах. Но мы с сестрой потихоньку от мамы просовывали ему под стол кубики своих порций сливочного масла и в течение месяца поставили его на ноги. К сожаление ещё через некоторое время щенка пришлось срочно продать у того же магазина: когда я уходил в школу, он начинал лаять и выть. К тому же он вырос и уже не помещался под старинным прямострунным прямоугольным роялем, стоявшем в комнате. Пришлось переместить щенка в коридор, где он не давал проходу соседям. А когда по требованию одного из соседей, уходя в школу, я оставил его на привязи, он умудрился порвать тому штаны…И впоследствии, когда я увлёкся охотой, мне пришлось заниматься ею без собаки…
Но пока мне было ещё лет 12-13…Двоюродная сестра моя Лара со своей мамой,- тётей Надей,- жила поблизости от нас в коммунальной квартире – между Патриаршими прудами и Садово-Кудринской, в доме, принадлежащем ХОЗУ Наркомата обороны. Отец её, дядя Миша, и старший брат, Валентин, у которого мы с Вовкой научились ловить и западками, и сетями птиц и даже делать для них и сами западки и клетки, находились на фронте. Соседей же было ещё шесть семей. И среди них семьи – генерал-майора, заместителя наркома одного из наркоматов и даже генерала армии, а позже - и маршала СССР, - С.С. Бирюзова. У последнего были две дочери – Валя и Оля. Старшая (Валей, кажется, звали именно её) – примерно одного со мной возраста; а младшая - ровесница Лары или на год постарше её, они были приятельницами. Когда мы с мамой приходили в гости к тётё Наде, я сестёр Бирюзовых, особенно младшую, нередко там заставал. Иногда с фронта приезжал ординарец Бирюзова и привозил им от отца письма и подарки. Среди подарков (в качестве сувениров что ли?) нередко были трофейные фашистские погоны, нашивки, солдатские кресты, эсэсовские значки и тому подобное, вполне обычное в то время. Все ребята тогда собирали из них коллекции, дубликатами обменивались. Собирал такие сувениры, конечно, и я, тем более, что за ненадобностью им или лишние мне девчонки Бирюзовы их нередко дарили. Однажды, в конце 1944 или в начале 1945 г., они принесли показать нам последнее из привезённого ординарцем. Это были уже не отдельые значки и ордена, а целый «иконостас», принадлежавший убитому немецкому полковнику, а ещё – то ли кортик, то ли кинжал, с какой-то выгравированной надписью на нём, и, к тому же,– в шикарных тёмно-синих кожаных ножнах. Им, они сказали, награждал только сам Гитлер. А, увидев как у меня отвисла челюсть, всё это богатство тут же подарили мне: потому что это интересней мальчишкам, а девочкам нравится совсем другое. Такой коллекции и из таких трофеев не было ни у одного из моих знакомых ребят и многие из них этому завидовали. Позже у меня появились ещё и немецкие штык-кинжал, железная солдатская каска, что-то ещё…не помню уже, то ли подарили Бирюзовы, то ли выменял на почтовые марки или монеты, которые тогда собирали многие мальчишки.
Но время шло. Из начальной школы в Хлыновском тупике, что между Никитскими воротами и консерваторией, где мы учились с моим товарищем по аквариумным занятиям Виталием Кусковым, нас раскидали по разным местам. Поэтому связь наша с ним в значительной мере ослабла. Я попал в школу, которая была ближе от дома и находилась в Палашёвском переулке, рядом с тогдашей улицей Горького, теперь - снова Тверской. Появились новые товарищи, новые интересы. Хотя, конечно, и старых товарищей не всех забыл, особенно если интересы были общими. Например, с Сашей Сухованченко мы увлекались охотой. Сашка был высокий сильный парень, мой рост – ему по плечо. Ему уже было 16 лет, он состоял в охотничьем обществе и имел настоящее ружьё, мне же было только 15 лет, не дорос до этого. Поэтому первое время мне приходилось ездить с духовым ружьём. Начав работать, с первых же зарплат я тоже вступил в охотничье общество и купил в комиссионке японскую берданку маленького калибра, то ли 32 -го то ли 28-го и с очень необычным затвором. Саша однажды, фактически, спас мне жизнь. Дело было зимой, но погода стояла слякотная. На охоту Саша поехал и в сапогах, и в шапке ушанке. У меня тогда не было ни того, ни другого. Вместо сапог я на несколько пар носков надел галоши, а шапкой служила видавшая виды отцовская кубанка. Днем светило солнце, снег даже в лесу был рыхлым, а на полях - тем более, прилипал к лыжам, хотя мы их и натёрли мазью для оттепели. Все мои носки вскоре промокли, но холодно не было, так как ходить на лыжах с налипшим снегом было тяжело, даже вспотел. Ни одного путного зайца на полях мы не встретили. И лишь когда на опушке леса остановились передохнуть, покурить и повесили ружья на сук дерева, метрах в двадцати от нас с лёжки вдруг сорвался заяц и тут же скрылся за кустами. Мы решили углубиться в лес, тем более, что там могли быть ещё и тетерева. Тетеревов-то на деревьях мы увидели, но они близко нас не подпустили и улетели… Между тем солнышко, по которому, не имея компаса, мы ориентировались, куда-то пропало и начало холодать. К тому же вскоре мы поняли, что заблудились и надо искать какую-нибудь дорогу, чтобы выйти если не к железнодорожной станции, то хотя бы к любой деревне. Тем более, что в лесу уже начинало смеркаться. Дорогу мы нашли только часа через два, когда было уже совсем темно. Сильно похолодало, снег к лыжам уже не прилипал и можно было по ней даже бежать, тем паче что она была с санной колеёй. К счастью вскоре появилась полная луна и в её свете колея хорошо просматривалась. Хуже было другое: похолодало так резко, что еще через какое-то время, несмотря на «лыжный кросс», согреться мне не удавалось, промокшие ноги замёрзли, а незащищенные уши вообще превращались в льдышки. Приходилось часто останавливаться и растирать их. К тому же я очень устал, хотя Саша бежал впереди, а я – по следу его лыжни. Вскоре я устал настолько, что ложился отдохнуть на снег и не было даже сил оттереть уши, которые уже перестал чувствовать. Саша скрывался за поворотом, становилось жутко, я через силу вставал и доходил до поворота, где он меня поджидал. Так повторялось много раз. Без Сашки я из лесу, конечно, не выбрался бы… Лишь к полуночи мы добрались до железнодорожной станции. Ни пальцев ног, ни коленей, ни ушей я уже не чувствовал и даже пальцы рук были как деревяшки. Всю дорогу до Москвы в поезде пришлось всё это растирать, всё это болело… Уши же потом почернели, распухли и болтались, когда тряхнёшь головой. Я с ними сидел на бюллетене несколько дней.
Охоту я после этого не забросил и вскоре купил себе новое ружье, так как японская берданка чуть не сыграла в моей жизни роковую роль. Шомпола у меня вначале не было. И когда однажды капсюль разбухшей от влаги и застрявшей в стволе картонной гильзы дал осечку, вытащить её никак не удавалось. Я засунул с другого конца ствола друг на друга толстые карандаши, пытаясь вытолкнуть патрон, но получилось совсем плохо: карандаши заклинило в стволе. В итоге пришлось сделать из берданки обрез. К тому же скоба, закрывающая спусковой крючок, как я её ни подпиливал, не давала возможности сделать выстрел нормальным образом, то есть потянув спуск на себя, но если толкать его от себя – выстрел происходил. Чтобы стрелять нормально, я вообще снял предохранительную скобу. Но когда купил себе новое ружье, про берданку я забыл. Однако Леонид Ицхокин, товарищ по школе, из которой я ушёл, попросил как-то взять его на охоту. Ружья у него, конечно, не было, и он выклянчил мою берданку, хотя я его предупредил, что без скобы с ней ходить опасно. - Дело было весной. Поехали мы, чтобы постоять на пролете уток. До Рижского вокзала нам пришлось идти пешком ночью, чтобы успеть на первую электричку. Поскольку берданка была «дурная», выход один: заряжать её только тогда, когда появится цель. Лёнька выслушал мои наставления, согласился и, конечно, вскоре всё забыл…Обрез висел у него на плече, дулом вниз. Выстрел раздался, когда мы пробирались к озеру через кустарник… Отделался Лёнька только испугом: дробью ему разбило задник сапога, но лишь одна дробинка слегка задела кожу пятки. После этого он клятвенно заверил, что больше заряжать ружьё не будет.
-Проходили мы всё утро зря, ни уток ни их пролёта вообще не было. Днём бродить было уже бесполезно, и мы направились к видневшейся вдалеке деревеньке – купить молока, поскольку день был солнечный, мы напарились и в глотках пересохло. Я разрядил ружьё и сказал, чтобы Лёнька сделал то же самое. Он ответил, что оно у него не заряжено. Неподалёку от деревни оказалось озерцо. Когда мы проходили мимо, с него, вдруг, взлетела большая стая уток и прямо над нашими головами пролетела за лес. Лёнька снял обрез и наставил на меня: « Из за тебя пропустили уток. Сейчас я тебя вместо них застрелю ».
- «Яичкин, даже незаряженное ружьё раз в год стреляет», сказал я ему пословицу и отклонил голову от ствола. В это время раздался оглушительный выстрел… Моя кепка куда-то улетела. Я наклонился к земле, закрыв ладонями уши. Когда звон к ушах утих, я оклемался, выпрямился и глянул на Лёньку: с побелевшим лицом тот лихорадочно запихивал в обрез новый патрон. - «Что, охотник хренов, добить что ли хочешь?»- обругал его я. - « Уф, слава богу! – выдохнул он облегчённо.- Я думал убил тебя, хотел застрелиться»…. Не сомневаюсь, что он так бы и сделал, случись худшее. Он вообще был человек незаурядный, даже и по внешности: рост – выше среднего, но сильно сутулится, особенно когда читает, а читал он много; лоб высокий, выпуклый, с двумя бугорками наверху по бокам, как будто на нём собираются прорезаться рожки. Способный к точным наукам. И независимый в суждениях. Но трудно сходящийся с людьми, интроверт, очень рассеянный . И совсем не трус: как то, обидевшийся на него за какой-то нелестный эпитет в свой адрес наш одноклассник, но на год-два постарше, Генка Вашков вызвал его на драку после занятий. Генка любил так вызывать, один-на один, тем более, что был сильнее всех в классе, а уж такого «интеллигентика», как Ицхокин – и тем более. Лёнька вызов принял и, хотя не умел толком ни драться, ни бороться, так отчаянно сопротивлялся, что даже Вашков его, кажется, зауважал и больше к нему не приставал.
…Моя кепка лежала в десятке метров от нас, но носить ее было уже нельзя: часть козырька была отстрелена. Из берданки я вытащил на память уникальный затвор, а саму её засунул под заднее сиденье трамвая, на котором вечером мы возвращались домой. Вышли мы на Пушкинской, через которую проходил трамвай (памятник Пушкину тогда ещё находился в прилегающем конце Тверского бульвара, а с другой стороны, у Никитских ворот, - памятник Тимирязеву), так как мы оба жили поблизости: я - в Спиридоньевском переулке, а Лёнька – на улице Горького (теперь снова Тверская) , рядом с Моссоветом, в доме, где книжный магазин, позже названный «Дружба», потому что в нём стали продавать книги «стран народной демократии» . Мы взглянули на освещённое окно отъезжающего трамвая. В конце его, где мы только что сидели, стоял с испуганным лицом мужчина и показывал двум возбуждённым женщинам, стоявшим возле него, обнаруженный им обрез. Повидимому думали что это какое-то кулацкое оружие.
Вот, таким образом и шло приобщение к объектам охоты, то бишь к зоологии вообще, а через аквариумистику, в частности, - и к ихтиологии… плюс, в какой-то степени, и соприкосновение с медициной. Но вообще-то, что стану биологом, я понял ещё по окончании 9-го класса школы № 99, что тогда находилась на улице Чайковского (теперь снова Новинский бульвар), недалеко от посольства США. В этой школе биологию преподавала Лидия Васильевна Сорокина. Она же была у нас и классным руководителем. И беседы с ней в значительной степени способствовали окончательному выбору мной профессии. А попутно, поскольку и при чтении книг о животных, и при беседах о них многое записывал, делал конспекты, стал ещё и графофилом, или графоманом – понимайте как хотите… Стал писать, в общем. И к концу войны, а тем более после неё, меня почему-то всё время тянуло к каким-то карандашам с трех-четырехцветными грифелями, позже – к механическим разноцветным карандашам, самопискам, шариковым авторучкам, для которых в первые годы не было в продаже стержней и существовали специальные мастерские по перезарядке уже использованных; еще позже – к пишущим машинкам, особенно к портативным, бывшим тогда в большом дефиците и продававшимся только по предварительной записи… Иначе чем же ещё можно объяснить, кроме моей неуёмной любви к письменным принадлежностям и собственной дурости, что где-то лет в 14-15 я променял уболтавшему меня Генке Вашкову - и весь полковничий «иконостас» и кортик, которые мне подарила старшая из дочек Бирюзова, на набор из шести цветных механических американских карандашей, к тому же и без запасных грифелей. Эти карандаши я очень берёг. Один даже сохранился у меня до окончания Мосрыбвтуза – Московского (тогда ещё, позже его перевели в Калининград) института рыбной промышленности и хозяйства, после чего, став ихтиологом, ходил с ним в морские экспедиции, но где-то там и потерял, скорее всего обронил на палубе, когда записывал состав уловов. А его и смыло волной…
Кстати, долго не мог решить: идти ли на охотоведческий факультет в Пушной институт в подмосковной Балашихе или в Мосрыбвтуз. К тому же одно время соблазняла карьера кинематографиста-анималиста, особенно после фильмов А.М.Згуриди «Лесная быль», а тем более после «Во льдах океана» и «В глубинах моря». Но потом решил, что если стану ихтиологом, то сам смогу снимать такие фильмы . Но не случилось, чему поспособствовала «КПСС – ум, честь и совесть эпохи»: после развода с женой мне более чем на год «прихлопнули» визу для выхода в море, а после развода со второй женой – вообще «перекрыли кислород». Практически навсегда, так как винегрет из профессиональной деятельности и личной жизни перестали делать лишь после отстранения от руководства нашими судьбами «Партии и Правительства», вкупе с бездельниками из КГБ, занимавшимися подобной ерундой. А через почти два десятка лет мой «поезд уже ушёл». И теперь, если и удастся заняться подводными кино- или хотя бы фотосъёмками, то лишь как любителю, где-нибудь на Красном море, во время туристической поездки. И то, если на это будет время: с годами дел, которые надо успеть ещё сделать всё прибавляется, а время – как бальзаковская шагреневая кожа… Позже, побывав на ВДНХ (ВСХВ, ВВЦ) в «рыбных» и «судостроительных» павильонах, ознакомившись со стоящими рядом настоящими штурманскими рубками судов, со схемами, проспектами, решил, что без пушнины как-нибудь обойдёмся, тем более, что её можно получать и в зверосовхозах, где научились разводить не только песцов, чернобурок и норок, но и соболей, а без рыбы – никак!.. И о своём выборе никогда не жалел.
При распределении, после окончания института, в то время молодой специалист в обязательном порядке должен был отработать три года там, куда его направит Государственная комиссия. Предлагалось обычно до 2-3-х вариантов; очерёдность вызова - в порядке успеваемости бывших студентов; тем, кто плохо учился, доставались места работы, которые никто не выбрал из шедших впереди. Но, к сожалению, на этот раз все штатные должности были не ихтиологов, а рыбоводов. И мы с женой, учившиеся на одном курсе, должны были попасть на рыборазводный завод. Мне сначала предложили должность директора такого завода в Краснодарском крае, а жене – там же – главного рыбовода (незадолго до этого там «погорели» директор и главный бухгалтер). Не имея административного опыта работы, не зная бухгалтерских «приёмов» сразу же по окончании института браться за такое дело…К тому же мы решили, что наше призвание – изучать моря, Мировой океан, где уже стали развиваться исследования с целью обнаружить новые районы промысла рыб. Это – сотни тысяч тонн!.. А тут…какая-то мелочь, рыбозавод…Я отказался. Тогда вызвали одну жену, предложили ей стать директором и руководить мной, то бишь главным рыбоводом. Она, естественно, отказалась тоже. После этого нам объявили, что мы можем не получить свои дипломы, так как уже дважды отказались от предложенной работы…
Выручила нас обоих, беспартийных кстати, как ни странно КПСС. В первый и последний раз в жизни я получил от неё хоть какую-то пользу. А точнее не от неё, а просто от человека приятного и отзывчивого - Люси Щепкиной, одной из немногих женщин, закончивших в нашем же Мосрыбвтузе факультет промышленного рыболовства, к тому же не очень давно. В Министерстве Рыбного хозяйства она была парторгом. Вот она то и помогла нам с женой, еще одной семейной паре с нашего курса и ещё одному нашему же товарищу, – постарше, участнику войны, - получить направление на работу ихтиологами в Научно-промысловую перспективную разведку Мурмансельди».

P.S. Как-то в 60-х годах (теперь уже прошлого столетия) я вернулся с моря, после многомесячного пребывания там, домой в Калининград, куда нашу организацию ещё в начале 1958 г. перевели из Мурманска. В центральном (тогда) калининградском кинотеатре «Заря», шёл новый фильм. Очередь в кассы – «агромадная», но с загранпаспортом моряка (тогда) билеты - без очереди, на двух лиц. Перед началом фильма, как обычно, - «Новости», которые советский человек должен был просмотреть обязательно:как выполняются решения партийного съезда, какие «партийно-правительственные делегации братских социалистических стран» посетили СССР и т.д., и т.п. А по окончании фильма, если позволяло время сделать это до следующего сеанса, иногда показывали «Новости» второстепенные, для факультативного просмотра: что-нибудь из сельского хозяйства, достижения науки или что-то из области искусства.
Наш фильм закончился… Зажёгся было свет, и зрители, вставая, загремели откидными сиденьями кресел. Но свет почти сразу же снова погасили и на экране вновь появилась надпись «Новости дня». Сначала показали звероводческую ферму где-то в Подмосковье. Там выращивали норок, которых наша страна поставляет на международные пушные аукционы. – Потом в сибирском леспромхозе тягачи и тракторы волокли стволы деревьев… Потом…И тут я сжал руку жены: «Смотри, Генка! Мы с ним учились в одном классе! Это он когда-то выменял всю мою коллекцию немецких орденов, значков, кортик ещё…». А голос диктора с экрана сообщал: «Руководитель молодёжно-комсомольского коллектива московского Гастронома № 1 Геннадий Вашков и его подчинённые взяли социалистические обязательство до конца года перевыполнить не менее чем на двадцать процентов план продажи продукции и при этом не иметь никаких нареканий от покупателей». –«Это Центральный гастроном, в конце Кузнецкого моста, напротив КГБ», пояснил я жене. –«Знаю, ты мне говорил, что там кофе покупал … Потому что рядом там ещё и твой любимый зоомагазин»,- так же шёпотом ответила она…
Пути господни, конечно, неисповедимы. Но в итоге каждый, наверное, выберет себе профессию по интересам, по характеру… Как, например, Гена Вашков, или я. Тем более, что у каждого из нас были для этого какие-то предпосылки… А, может, это не мы выбираем профессии, а они нас?..

P.P.S. Позже Геннадия Вашкова я не видел и ничего о нём не слышал… Приходилось, правда, читать в газетах о людях, которые в те времена тотального дефицита занимали подобные должности. В частности, о директоре Елисеевского гастронома в Москве. Его расстреляли слишком быстро, чтобы можно было поверить в то, что он - главный виновник нарушений закона. Скорей всего потому, чтобы он не успел рассказать кто из высокопоставленных лиц государства или их детей, родственников понуждал его к этому. Надеюсь что Вашкова минула сия горькая чаша. Просто наши с ним пути по жизни больше не пересекались.

 Февраль 2007