Николай Гуров - эпиграф к расказу Джона Голсуорси Распря

ВНИМАНИЕ!

Внизу этого текста есть запись:

© Copyright: Еже Писах Писах, 2007
Свидетельство о публикации №1706141568


Данная запись - НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНА.


Все права на эпиграф в этом тексте принадлежат по закону автору, придумавшему этот эпиграф; все авторские права на рассказ "Распря" принадлежат правопреемникам Голсуорси. Данный рассказ здесь приводится в рамках законного "полного цитирования автора" на конкурсе эпиграфов на сайте "стихира".

Подпись: Виктор Авин.


__________________________________________________



эпиграф:

Синий свет
В глазах
И неба нет
Лишь горький запах

Какой травой
отравлена
Зачем из всех
Оставлена

Кто скажет мне о том
Я от судьбы избавлена
Второю за Христом

Николай Гуров.

***



Джон Голсуорси. "Распря"

Перевод В. Хинкиса


I

 Психологические причины ее, как и большинства человеческих симпатий и
антипатий, были неясны, но все же, как большинство человеческих симпатий и
антипатий, она имела вполне определенное начало - тот самый миг, когда рыжая
собака Баудена укусила в ногу Стира, который в тот день был без гетр. Но
даже тогда, пожалуй, не пошла бы у них, как говорится, эта распря, если б не
деревенские понятия о справедливости, заставившие Стира принести на другой
день ружье и торжественно пристрелить собаку. Она перед тем покусала еще
двоих, и даже Бауден, который любил свою гончую, не заступился за нее, но у
него осталось смутное ощущение, что этот выстрел лишил его законной
собственности, и глухое чувство, что он предал свою собаку. Стир был родом
не то с севера, не то с востока, откуда-то из Линкольншира, он был здесь
чужим, как и фрисландский скот, который он скрещивал у себя на ферме с
девонским, и Бауден в глубине души безотчетно чувствовал, что именно поэтому
его собака и укусила Стира. Снипу, как и его хозяину, не по душе были всякие
новшества, которые вводил у себя на ферме этот худой, энергичный человек с
рыжей, чуть седоватой бородой, успевавший во всем опередить Баудена, где на
час, а где - на неделю или даже на месяц; не по душе обоим была его тощая
фигура, тонкие ноги, его сухая деловитость и резкость. Бауден понимал, что и
он пристрелил бы собаку Стира, если б она укусила его, а до этого еще двоих;
но собака Стира не укусила Баудена, а вот собака Баудена укусила Стира; и
это, как казалось Баудену, свидетельствовало о том, что его собака знала,
кого кусать. И, зарывая бедного пса, он бормотал: "Мерзавец! Хотел бы я
знать, чего это ради он пришел ко мне на двор в воскресных штанах, - небось,
все вынюхивал, да высматривал!" И с каждой лопатой земли, которую он бросал
на тощее рыжее собачье тело, неотвязное возмущение все больше наполняло его
и, не находя выхода, влияло на его мысли.
 А схоронить собаку как следует было делом долгим и нелегким.
 "Пришел и пристрелил мою собаку, да еще в воскресенье, а я ее теперь
зарывай", - думал Бауден, утирая свое круглое, румяное лицо; и он плюнул на
землю с такой яростью, словно плевал в лицо Стиру.
 Кончив работу и вкатив на холмик большой камень, он в прескверном
настроении пошел в дом, уселся на кухне и сказал:
 - Эй, девка, нацеди-ка мне стакан сидру. - А выпив сидр, поднял голову
и произнес: - Я схоронил ее как полагается.
 Собственно говоря, это был гончий пес, от которого на ферме не было
никакой пользы, кобель, но Бауден привык называть его "она". Темноволосая,
широколицая, угрюмая девушка, к которой он обращался, покраснела и поглядела
на него широко раскрытыми серыми глазами.
 - Какая жалость! - пробормотала она.
 - Эх! - сказал Бауден.
 Бауден хозяйствовал у подножия холма на сотне акров земли, которая
местами была поплоше, местами - получше. Он был вдов и жил с матерью и
единственным сыном. Это был покладистый и спокойный человек, круглоголовый,
темноволосый и румяный, обладавший удивительной способностью жить настоящим,
не задумываясь о будущем. Стоило только на него взглянуть, и сразу
становилось ясно, что этому человеку чужды душевные терзания. Но ведь на
первый взгляд можно приписать жителю Западной Англии столько свойств,
которых на самом деле у него нет... Он был из самых коренных местных жителей
- род его восходил к тем временам, когда метрических книг здесь и в помине
не было; его предки исстари были церковными старостами. Его отец, "папаша
Бауден", красавец, весельчак и немножко распутник, дожил до девяноста лет.
Да и самому Баудену давно перевалило за пятьдесят, а у него не было ни
одного седого волоса. На жизнь он смотрел легко и не слишком утруждал себя
работой на ферме, где отвел почти всю землю под пастбище. С усмешкой
консерватора (хотя Бауден принадлежал к либеральной партии) следил он за
непонятными упорными попытками своего соседа Стира, который был
консерватором, выращивать пшеницу, разводить фрисландский скот и применять
новомодные машины. Стир, приехав в эти места, служил сначала управляющим
чужим имением, и это вызывало тайное презрение Баудена, чьи предки с
незапамятных времен имели собственную землю. Мать Баудена, старушка
восьмидесяти восьми лет, сухонькая, маленькая, едва ворочавшая языком, с
блестящими черными глазами и бесчисленными морщинами, по целым дням сидела
где-нибудь в тепле, берегла силы. У сына Баудена, Неда,
двадцатичетырехлетнего парня, круглоголового, как все Баудены, глаза и
волосы были чуть светлее, чем у отца. В то время, когда Стир пристрелил
собаку Баудена, Нед любезничал с племянницей Стира, Молли Уинч, которая вела
хозяйство своего дядюшки, закоренелого холостяка. Была среди домочадцев
Баудена еще служанка Пэнси, круглая сирота и, как говорили,
незаконнорожденная. Раньше она жила где-то по ту сторону вересковых
пустошей, а потом нанялась здесь батрачить за четырнадцать фунтов в год. Она
всех сторонилась, эта девушка с мягкими темными волосами, серыми глазами и
бледным широким лицом; она была угрюма, легко раздражалась и тогда
"кудахтала, как курица"; иногда она казалась совсем некрасивой, а иногда,
особенно когда бывала растрогана или взволнована чем-нибудь, вдруг хорошела.
На ее плечах лежала вся работа по дому, и ей же приходилось кормить домашнюю
птицу, колоть дрова и носить воду. Она очень уставала и поэтому часто бывала
в дурном настроении. Допив сидр, Бауден вышел на кухонное крыльцо и
остановился там, лениво глядя на носившихся в воздухе комаров. Погода стояла
прекрасная, и сено уже убрали с лугов. Наступила тихая пора от одной страды
до другой, а он привык в такую пору жить спокойно, и его всегда забавляла
мысль о том, что его сосед вечно возится с каким-нибудь
"усовершенствованием". Но теперь эта мысль его больше не забавляла. "Вечно
этот парень норовит вылезти вперед, обскакать соседей!" Молодой Бауден
только что подоил коров и теперь гнал их за ворота. Ну вот, сейчас начнет
прихорашиваться, а потом пойдет к Стиру ухаживать за его племянницей! И
вдруг это ухаживание показалось Баудену чем-то противоестественным. Услышав
кашель, он обернулся. Пэнси с засученными рукавами стояла позади него.
 - Прекрасный вечер, - сказал он. - Погода стоит в самый раз для хлебов.
- Когда Бауден давал волю своему эстетическому чувству, то непременно
оправдывал такую слабость каким-нибудь замечанием насчет того, какая от
этого может быть прибыль или убыток, тогда как Стир обычно ограничивался
лишь сухим: "Отличный вечер". Разговаривая со Стиром, всякий чувствовал его
независимость передового индивидуалиста, который не в силах скрыть свой
характер. С Бауденом же можно было общаться неделями, не подозревая, что под
его невозмутимым добродушием кроется индивидуализм столь же упорный, как и у
Стира. На первый взгляд Стир мог показаться гораздо более современным и
"цивилизованным", но если взглянуть глубже, то становилось ясно, что Бауден
"цивилизовался" гораздо раньше. Просто его защитная оболочка образовалась в
более мягком климате или же была унаследована от более древних предков.
 - Вон как комары расплясались, - сказал он. - Это к хорошей погоде. - И
служанка Пэнси кивнула. Глядя, как она вертит рукоятку сепаратора, он
заметил, что глаза ее были устремлены на Неда, затворявшего в эту минуту
ворота. Пэнси была миловидная девушка, с красивыми загорелыми руками и
черными шелковистыми волосами, которые она то и дело откидывала со лба
свободной рукой, и старому фермеру доставляло удовольствие то, что она глаз
не сводит с его сына.
 "Стоит Неду только захотеть, и девчонка будет его! - думал он. -
Ей-богу, вот было бы здорово таким манером утереть нос Стиру: предпочесть
эту служанку его бесценной племяннице". Сказать, что эта мысль породила у
него соответствующее решение, значило бы слишком определенно выразить
блуждающие мысли Баудена, - мозг его всегда работал лениво; но она затаилась
и не покидала его, когда он, взяв свою ясеневую палку, пошел взглянуть до
ужина на молодого бычка. На лугу, поросшем осокой, где пасся рыжий бычок,
Бауден постоял немного, прислонившись к ограде, а над головой у него, высоко
в небе, летали ласточки. Бычок был "что надо", еще год, и он станет лучше
хваленого быка Стира, да, да, несомненно! На миг в Баудене вдруг проснулся
дикарь, и тут же все его существо переполнила радость, в которой фермер
никогда не признается, - радость, рожденная запахами и видом его полей;
звуками, разносящимися над ними в этот погожий день; лазурью над головой и
зеленью под ногами; сверканием тонкой нити воды, почти терявшейся среди
камышей; видом сабельника да львиного зева в лучах медленно заходящего
солнца; песней жаворонка и шелестом ясеней; блеском рыжей шкуры бычка и
хрустом травы у него на зубах. Три кролика пробежали по лугу и скрылись в
живой изгороди. А этот негодяй пристрелил его собаку, которая переловила
столько кроликов на его полях, сколько ни одна из прежних! Он постучал
палкой по воротам. Бычок лениво поднял голову, поглядел на хозяина и,
отгоняя хвостом мух, снова принялся щипать траву.
 "Пристрелил мою собаку! - думал Бауден. - Мою собаку! Ну погоди ж ты у
меня!"

II

 Служанка Пэнси повернула рукоятку сепаратора, и под его жалобное
жужжание в ней медленно зашевелились смутные, но мучительные мысли и
чувства. Ее работа не располагала к размышлениям. У нее ныла поясница,
потому что всю неделю, пока шла уборка сена, она работала не разгибаясь, и
ныло сердце, потому что у нее не было досуга, как у Молли Уинч и других
девушек, чтобы играть на пианино и шить себе платья. Она провела рукой по
своей грубой ворсистой юбке. До чего ж ей надоела эта безобразная вещь! И
она быстрее завертела рукоятку сепаратора. Нужно было еще накормить телят и
собрать ужин, а уж потом только переодеться в праздничное платье и идти в
церковь к вечерне - это было единственное ее воскресное развлечение. Нед
Бауден! Ее воображение до того разыгралось, что она представила себе, как
они с Недом вместе идут через поля в церковь, а потом поют там псалмы, глядя
в один молитвенник. Нед только что взглянул на нее, проходя мимо, словно
понял наконец, что она думает о нем вот уже много недель. Густой румянец
покрыл ее бледные щеки. Как же девушке не думать о ком-нибудь, она ведь не
старуха, как матушка Бауден, чтобы сидеть целыми днями, сложив руки на
коленях, и греться на солнышке или у очага, довольствуясь тем, что ей тепло.
И она в бешенстве рванула рукоятку. Когда же наконец это молоко перестанет
течь? Ведь Нед ни разу не видел ее в праздничном платье, расшитом
васильками: по воскресеньям он всегда рано уходит к своей Молли. А в этой
старой юбке она, Пэнси, выглядит толстой грязнухой! А руки!.. Она в отчаянии
поглядела на свои руки, загрубелые и почерневшие от солнца, и воображение
снова начало рисовать ей невероятные картины. Она представила себя и Молли
Уинч рядом раздетыми. Эх, да ведь она вдвое толще этой Молли Уинч! Эта мысль
ранила и вместе с тем радовала ее. Быть тонкой и изящной - так благородно!
Но все же она чутьем понимала, что сильное и крепкое тело влекло к себе
мужчин всегда, задолго до того, как появились благородные господа. Она
отпустила рукоятку сепаратора и, взяв ведро с обратом, побежала к темному
хлеву, откуда телята уже высовывали рыжие мордочки. Она затолкала их назад
одного за другим, шлепая жадных малышей по влажным носам, ласково ругая их.
Фу! Как грязно здесь, в хлеву, - надо бы его хорошенько вычистить! Она едва
дождалась, пока напьются телята, эти маленькие, неуклюжие, нетерпеливые
существа, - ей так хотелось в этот вечер управиться вовремя; наконец, со
звоном швырнув на землю пустое ведро, она побежала накрывать к ужину длинный
сосновый стол. Старая матушка Бауден, казалось, сурово следила за ней своими
блестящими глазами. Нет, ей ни за что не успеть вовремя, ни за что!
 Мясо, сидр, сыр, хлеб, соленые огурцы - что еще? Салат! Ах, ведь
салат-то не вымыт, а Бауден его любит! Но ей нельзя терять ни минуты! Может,
он забудет про салат, если она подаст на стол сливки? Она прошла по узкому
каменному коридору в темную и холодную маслодельню и принесла остатки
кипяченых сливок.
 - Глядите, как бы кошка чего не стянула, миссис Бауден! - И она
побежала наверх по узкой винтовой лестнице.
 Комната, где она спала, была не больше корабельной каюты. Она задернула
занавеской оконце, похожее на иллюминатор, сорвала с себя одежду и бросила
ее на узкую постель. Так она переодевалась каждую неделю. Рубашка была
порвана, и в спешке она разорвала ее еще больше. "Я и вымыться-то как
следует не успею", - подумала она. Намочив свое единственное полотенце, она
вытерлась им и стала лихорадочно одеваться. Церковный колокол уже звонил,
монотонно и резко. В тесной комнатке было невыносимо жарко, и на лбу у
девушки выступили капли пота. Она подумала гневно: "Почему у меня нет
свободной секунды, чтоб хоть остыть немного, как у Молли Уинч?" Большой
паук, сидевший на потолке, в углу комнаты, казалось, следил за ней, и она
вздрогнула. Она терпеть не могла пауков - они такие огромные, волосатые! Но
у нее не было даже времени протянуть руку и раздавить этого паука. Поглядев
из-за занавески, не вышел ли Нед во двор, она схватила пуховку, свою
драгоценность, благодаря которой она чувствовала себя почти благородной
барышней, и торжественно напудрила лицо и шею. Теперь, по крайней мере, кожа
не будет блестеть! Она надела воскресную шляпку, соломенную, с широкими
полями, украшенную большими искусственными маргаритками, и постояла немного,
разглядывая себя в зеркале величиной с две ее ладони. Запах пудры, похожий
на запах увядших фиалок, успокоил ее. Но почему волосы у нее такие тонкие,
что прическа никак не держится? И почему они черные, а не
золотисто-коричневые, как у Молли Уинч? Губы ее приоткрылись, широко
раскрытые глаза печально глядели из зеркала. Она взяла пару грязно-белых
нитяных перчаток и молитвенник, распахнула дверь и постояла немного на
пороге, прислушиваясь. В доме была мертвая тишина. В комнаты Неда Баудена,
его отца и старой бабки ход был с другого крыльца. Ей хотелось, чтобы Нед
увидел, как она будет сходить по лестнице, - совсем как те молодые люди в
журналах, что глядят на холодных красавиц, медленно спускающихся вниз. Но
зачем ему глядеть на нее, если он собрался к Молли Уинч, ведь это куда
интереснее! Она сошла по винтовой лестнице. Над крыльцом все еще роилась
мошкара, утки купались в луже и чистили перышки на нежарком вечернем солнце.
Пэнси не села на крыльце, боясь открыто показать, что ждет Неда, и стояла,
усталая, переминаясь с ноги на ногу, а запах пудры причудливо смешивался с
привычными дворовыми запахами и еще не выветрившимся ароматом сена,
сметанного в стога неподалеку от дома. Колокольный звон смолк. Стоит ли
ждать? Может, он вообще не пойдет в церковь, а собирается просто посидеть
вдвоем с Молли Уинч или погулять с ней по полевым тропинкам? Ну, нет, эта
жеманная Молли Уинч слишком добродетельна, она не пропустит церковной
службы! И вдруг что-то словно кольнуло ее: а она, чего бы она не пропустила
ради прогулки с Недом! Как это несправедливо! Одним все, другим ничего! Она
услышала топот тяжелых башмаков по ступенькам лестницы, и с быстротой,
которой трудно было ожидать от ее большого тела, пересекла двор, а потом
через калитку в высокой изгороди вышла на полевую тропу. Тропа эта, немногим
шире колесной колеи, была усыпана клочьями сена, - на последнем покосе сено
еще не сгребли, и в воздухе стоял его сладкий аромат. Девушка помедлила и
вся затрепетала, чувствуя приближение Неда, узнав его неторопливую,
размеренную походку, которой ни один из Бауденов не мог бы изменить, даже
опаздывая в церковь. Он подошел ближе; волосы его были напомажены,
квадратная фигура втиснута в праздничную суконную тройку, топорщившуюся на
нем, словно фанера. Его красное, только что умытое лицо блестело, блестели и
серые энергичные глаза. Он был просто великолепен, весь, с головы до ног.
Обгонит он ее или пойдет рядом? Он пошел следом за ней. Сердце девушки
сильно забилось, щеки вспыхнули под слоем пудры, которая от этого запахла
еще сильнее. Рука молодого Баудена, твердая, как железо, опустилась ей на
плечо, и она, задрожав всем телом, прикрыла глаза.
 - А мы, видать, опоздали, - сказал он,
 И тогда, широко раскрыв глаза, она смело встретила его взгляд.
 - Значит, ты не собираешься к Молли Уинч?
 - Нет, не хочу слышать больше разговоров о нашей собаке.
 Девушка, сразу сообразив, что настало ее время, воскликнула:
 - Просто срам, что натворил ее дядя; а этой Молли, верь моему слову,
собаки не жаль - она только дядю своего жалеет.
 Он стиснул ей руку и сказал:
 - Пойдем в поле, погуляем.
 За полем был маленький общественный выпас, поросший высоким дроком, на
котором все еще висели золотисто-коричневые цветки. Запоздалая кукушка
громко закуковала на ясене. Ветер тихонько шелестел в листве деревьев,
окаймлявших выгон. Молодой Бауден сел на землю среди высоких, по колено,
влажно пахнувших папоротников и обнял Пэнси.

III

 В приходах, где фермы разбросаны далеко одна от другой и где деревни,
собственно говоря, нет, слухи распространяются не так уж быстро; поэтому
Стир впервые узнал, что его племянницей пренебрегли, от самого Баудена. Стир
обычно ездил за семь миль на рынок в рессорной коляске, которая бывала полна
всяких сельских продуктов, когда он ехал в город, и разной бакалеи, когда он
ехал обратно. Его лицо всегда было невозмутимо, а глаза устремлены на уши
кобылы. Племянница иногда сидела рядом с ним - она была из тех хрупких
девушек, которые плохо приспособлены к сельской жизни. Молли была девушка
образованная и играла на пианино. Стир любил ее, хоть и был невысокого
мнения об ее отце, который умер от чахотки и оставил больную сестру Стира
без всяких средств. Черты лица у Молли Уинч были тонкие, щеки часто
покрывались нежным румянцем, подбородок был остренький, нос чуть вздернутый,
а глаза красивые и искренние - словом, лицо было очень милое.
 Кобыла Стира обычно пробегала эти семь миль минут за сорок, и он очень
ею гордился, особенно сегодня, когда она обогнала лошадь Баудена. Обе
коляски ехали рядом ровно столько, сколько нужно было, чтобы обменяться
следующими словами:
 - Доброе утро, Бауден!
 - Доброе утро! Мисс Молли, здравствуйте. Что-то вас в последнее время
не видно. Я думал, вы уехали куда-нибудь погостить.
 - Нет, мистер Бауден.
 - Меня радует, что вы так хорошо выглядите. А Нед, кажется, сейчас
очень занят и не бывает у вас.
 Тут кобыла Стира обогнала Баудена.
 "Моя старая кобыла стоит двух таких, как у него", - подумал Стир.
 А когда коляска Баудена исчезла из виду и вдали маячило лишь облачко
пыли, он повернулся к племяннице и сказал:
 - Что там у тебя произошло с молодым Бауденом? Когда ты его видела в
последний раз?
 От его проницательных глаз не укрылось, что губы у нее дрожат, а щеки
покрылись пятнами.
 - Уже... уже целый месяц.
 - Вот, значит, как! - только и сказал Стир. Но он сильно стегнул лошадь
кнутом и подумал: "Хорошенькое дело! Мне лицо этого парня всегда не
нравилось, и вот, выходит, он нас дурачил!"
 Стир был человек воздержанный; перед тем как уехать домой, он обычно
выпивал в трактире "Дракон" лишь рюмку джина, настоянного на терновых
ягодах. Но в этот день он выпил две рюмки, раздраженный усмешкой Баудена,
который обычно сидел в трактире еще час-другой после его ухода, накачиваясь
джином и сидром. Что сулила эта усмешка ему и его племяннице?
 Поскольку Стир был также человеком благоразумным, он недели две
выжидал, наблюдая. Нед Бауден не показывался в церкви, не видно было его и
на ферме Стира. Молли побледнела и осунулась. В душе Стира росло
негодование. "Если он откажется сдержать слово, которое ей дал, - подумал
Стир, - я на него в суд подам. Щенок эдакий!"
 Знакомые были не более откровенны со Стиром, чем он с ними, так что
прошла еще неделя, прежде чем он получил новые сведения. Получил он их после
приходского собрания от школьной учительницы, седой, одинокой, всеми
уважаемой женщины.
 - Не нравится мне, что Молли так бледна и печальна, мистер Стир; и Нед
Бауден ужасно меня огорчил, - я думала, у него верное сердце.
 - А что он такое сделал?
 - Да вот связался с этой девушкой, что служит у Бауденов.
 Стир встревожился. Выходит, вся округа знает, может быть, уже много
недель, что его племянницу бросили ради этой приблудной суки; все знают и
посмеиваются тайком, так, что ли? Вечером он объявил племяннице:
 - Я иду к Бауденам.
 Она вся вспыхнула, потом побледнела.
 - Я тебя в обиду не дам, - сказал он. - Этот номер у них не пройдет.
Дай-ка сюда его кольцо, оно может мне понадобиться.
 Молли Уинч молча сняла с пальца обручальное кольцо с аметистом и отдала
ему.
 Стир надел свою лучшую шляпу, брюки и гетры, взял тонкую тросточку и
ушел.
 Было время жатвы. Он пересек свое пшеничное поле и пошел через овес
Баудена. Стир один во всей округе выращивал пшеницу. Пшеница! Бауден
считает, что все это "только фокусы". Но Стир думал так: "Моя пшеница
хороша, а вот про его овес этого не скажешь. От такого овса и соломы-то не
будет".
 Он не был на ферме у Баудена с того самого дня, как пристрелил рыжую
гончую, и теперь при одном воспоминании о ней икра у него заныла - до чего ж
эта тварь больно укусила его!
 Открыла ему служанка Пэнси. Увидев, как вспыхнули ее бледные щеки, он
подумал: "Вот вытянуть бы тебя палкой по спине, была б тебе наука,
красотка".
 Бауден только что отужинал свининой с бобами и сидром и теперь курил
трубку, сидя у горящего очага. Он не встал навстречу гостю, и в том, как он
молча кивнул на стул, Стиру почудилось умышленное оскорбление. Он сел,
поставив палку между ног, а девушка тем временем поспешно вышла.
 - Прекрасный вечер, - сказал Бауден. - Погода в самый раз для уборки
урожая. Не выпьете ли сидра?
 Стир покачал головой. Он был человек осторожный и приглядывался к
обстановке, прежде чем перейти в наступление. Старая миссис Бауден сидела у
камелька, так что видна была лишь ее дряхлая сгорбленная спина. Собака с
белой головой и обрубленным хвостом растянулась на полу, положив голову на
лапы; рыжая кошка, неподвижная, как сфинкс, лежала тут же, жмуря глаза;
больше в комнате не было ничего живого, кроме разве только медленно тикавших
часов.
 Стир показал Баудену кольцо с аметистом.
 - Видишь вот это?
 Бауден, ничуть не обеспокоенный ни его тоном, ни смыслом его слов,
медленно повернул голову и посмотрел на кольцо.
 - Ну, вижу! Так что же?
 - Моя племянница получила его в знак обручения. Будет ли выполнено
обещание жениться?
 - А я почем знаю! Спроси у Неда.
 Стир сжал в кулак руку, поросшую редкими рыжеватыми волосами.
 - Я слышал, что люди говорят, - сказал он. - Так вот если он не захочет
сдержать слово, я подам на него в суд. Я всегда считал, что моя племянница
слишком хороша для него, и если он вообразил, что может безнаказанно ее
обидеть, то сильно ошибается, вот и все.
 Бауден выпустил изо рта облачко дыма.
 - Нед - взрослый человек.
 - Значит, ты за него?
 Бауден лениво повернул голову.
 - Нечего меня пугать. - И он снова выпустил облачко дыма.
 Стир не курил, и табачная вонь взбесила его еще больше.
 - Яблоко от яблони недалеко падает, - сказал он. - Все знают, что за
человек был твой отец.
 Бауден вынул трубку изо рта и зажал ее в кулаке величиной с хороший
бифштекс.
 - И у тебя поворачивается язык говорить это в присутствии моей старой
матери! Вон из моего дома!
 Кровь бросилась Стиру в лицо, его худые щеки побагровели.
 - Ты прекрасно знаешь, что она ничего не слышит.
 Бауден снова сунул трубку в рот.
 - Нет, видно, учить тебя приличиям бесполезно, - буркнул он.
 У Стира перехватило горло где-то у кадыка, поросшего седовато-рыжими
волосами.
 - Даю твоему сыну неделю сроку, а там - берегитесь!
 Бауден проводил его смешком,
 "Ну ладно же, - подумал Стир. - Увидим, кто будет смеяться последним".

IV

 Трудно сказать, существуют ли нравственные правила для таких людей, как
Бауден, в чьих жилах течет простая крестьянская кровь. Пожалуй, не пристрели
Стир его собаку, Баудена куда больше взволновало бы то, что Нед путается со
служанкой Пэнси. Теперь же он находил, что они очень кстати утерли нос этому
наглецу. Более того, он уже не так жалел о потере своей законной
собственности и ему больше не казалось, что он предал свою собаку, не
воспротивившись решительным образом осуществлению деревенского правосудия. А
что касается суда, то слишком много поколений Бауденов прожило свою жизнь в
приходе, где не было даже полицейского, чтобы верить в могущество этого
самого суда. Бауден сам частенько тайком нарушал закон: стрелял фазанов,
отбившихся от стаи, не осматривал каждый день, утром и вечером, кроличьи
силки на своих полях, не всегда в срок подвергал овец дезинфекции и тому
подобное. Закон всегда можно было обойти. И кроме того, какой закон нарушил
Нед? Нет, Стир все это зря болтает.
 Поэтому он почувствовал презрительное удивление, когда через три недели
Нед получил бумагу, на которой значилось: "Верховный суд. Уинч против
Баудена". Ответчику предлагалось уплатить штраф в пятьсот фунтов стерлингов
за нарушение обещания жениться. Это было просто неслыханно, да еще во время
войны! Разве Нед не может позволить себе такое удовольствие - выбрать
девушку по сердцу? Бауден хотел бросить бумагу в огонь. Но чем больше оба
они ее рассматривали, тем сильнее она их гипнотизировала. Конечно, от
адвокатов проку ждать нечего, только деньгам перевод, но, может, все-таки
нужно показать ее адвокату?
 Поэтому в ближайший базарный день они захватили бумагу с собой и
отнесли ее к Эпплуайту из конторы "Эпплуайт и Картер", который подверг их
настоящему допросу. Был ли Нед помолвлен с этой девушкой? Ну да, можно
сказать, что был. А как он разорвал помолвку - написал ей письмо? Нет. Ну, а
получал ли он письма, в которых она спрашивала бы, в чем дело? Да, два
письма. Ответил он на них? Нет. Значит, он виделся с девушкой и сделал это
на словах? Нет! Он не видел ее уже полтора месяца. Согласен ли он теперь
повидаться с девушкой или написать ей? Нет, не согласен. Согласен ли он
жениться на ней? Нет! А почему?
 Нед обменялся с отцом взглядом. О Пэнси они до сих пор не обмолвились
ни словом.
 Мистер Эпплуайт повторил свой вопрос. Нед не знал, что ответить.
 Адвокат решил, что уж если Нед этого не знает, то, вероятно, не знает
никто. В чем же причина такой перемены в его чувствах?
 На это ответил старик Бауден:
 - Он пристрелил мою собаку.
 - Кто?
 - Стир.
 Мистер Эпплуайт никак не мог понять, при чем тут собака. Он выразил
опасение, что, если все дело только в этом, молодому мистеру Баудену
придется либо жениться, либо быть готовым к тому, что "его самого захотят
пристрелить". Он вдруг пристально поглядел на Неда.
 - Имеете ли вы что-нибудь против самой девушки? - спросил он.
 Нет, против нее Нед ничего не имел.
 - Тогда почему бы вам не жениться на ней?
 Но Нед снова покачал своей круглой головой. Адвокат потер подбородок.
Он был славный малый и умел ловко выуживать сведения.
 - Так вот, что касается этой молодой особы, мисс Уинч... Простите, что
я спрашиваю об этом, но... надеюсь, вы не поторопились сделать почин раньше
времени?
 И Нед в третий раз покачал головой. Нет, ничего такого не было. Однако
он умолчал о том, что, если бы это было, его не прельстила бы близость
служанки Пэнси.
 - Мне кажется, здесь замешана еще какая-то девушка, - сказал вдруг
адвокат. - Ну да ладно, это меня не касается. Ваше дело решать - жениться
или же судиться и платить издержки. Дело ведь не шуточное. Так что вы с
отцом лучше обсудите это дома еще раз, а потом дайте мне знать. Если решите
судиться, придется вам ехать в Лондон. Ну, а в суде чем меньше слов, тем
лучше. Просто скажете, что поняли свою ошибку и решили, что честнее будет
порвать с девушкой сразу. Это иногда производит хорошее впечатление на
присяжных, если человек выглядит честным и прямодушным.
 Баудены уехали. По дороге домой их обогнал Стир. Он ехал один в своей
коляске. Когда он проезжал мимо, Баудены ухмыльнулись. Потом отец крикнул:
 - Вот пристал как банный лист!
 Если Стир и слышал это, он не показал виду, но уши у него сильно
покраснели.
 Когда его коляска, быстро удаляясь, превратилась в пятнышко на крутом
склоне холма, Бауден повернулся к сыну.
 - Охота мне заставить этого малого попотеть, - сказал он.
 - Ага, - отозвался Нед.
 Но как заставить Стира попотеть и не вспотеть самим? Вот что занимало
Бауденов, хотя думал об этом каждый из них по-своему. Но даже в такую
трудную минуту они ни словом не упомянули о Пэнси. Ведь это значило бы
коснуться чувств; а оба понимали, что лучше держаться фактов и придумать
что-нибудь. Наконец Бауден прервал долгое и натянутое молчание:
 - Если ты ничего не сделаешь, Нед, им, по-моему, никак тебя не
припереть к стенке. Ты ничего ей не писал. Как они могут доказать, что ты не
хочешь на ней жениться? Я так думаю, пускай они себе варятся в собственном
соку, а ты стой на своем, не признавайся. И адвокату этому напиши, что ты не
виноват.
 Нед кивнул, но, несмотря на внешнюю невозмутимость, он невольно
чувствовал, что все совсем не так просто. Хотя Пэнси и не успела еще ему
надоесть, первая его избранница снова казалась ему желанной, - ее
изысканность, которая в разлуке обрела особое очарование, вновь влекла к
себе его остывающее сердце. И если бы Стир не продолжал действовать, трудно
сказать, какой оборот приняли бы события в дальнейшем.

V

 Когда Стир подал в суд на "этих двух молодчиков", между ним и его
племянницей произошла сцена, которая еще сильнее разбередила чувства и без
того горькие. Девушка вдруг проявила благородство "настоящей леди" и не
пожелала неволить человека, которому она больше не мила. Ее желания резко
расходились с желаниями дяди. Он вовсе не хотел, чтобы молодой Бауден
женился на ней; он хотел только отомстить Бауденам. Она же все еще мечтала
вернуть Неда; но если б вернуть его не удалось, она бы молча поплакала, и
тем бы дело и кончилось. Они никак не могли прийти к согласию, и наконец
Стир, потеряв терпение, стал убеждать племянницу, что подать в суд -
единственный способ заставить молодого Баудена вернуться к ней. Потом его
мучила совесть, потому что он любил племянницу и понимал, что, если подать в
суд, этот парень упрется еще пуще и тогда уж ни за что не уступит. Но он
прежде всего думал о старике Баудене - ведь пятьсот фунтов вылетят из
кармана у отца, а не у Неда.
 У Стира была веялка, которой, как было принято, пользовались по очереди
все соседи. Но в этом году он без всяких объяснений забрал веялку с фермы
Петрика как раз тогда, когда ее должны были передать Баудену. Бауден,
который не счел бы ниже своего достоинства воспользоваться веялкой "этого
наглеца", получив ее от Петрика в порядке очереди, счел ниже своего
достоинства послать за ней к Стиру. Он воспринял это как открыто враждебные
действия и заявил во всеуслышание в гостинице "Три звезды", куда заходил
почти каждый вечер выпить стакан сидра и стопку джина, настоенного на
чесноке, что Стир - сукин сын и Нед скорее умрет, чем женится на его
племяннице.
 Эти слова скоро стали повторять везде и всюду, и Неду были отрезаны все
пути к отступлению как раз тогда, когда он стал быстро охладевать к Пэнси и
уже подумывал о том, не сходить ли еще разок в церковь, - авось Молли снова
взглянет на него. В конце-то концов он, а не его отец должен будет отвечать
перед судом; а к тому же он ничего не имел против Молли Уинч.
 Теперь, когда об этой распре знала вся деревня, причина ее была уже
забыта. Никто - даже сами Баудены - не помнил, что Бауденова собака покусала
Стира и Стир ее пристрелил; тем скандальнее была связь Неда со служанкой
Пэнси и ее сомнительные последствия. Прошла жатва, скосили папоротники;
осенние ветры, налетавшие с Атлантического океана, гнали тучи, и дожди
мочили вереск; листва на березах стала золотой, а на буках порыжела, как
лисья шкура, и, если не считать того, что Молли Уинч нигде не показывалась,
а Бауден и Стир проходили один мимо другого, словно мимо кучи мусора или
камней, да служанка Пэнси возбуждала любопытство у всякого, кто видел ее
хоть мельком (теперь это случалось нечасто, потому что она почти не выходила
со двора фермы), дело, казалось, было кончено.
 Стир был слишком скрытен и серьезен, чтобы говорить в открытую о тяжбе
из-за нарушения обещания жениться; а Баудены молчали, потому что старались
думать о суде пренебрежительно и вместе с тем слишком хотели забыть о нем.
Никогда не упоминая об этом деле, даже между собой, и лишь отпуская
невзначай такие замечания: "Больно уж здоровый кусок ухватил этот наглец,
как бы не подавился", - они как бы относили это к будущему, которое для
некоторых людей не существует, пока не станет настоящим. Раз или два они
получали официальные напоминания, и Неду пришлось дважды, по базарным дням,
беседовать с мистером Эпплуайтом, но от мрачных мыслей их всегда спасала
ленивая и бесстрастная уверенность, что закон можно обойти, если "крепко
стоять на своем и ничего не предпринимать".
 Поэтому, когда в конце ноября Нед получил от адвоката письмо, в котором
сообщалось, что он должен явиться для дачи показаний в Верховный суд на
Стрэнде в Лондоне послезавтра к половине одиннадцатого утра, поразительная
перемена произошла в этом круглоголовом юноше. У него пропал аппетит; его
прошибал пот в такие минуты, когда он вовсе не работал. Он бросал на Пэнси
злобные взгляды и долго сидел, держа перед собой листок с приготовленными
показаниями и украдкой вытирая ладони о штаны. До сих пор ему казалось, что
эта беда никогда не нагрянет, а теперь она свалилась на него, и ужас, какого
не вызвала бы в нем никакая из более обыденных неприятностей, терзал его
нервы и парализовал мысли. Если бы не отец, он никогда не решился бы затеять
эту склоку. А старый Бауден, который родился, когда еще не было бульварных
газет, не умел ездить на велосипеде и, кроме того, не обязан был давать
показания на суде, долго сидел и курил свою трубку, а потом сказал, что, по
его мнению, "нельзя допустить, чтобы этот наглец поставил на своем. Все
кончится хорошо, если только Нед не струсит. А поездка в Лондон будет для
них обоих вроде воскресной прогулки".
 Итак, надев свои самые темные и самые твердые, словно сшитые из фанеры,
шерстяные костюмы и черные котелки, они выехали на другой день с таким
расчетом, чтобы поспеть к лондонскому поезду, а сзади в коляске сидел
мальчик, который должен был вернуться с лошадью домой. В глубине души оба
они были возмущены тем, что все это случилось из-за женщин; они не думали ни
о чувствах той девушки, которая выступала истицей в процессе, ни о той,
другой, которая провожала их взглядом, когда они выезжали со двора. Сидя
рядом в мчащемся поезде, невозмутимые, краснолицые, они все яснее
чувствовали, что превратить все это в приятную прогулку значило бы здорово
досадить Стиру. Он хотел заставить их попотеть; и если они не поддадутся,
для него это будет чувствительный удар.
 Они остановились в Ковент-Гардене, в гостинице с девонширским
названием, и вечером пошли в мюзик-холл, где шло представление под названием
"Русский балет". Они сидели, чуть подавшись вперед и уперев руки в бока, их
багровые лица, без всякого выражения, словно у восковых фигур в музее, были
обращены к сцене, где плавали белые воздушные сильфиды. Когда примадонну
держали вверх ногами, Бауден слегка приоткрыл рот. А потом он довольно
громко сказал, что "ноги у нее дай бог всякому". Время было военное, и так
как добыть выпивку после спектакля им не удалось, они вынули из узлов у себя
в номере внушительные бутылки, а выпив, уснули и громко храпели, словно даже
во сне выражали презрение к козням "этого наглеца Стира".

VI

 Очень расстроенный "щепетильностью" своей племянницы, Стир теперь
воспрял духом при мысли, что ему недолго осталось ждать торжества
справедливости. Он и сам не знал, каким образом ему удалось вытащить Молли
из дому, - просто жалко было смотреть, как она "артачилась". Уверенность,
что в конце концов приличная сумма, полученная по суду, вознаградит ее за
все, успокоила и исцелила его совесть, чувствительно задетую ее отчаянием.
По дороге в суд его беспокоила ее бледность и покрасневшие глаза, но вместе
с тем он понимал, что это очень кстати: она выглядела именно так, как это
было нужно в данном случае. Через какой-нибудь час все будет кончено, сказал
он ей, и тогда она поедет на море. Что, например, она скажет насчет
Уэстона-сьюпер-Мер (он произнес это название как одно слово). Молли ничего
не ответила, и он вошел в здание суда, ведя ее под руку с весьма гордым
видом. При виде обоих Бауденов, сидевших в коридоре на скамье, в душе у него
с новой силой вскипела злоба. Он заметил, что его племянница смущенно отвела
глаза, когда встретилась взглядом с молодым Бауденом. Да! Она даже теперь
хотела бы его вернуть! Он увидел, как Нед зашаркал ногами по полу, а старый
Бауден усмехнулся, и поспешно увел Молли прочь. Ни за что он не откажется от
своего намерения выудить пятьсот фунтов из кармана у этого молодчика! Теперь
распря между ним и его соседом пошла в открытую - эти молодые люди были лишь
их орудием. По судебным правилам все должны были сесть на одну скамью так
близко, что между противными сторонами едва поместилась бы свиная туша.
Худое лицо Стира, исказившееся от напряжения, с которым он пытался следить
за болтовней субъекта в парике, застыло в какой-то маниакальной
неподвижности, но он не выпускал руки племянницы, то и дело безотчетно
сжимая ее, так как видел, что она готова упасть в обморок. А "эти два
молодчика" сидели, словно на аукционе, невозмутимые, самоуверенные, - они-то
знали, что к чему: все это, мол, глупые штучки, из которых ничего не выйдет,
надо только "крепко стоять на своем и ничего не предпринимать". Стиру
казалось несправедливым, что у них такой спокойный вид, тогда как его
племянница сидит рядом с ним ни жива ни мертва. Когда она, вся дрожа, пошла
к свидетельскому месту, его бросило в жар, и от его одежды распространился
запах камфоры. Он почти не слышал голоса Молли, а они все понуждали ее
говорить. Он видел, что слезы катятся по ее щекам; а когда он глядел на
Бауденов, которые ни разу не шевельнулись, даже седина в его рыжих волосах и
бороде словно исчезала. Ее допрашивали не очень долго, адвокат Бауденов и
тот почти не задавал ей вопросов - боялся, ясное дело! И Стир, кипя злобой и
не зная, куда деваться от неловкости, смутно почувствовал, что ее манеры
"настоящей леди", ее слезы, ее робость произвели выгодное впечатление на
судью и присяжных. Он был в ярости, видя, как ее заставляют дрожать и
плакать, но вместе с тем это его радовало.
 Она вернулась и села рядом с ним, совершенно уйдя в себя. Адвокат
Баудена начал свою речь, и Стир слушал с открытым ртом. Это был
возмутительный способ защиты, ибо все сводилось к признанию, что парень
обманул девушку, нарушив обещание жениться. "Мой клиент, - сказал адвокат, -
пришел в суд не для того, чтобы защищаться, а чтобы, как честный человек,
выразить сожаление по поводу того, что он причинил истице боль. Но, позволим
себе обратить на это внимание суда, он не нанес ей никакого материального
ущерба, ибо теперь, когда все видели ее здесь, было бы нелепо утверждать,
будто ее так называемая "ценность на брачном рынке" сколько-нибудь
пострадала. Мой клиент явился сюда, чтобы сказать прямо и откровенно: когда
его чувства к истице изменились, он решил, что разорвать помолвку, пока не
поздно, честнее, умнее и милосерднее, нежели вступить в брак, с самого
начала обреченный быть несчастливым, что - пусть господа присяжные помнят
это! - в силу особенностей мужского характера и природы вещей было бы
гораздо более тяжким ударом для истицы, чем для ответчика. Полностью
признавая свою ответственность за ошибку, которую он совершил, и за
опрометчивость, в которой он повинен, ответчик надеется, что присяжные учтут
его моральное мужество, побудившее его остановиться, пока не поздно, и
спасти истицу от тяжкого несчастья".
 Услышав про "моральное мужество", Стир вдруг выпрямился так резко, что
судья невольно моргнул. "Моральное мужество"! Неужели никто не скажет этим
окаменелостям, что Нед путался с незаконнорожденной служанкой? Неужели никто
не скажет им, что Бауден нарочно подбил сына на это, чтобы насолить ему,
Стиру? Он чувствовал, что вокруг него плетут сеть лжи, ничего не мог понять
и бесился; все это - жульничество и улещивание, как будто адвокат продает
лошадь на ярмарке.
 "Своим ясным и здравым умом простых, честных людей, - продолжал
защитник, - господа присяжные поймут, что в нашем мире нельзя, чтобы и овцы
были целы и волки сыты, хотя, быть может, в мире ином это возможно.
Прискорбная практика разводного суда показывает, к чему приводят поспешные и
опрометчивые браки. Так что следует серьезно задуматься, не эти ли процессы
о нарушении брачного обещания и угроза гласности повинны в том, что
упомянутый суд буквально завален делами о разводах". Далее адвокат позволил
себе почтительно указать, что когда, как в данном случае, молодой человек
признает свою ошибку и сожалеет о ней, но имеет достаточно мужества
выдержать тяжкое испытание, дабы спасти истицу - а также в известной степени
и себя, разумеется, - от несчастья на всю жизнь, то этот молодой человек
заслуживает если не уважения, то, по крайней мере, справедливости и
сочувствия со стороны своих сограждан, которые и сами ведь были молоды и,
быть может, не всегда мудры, как Соломон. Пусть же они вспомнят, что значит
молодая кровь, пусть представят себе солнечную тропинку в этом чудесном
западном графстве, запах жимолости, хорошенькую девушку и тогда, положа руку
на сердце, скажут, что и сами они могли бы ошибиться, приняв мгновенное
увлечение за любовь на всю жизнь.
 "Не будем лицемерны, джентльмены, и не станем притворяться, будто мы
всегда выполняем то, к чему сами приговариваем себя в жарком безумии в
разгар лета. Мой клиент скажет вам со всей прямотой, ибо он простой
деревенский парень, что он совершил ошибку, о которой никто не сожалеет
больше него самого, после чего я передам это дело в ваши руки, уверенный,
что, как ни прискорбно огорчать эту очаровательную девушку, вы правильно
оцените суть данного дела с чуткостью умных и проницательных людей".
 - Ах, черт возьми!
 - Тише! Вы в суде!
 Восклицание, которое исторгли у Стира заключительные слова адвоката,
отнюдь не выражало всю полноту тех чувств, что росли в нем с каждым словом
"этого молодого негодяя", когда тот отвечал на ловкие вопросы своего
защитника.
 Круглоголовый, с прилизанными волосами, Нед выглядел вполне безобидно,
и благодаря адвокату для него все было легче легкого - именно это так бесило
Стира, да еще каменное лицо Баудена, совсем близко, так что между ними едва
поместились бы две свиных туши. Когда его собственный адвокат начал
перекрестный допрос, Стир почувствовал, что совершил роковую ошибку. Почему
он не заставил адвоката притянуть и служанку Пэнси? На кой черт уступил он
своей природной скрытности, уважению к своей племяннице и не воспользовался
оружием, которое лишило бы этого молодого мерзавца всякого сочувствия
присяжных? Его терзало злобное разочарование. Выходит, этому молодчику не
покажут, где раки зимуют! Это возмутительно! Но вдруг он насторожился.
 - Ну-с, молодой человек, - говорил адвокат Стира, - не кажется ли вам,
что в наши дни вы могли бы найти лучший способ послужить родине, чем
разбивать сердца девушек?.. Будьте так добры, отвечайте на вопрос! Не
заставляйте суд попусту терять время. Ну? Говорите же!
 - Мое дело землю пахать, чтоб хлеб был, я ведь вас кормлю!
 - Вот как! Ну что ж, присяжные сами решат, насколько молодой человек
вроде вас заслуживает снисхождения.
 Губы Стира дрогнули. Нет, каков подлец!
 Потом оба адвоката снова говорили речи и снова повторяли одно и то же,
но Стир уже потерял к происходящему всякий интерес; разочарование не
оставляло его, он чувствовал себя, как футболист, который рассчитывал
блестяще подать мяч, но позорно промахнулся. Потом судья говорил все то, что
уже было сказано, и добавил еще кое-что. Присяжные не должны позволять себе
того и не должны позволять себе этого. Адвокат ответчика упомянул о
бракоразводном суде, но присяжные не должны допускать, чтобы подобные
соображения влияли на их вердикт. Пока существует закон, дела о нарушении
брачного обещания следует рассматривать только по существу. Присяжные должны
учесть то и учесть это и вынести вердикт, определив по совести сумму
возмещения убытков.
 И вот присяжные удалились на совещание. Пока их не было, Стир
чувствовал себя одиноким. С одной стороны сидели эти Баудены, которых он
хотел "заставить попотеть"; с другой - его племянница, которую он, судя по
ее лицу, уже заставил немало "попотеть". Он не любил животных, но если бы в
эти долгие четверть часа, когда оба его врага сидели, равнодушно уставившись
прямо перед собой, хоть собака лежала у его ног, ему было бы легче. А потом
присяжные вернулись, и желание, мучившее его, робко выразилось в мольбе,
которую можно было бы послать по почте:
 "Боже, заставь их попотеть. Твой смиренный раб Дж. Стир".
 - Мы решили дело в пользу истицы и присудили ответчика к возмещению
убытков в сумме трехсот фунтов стерлингов.
 Триста фунтов! Да еще судебные издержки, вместе это будет уже пятьсот!
A капитала у Баудена нет; он всегда еле сводит концы с концами, только что
взаймы не берет. Да, это для него сильный удар. Схватив племянницу за руку,
Стир встал и вывел ее в правую дверь, пока Баудены, словно слепые, ощупью
искали левую. В коридоре к нему подошел его адвокат. Что от него толку, он и
наполовину не сделал своего дела! Стир уже готов был сказать ему это, но
мимо прошли Баудены, шагая широко, словно по полю, засеянному репой, и он
слышал, как Бауден сказал:
 - Вот ведь пристал, как репей, думает, что получит денежки. Только не
дождаться ему этого.
 Он хотел что-то ответить, но адвокат взял его за отворот сюртука.
 - Уведите свою племянницу, мистер Стир. С нее довольно.
 И, не испытывая торжества победы, не чувствуя ничего, кроме тупой,
раздражающей боли в сердце, Стир взял Молли за руку и вывел из храма
правосудия.

VII

 Вслед за вестью о том, что Стир "нагрел" Баудена на триста фунтов и
судебные издержки за нарушение обещания жениться, данного Молли Уинч, в
деревню пришла и другая весть - Нед пошел в солдаты. Все были в восторге от
этой двойной сенсации. Казалось, на войне так легко стяжать славу, что
неизвестно, кому повезло больше. Однако не приходилось сомневаться, что
Молли Уинч и служанке Пэнси повезло меньше всех. Вся деревня, охваченная
любопытством, жаждала их видеть. Но это оказалось невозможным, так как Молли
Уинч в Уэстоне-сьюпер-Мер, а служанка Пэнси не показывалась даже на дворе у
Баудена, когда к нему заходили по делу. Сам Бауден, как обычно, ходил в
гостиницу "Три звезды", где он заявил при всех, что Стир никогда не увидит
ни пенса из этих денег, а Стир, как всегда, ходил в церковь, где он был
старостой, но ничего такого сказать, разумеется, там не мог.
 Прошло рождество, потом Новый год, миновали унылые февраль и март,
когда все деревья стояли обнаженные, а кустарник, летом
красновато-коричневый, стал темно-бурым и птицы не пели в ветвях.
 Стир, одержав победу, потерял племянницу; она решительно не пожелала
вернуться в деревню победительницей и поступила на службу, Бауден, также
одержав победу, потерял сына, который теперь заканчивал боевую подготовку в
своем батальоне, стоявшем во Фландрии. Ни один из врагов не показал словом
или поступком, что усматривает какую-либо связь между своей победой и
потерей; но однажды в конце марта школьная учительница видела, как они
сидели в своих колясках и глядели друг на друга, встретившись на такой узкой
дороге, что разъехаться можно было только, если бы кто-нибудь уступил. Они
не двигались с места так долго, что лошади успели ощипать кусты по обе
стороны дороги. Бауден сидел, скрестив руки на груди, похожий на своего
быка. У Стира зубы были оскалены, а глаза сверкали, как у собаки, готовой
укусить.
 Учительница, которая была не робкого десятка, взяла под уздцы лошадь
Баудена и осадила ее назад.
 - Ну, мистер Стир, - сказала она, - теперь возьмите левее, прошу вас.
Нельзя же стоять так целый день, загораживая дорогу, так что никому и не
проехать.
 Стир, который все-таки дорожил своей репутацией в приходе, дернул вожжи
и въехал прямо в живую изгородь. А учительница без лишнего шума, шаг за
шагом, провела лошадь Баудена под уздцы мимо его коляски. Колеса заскрипели,
одна коляска слегка задела другую; на лицах обоих фермеров, оказавшихся так
близко, не дрогнул ни один мускул, но когда коляски разъехались, каждый,
словно по уговору, сплюнул вправо. Учительница отпустила вожжи Бауденовой
лошади и сказала:
 - Вам должно быть стыдно, мистер Бауден; и мистеру Стиру тоже.
 - Как это? - сказал Бауден.
 - И в самом деле, как это? Все знают, какие у вас с ним отношения. Из
этого ничего хорошего не выйдет. Да еще во время войны, когда все мы должны
сплотиться! Почему бы вам не подать друг другу руки и не стать снова
друзьями?
 Бауден рассмеялся.
 - Подать руку этому наглецу? Да я скорее подам руку дохлой свинье.
Пускай он вернет моего сына из армии.
 Учительница подняла голову и поглядела ему в лицо.
 - Кстати, вы, надеюсь, позаботитесь о бедной девушке, когда придет
срок, - сказала она.
 Бауден кивнул.
 - Не беспокойтесь! Пускай уж лучше она родит мне внука, чем эта Стирова
племянница.
 Учительница помолчала немного.
 - Бауден, - сказала она наконец, - вы рассуждаете не по-христиански.
 - А вы сходите к Стиру, мэм, да попытайте, может, он окажется лучшим
христианином. Он ведь по воскресеньям держит тарелочку - пожертвования
собирает.
 Добрая женщина так и сделала, вероятно, больше из любопытства, чем с
намерением обратить Стира на путь истины.
 - Как! - сказал Стир, который в это время устанавливал в саду новый
улей. - После того, как этот богом проклятый человек подбил своего сына
обмануть мою племянницу!
 - Но ведь вы христианин, мистер Стир!
 - Всему есть предел, мэм, - сухо сказал Стир. - По мне даже сам господь
бог не смог бы поладить с этим негодяем. Так что не тратьте слов зря и не
уговаривайте меня.
 - Боже! - пробормотала учительница. - Не знаю уж, кто из вас двоих
хуже.
 И в самом деле, знали это только Стир и Бауден: каждый из них
окончательно убедился в том, что другой - негодяй, когда пришла весна,
запели птицы, зазеленела листва, стало пригревать солнце, а у одного не было
сына, чтобы сеять хлеб и смотреть за телятами, у другого - племянницы, чтобы
сбивать лучшее масло во всем приходе.
 В конце мая, в погожий день, когда свежий ветерок шевелил листву ясеней
и яркие золотистые лютики, Пэнси подошло время рожать; а на другое утро
Бауден получил от сына письмо:

 "Дорогой отец!
 Нам не дозволено писать, где мы, так что я могу лишь сообщить, что ядер
тут летает ужас сколько, и конца этому не видать, а там, где которое-нибудь
из них упадет, такая остается ямина, что целый фургон зарыть можно. Хороший
мячик, грех жаловаться. Надеюсь, ты управился без меня с телятами. А здесь и
травы-то почти нет, кролику полдня не прокормиться, и вот о чем хочу тебя
попросить: ежели у меня будет сын (ты знаешь, от кого), назови его Эдуардом
в твою и мою честь. Я тут поневоле все думаю... Наверно, ей будет приятно
узнать, что я женюсь на ней, ежели вернусь живой, - уж так я решил, чтоб
совесть не мучила. В нашем взводе есть несколько немецких пленных. Немцы -
здоровые парни, а когда они палят в нас из пулеметов, свиньи этакие, туго
нам приходится, скажу я тебе. Надеюсь, все вы, как и я, живы-здоровы. Ну
как, перестала эта свинья Стир требовать свои деньги? Хотел бы я снова
увидеть нашу старую ферму. Скажи бабке, чтоб сидела в тепле. Остаюсь твой
любящий сын.

 Нед".

 Бауден постоял несколько минут у весов, пытаясь разобраться в своих
чувствах, а потом отнес письмо Пэнси, лежавшей вместе с ребенком в своей
тесной клетушке. Деревенских жителей, не умеющих владеть собой, письмо или
событие, которое вспахивает целину чувств или взрывает скалу какого-нибудь
предрассудка, надолго оглушает и выводит из равновесия. Так, значит, Нед
хочет жениться на ней, если вернется! Баудены - род старый, а девушка
незаконнорожденная. Это не дело! Только теперь, узнав о том, что Неда это
тревожит, Бауден по-настоящему понял, какой опасности подвергается там его
сын. Чутьем он понимал, что совесть не мучает так сильно тех, кто полон
жизни и уверенности в будущем; поэтому он с каким-то предубеждением отнес
письмо девушке. Но, в конце концов, ребенок - плоть от плоти Неда и его
самого, точно так же, как если бы его родители были обвенчаны в церкви, и к
тому же это мальчик. Он отдал ей письмо со словами: "А вот подарок тебе и
нашему маленькому Эдуарду Седьмому".
 Вдова, которая жила неподалеку и обычно оказывала немудреную помощь в
подобных случаях, вышла из комнаты, а Бауден, пока девушка читала, присел на
низкий стул у оконца. Стоять ему было неудобно, так как он касался головой
потолка. Ее грубая рубашка, обнажив шею, сползла с сильных плеч, черные,
потерявшие блеск волосы рассыпались по подушке; он не видел ее лица,
заслоненного письмом, но слышал, как она вздохнула. И ему стало жаль ее.
 - Что это ты, ведь радоваться надо, - сказал он.
 Уронив письмо и взглянув ему в глаза, девушка сказала:
 - Нет, это мне ни к чему; Нед меня больше не любит.
 Какая-то невыразимая тоска была в ее голосе, какое-то смятенное, ищущее
выражение в темных глазах, так что Баудену стало не по себе.
 - Не горюй! - пробормотал он. - Вон у тебя какой ребенок, прямо
богатырь, уж его-то у тебя никто не отнимет.
 Подойдя к кровати, он пощелкал языком и протянул ребенку палец. Сделал
он это нежно, словно всегда умел обращаться с детьми.
 - Настоящий маленький мужчина.
 Потом он взял письмо, чувствуя, что "незачем оставлять ей этот козырь
против Неда, если он вдруг передумает, когда благополучно вернется домой".
Но, выходя за дверь, он увидел, как Пэнси дала ребенку грудь, и снова ему
стало не по себе, словно жалость кольнула его. Кивнув вдове, которая сидела
на пустом ящике из-под бакалеи около слухового окна и читала старую газету,
Бауден по винтовой лестнице спустился в кухню. Его мать сидела у окна,
греясь на солнце, и ее блестящие темные глазки быстро бегали на лице,
покрытом сетью морщинок. Бауден постоял немного, глядя на нее.
 - Ну, бабка, - сказал он, - теперь уж ты прабабкой стала.
 Старуха кивнула и, потирая руки, чуть скривила губы в улыбке. Баудена
вдруг охватил ужас.
 - В этом нет никакого смысла, - пробормотал он себе под нос, сам
хорошенько не зная, что он хотел этим сказать.

VIII

 Бауден не пришел в церковь три недели спустя, когда ребенка окрестили
Эдуардом Бауденом. В это июньское утро он повез продавать на рынок бычка.
Коляска ехала медленно, под тяжестью бычка она осела и вся тряслась. Хотя
жизнь и приучила Баудена к этому, он никогда не мог равнодушно отнимать
телят у матерей. Он питал к скотине странные чувства, жалел ее больше, чем
людей. Он всегда бывал мрачен, когда в коляске* у него за спиной,
покачивалось крепко связанное маленькое рыжее существо. Оно вызывало в нем
какую-то душевную теплоту, как будто некогда, в прежней своей жизни, он сам
был таким вот рыжим бычком.
 Когда он проезжал через деревню, кто-то окликнул его:
 - Эй, слыхал новость? Вчера утром наши задали немцам хорошую трепку.
 Бауден кивнул. Вести с войны были теперь для него лишь напоминанием о
том, что этот негодяй Стир отнял у него Неда, лишил его опоры. Конечно,
думал он, когда-нибудь война кончится, но пока что-то конца не видать -
нынче они там гонят немцев, завтра немцы гонят их, а тут тем временем вводят
то один закон, то другой, все насилуют землю. Не знают они, что ли, эти
чурбаны, что землю нельзя насиловать? Стир, конечно, тоже ее насилует - сеет
пшеницу там, где она не может расти, - уж это всякий скажет.
 День был жаркий, дорога пыльная, а потом этот сукин сын Стир весь день
околачивался на рынке, и поэтому Бауден перед тем, как ехать домой, крепко
выпил в "Драконе".
 Когда он вошел в кухню, ребенок, уже окрещенный, лежал в тени, в
деревянном ящике, куда ему подложили подушку и платок, а старая миссис
Бауден сидела на солнце и шевелила руками, как будто что-то ткала. Овчарка
Баудена положила морду на край ящика и принюхивалась, словно хотела
увериться, что в ребенке действительно произошла какая-то перемена. Пэнси
встала и хлопотала по хозяйству. "Она, видно, оправилась, но все еще бледна
и слаба", - подумал Бауден. Он постоял около ящика, разглядывая "богатыря".
Ребенок не был похож на Неда и вообще, насколько Бауден мог судить, ни на
кого не был похож. Вдруг он открыл большие серые глаза. А вот у Стира
никогда не будет внука, пусть даже незаконнорожденного. Бауден пощелкал
языком, чтобы позабавить ребенка, и овчарка ревниво ткнулась белой косматой
головой ему в руку.
 - Но-но, - сказал Бауден. - Ты что это?
 Он вышел из кухни. Солнце уже садилось. Он решил пойти взглянуть на
свою скотину, которая паслась на кочковатой пустоши за полями, и собака
увязалась за ним. По дороге он присел на камень среди молодых папоротников и
дрока, который еще не зацвел. Вечер был так хорош, что и словами не описать,
солнце стояло уже низко, и его волшебный свет стал словно бы одушевленным,
подвижным, и струился сквозь зелень ясеней, боярышника и папоротников. Один
куст боярышника рядом еще был причудливо убран нежными цветами со сладким
сильным запахом; круглые молочно-белые плоские цветки бузины сверкали в
искрящемся воздухе, а рябина в овраге уже отцвела и покрылась бурыми
неровными ягодами.
 Во всем чувствовался волшебный переход от одного времени года к
другому, даже в голосе кукушки, которая, как стрела, взлетела на акацию,
росшую у края каменистой лощины, и пронзительно закуковала. Бауден
пересчитал скотину и полюбовался, как блестят на солнце рыжие шкуры. Его
клонило ко сну от жары, от выпитого сидра, от жужжания мух среди
папоротников. Он безотчетно наслаждался глубоким и чувственным покоем,
теплом и красотой. Нед пишет, что там совсем нет зелени. Просто не верится!
Нет даже травы - и кролику не прокормиться; ни вьющегося, похожего на
гусеницу, молодого побега папоротника; ни зеленого дерева, на которое села
бы птица! И это Стир послал его туда! Мысль эта пронеслась сквозь дрему,
хлопая черными крыльями. Стир! У него нет сына, чтоб воевать, он знай себе
денежки наживает! Баудену подумалось, что сама злобная судьба
покровительствует этому сквалыге, который даже выпить как следует себе не
позволяет.
 Голубые цветы вероники и молочая в изобилии росли среди жесткой травы,
и Бауден, быть может, в первый раз в жизни заметил эту маленькую
естественную роскошь, которой Стир лишил его сына, послав его туда, где не
растет даже трава.
 Наконец он встал и медленно пошел обратно той же дорогой, по тропе,
обильно удобренной засохшим навозом его коров, а бесчисленная мошкара
роилась вокруг цветов бузины и среди листвы ясеней. Когда он вошел во двор,
из дома как раз выходил деревенский почтальон. Он остановился в дверях и
повернул к Баудену седую голову с красным лицом и черными глазами, щурясь от
света заходящего солнца.
 - Вам телеграмма, мистер Бауден, - сказал он и ушел.
 - Что такое? - равнодушно буркнул Бауден и поднялся на крыльцо.
 Нераспечатанная телеграмма лежала на кухонном столе, и Бауден
удивленно, уставился на нее. Ему не часто приходилось получать такую
корреспонденцию - может быть, всего раз пять за все пятьдесят с лишним лет
его жизни. Он взял телеграмму так, как, вероятно, взял бы птицу, которая
может клюнуть, и распечатал.

 "С глубоким прискорбием сообщаем, что ваш сын пал в бою седьмого числа
сего месяца. Военное министерство".

 Он перечел телеграмму снова и снова, а потом тяжело сел, уронив ее на
стол. Его круглое бесстрастное лицо казалось слепым и застывшим, рот был
чуть приоткрыт. Подошла Пэнси и встала рядом с ним.
 - Вот, - сказал он. - Прочти.
 Девушка прочла телеграмму и схватилась за голову.
 - Теперь уж ничем не поможешь, - скороговоркой пробормотал он.
 Ее бледное лицо вдруг покраснело; она тихонько заголосила и выбежала из
комнаты.
 Теперь в чисто выбеленной кухне все было мертво и неподвижно, только
раскачивался маятник часов да без устали бегали глаза у старой миссис
Бауден, сидевшей под геранью, у окна, там, куда солнце бросало последние
лучи, скрываясь за домом. Тикали часы, минута проходила за минутой. Наконец
Бауден зашевелился, - его голова поникла, плечи опустились, колени
разъехались. Он встал.
 - Будь проклят во веки веков этот сукин сын Стир, - медленно произнес
он, снова беря телеграмму. - Где моя палка?
 Неуверенно, как слепой, он обошел кухню и вышел во двор. Старуха
следила за ним своими блестящими глазками. Пройдя через старые ворота, он
побрел по дороге к ферме Стира, медленно поднялся на две ступеньки, перелез
через ограду и очутился на дворе фермы.
 - Хозяин дома? - спросил он у мальчика, стоявшего около коровника.
 - Нет.
 - А где он?
 - Еще не вернулся с рынка.
 - Ага, он прячется, прячется от меня!
 И Бауден повернул назад по дороге. В ушах у него стояло монотонное
жужжание, ноздри раздувались, ловя вечерние запахи - запах травы, коровьего
навоза, сухой земли и кустов, окаймлявших поле. Обоняние его еще жило, но
все остальные чувства заглушала горечь, подступившая к сердцу. Кровь стучала
у него в висках, и он тяжело ступал по земле. По этой дороге должен проехать
Стир в своей коляске - будь он проклят во веки веков! Пройдя свой выгон, он
очутился у придорожного постоялого двора. Если сесть на скамью у окна, можно
было видеть всех проезжающих. Кроме хозяина и двух служанок, внутри никого
не было. Бауден, как обычно, потребовал кружку сидра и сел у окна. Он не
рассказал о своем несчастье, а они, как видно, ничего не знали. Он просто
сидел и глядел на дорогу. Время от времени он отвечал на какой-нибудь
вопрос, иногда вставал и протягивал кружку, чтобы ее наполнили. Потом кто-то
вошел: он услышал тихие голоса. Вошедшие смотрели на него. Они знали! А он
все сидел молча, пока постоялый двор не закрылся. Было еще светло, когда он,
шатаясь, побрел обратно к дому, то и дело оглядываясь, чтобы не пропустить
Стира. Солнце зашло, вокруг было очень тихо. Он прислонился к воротам
изгороди, которой было обнесено его поле на склоне холма. Никто не проезжал
по дороге. Сгущались сумерки. Взошла луна. Где-то заухала сова. Позади него,
в поле, от купы буков, крадучись, поползли тени, призрачные, едва заметные
на траве и на цветах, а потом медленно сгустились под яснеющим светом луны.
 Бауден оперся спиной о деревянный столб, у него подогнулось одно
колено, потом другое, и он застыл так в мрачном оцепенении. Перед ним
возникли видения, но их было немного. Ни травы, ни деревьев нет там, где
убили его сына, ни птиц, ни зверей; как же это так... все грязно-серое в
лунном свете... и лицо Неда тоже сплошь серое! Теперь он никогда больше не
увидит лица Неда! Будь проклят этот сукин сын Стир, этот сукин сын! Мертвый
Нед никогда не увидит родного дома, не услышит знакомых голосов, не почует
привычных запахов. И Бауден почувствовал за Неда острую тоску по дому, по
родной земле, по привычным звукам и запахам. Здесь жили их предки с
незапамятных времен. И он вспомнил свою покойную жену, вспомнил, как родился
Нед. Жена... что ж, она родила ему шестерых, но спасти из них удалось только
Неда. А в тот раз у жены была двойня. Он вспомнил, как сам сказал тогда
доктору, чтоб тот о "девчонке" не беспокоился, только бы спас мальчика. Он
хотел, чтобы после него остался наследник, а теперь Нед умер, - ах, этот...
этот сукин сын Стир! Он услышал далекий, постепенно приближающийся стук
колес. Крепко сжав палку, он выпрямился, глядя на дорогу, всю испещренную
полосами лунного света. Шум приближался, уже можно было различить цоканье
копыт, а потом очертания лошади и коляски выступили из темноты. Да, это был
Стир! Бауден открыл ворота и ждал. Коляска двигалась медленно; Бауден
увидел, что лошадь хромает, и Стир ведет ее под уздцы. Он шагнул ему
навстречу.
 - Эй, - сказал он. - Мне нужно с тобой поговорить. Заверни-ка сюда!
 Лунный свет упал на худое бородатое лицо Стира.
 - Чего тебе? - спросил он. Бауден повернулся к воротам.
 - Привяжи лошадь; я хочу с тобой рассчитаться.
 Он видел, как Стир постоял немного на месте, словно раздумывая, потом
бросил вожжи на створу ворот. Голос его прозвучал резко и твердо:
 - Значит, ты достал наконец деньги?
 - А! - вскрикнул Бауден и попятился к деревьям. Он видел, как Стир
осторожно подходит к нему с палкой в руке. Он поднял свою палку.
 - Это тебе за Неда, - сказал он и ударил изо всей силы.
 Но Стира он не достал; тот отпрянул и тоже замахнулся палкой. Бауден
ударил снова, но Стир отпарировал удар, и тогда, отшвырнув палку, Бауден
бросился на врага, чтобы вцепиться ему в горло. Он был вдвое крупнее и
сильнее Стира; но зато Стир был вдвое проворнее и расчетливее. Они
раскачивались из стороны в сторону среди буковых стволов, оказываясь то в
тени, то в лунном свете, и тогда лица их становились серыми, а глаза
сверкали - глаза мужчин, готовых убить друг друга. Они крепко сцепились, и
каждый с отрывистым, злобным рычанием старался повалить другого. Они обошли
вокруг старого, трухлявого дерева и остановились, тяжело дыша, пожирая друг
друга глазами. Вся ненависть, накопившаяся за эти долгие месяцы, горела
теперь в этих глазах, и руки у них судорожно дергались. Вдруг Стир упал на
колени и, схватив Баудена за ноги, стал тянуть, и тянул до тех пор, пока
громоздкая, колеблющаяся туша, наклонившись вперед, не рухнула через Стира
на землю всей своей тяжестью. А затем оба они сплелись в один клубок и
покатились по траве, потом высвободились и долго сидели на земле,
уставившись друг на друга. На Баудена после выпивки эта встряска
подействовала ошеломляюще, а Стир был оглушен тяжестью, которая только что
навалилась к нему на спину. Они сидели с таким видом, как будто каждый из
них знал, что спешить некуда, что они затем пришли сюда, чтобы довести это
дело до конца; сидели, глядя друг на друга в лунном свете, чуть подавшись
вперед, вытянув ноги, разинув рты, с трудом переводя дух, и казались
смешными - смешными друг другу! Вдруг зазвонил церковный колокол. Его
размеренный звон сначала лишь едва коснулся одурманенного рассудка Баудена,
который тупо раздумывал, как бы снова наброситься на Стира, но потом дошел
до его сознания. Звонят? Звонят! По ком? Руки у него опустились. Что-то
толкало его вперед и в то же время сдерживало, в нем боролись решимость и
суеверие, жажда мести и скорбь. Прошла долгая минута. Колокол все звонил. У
ворот тихо заржала хромая кобыла Стира. Вдруг Бауден встал, пошатываясь,
повернулся спиной к врагу и через залитое лунным светом поле побрел к дому.
Из высокой травы поднимался сладкий запах клевера. Он услышал скрип колес -
это Стир тронулся дальше. Пускай! Что толку с ним драться - Неда теперь все
равно не вернешь! Он дошел до ворот и остановился, прислонившись к столбу.
Холодный свет луны струился в воздухе, заливая поля; подстриженные осины
дрожали у него над головой, розы, которыми была увита низкая каменная
изгородь, словно бы покрылись какими-то странного цвета полосами; мимо,
задев его щеку, пролетел мотылек.
 Бауден нагнул голову, словно хотел ударить, отшвырнуть от себя всю
красоту этой ночи. Колокольный звон смолк, и теперь не было слышно ни звука,
кроме шелеста дрожащих осиновых листьев да журчания ручья.
 Чудовищно мирно было вокруг - просто чудовищно!
 И в Баудене словно угасло что-то. У него больше не было сил ненавидеть.