Нельзя забывать 22 июня 1941 года

О! Извини, читатель! Это из чужого сайта. Но пусть повисит здесь...ИТак, об отзывах:
Рецензия. Она для чего? Для кого? Если на сам текст, то это литучёба. А если только выплеск своего настроения от него, то -- для читателя. Так, нечто вроде забавы на этой заочной коммунальной кухне, общение. Так что такое "рецензия". Вот по стилю моё мнение: задал время глаголу - тяни его до конца, чтоб картинка получилась, автором прочувствованная.
Например,"окончив школу, поступили в училище. Там же вступили в комсомол. Потом ушли вместе в армию. Служили в одном отделении. Друзья на всю жизнь. После дембеля устроились работать в один цех. Здесь между ними возникло разногласие. Толик, более ответственный, заявляет...".
Все глаголы были заданы в прошедшем времени и вдруг -- настоящее!
Я не права? Стиль - это показатель грамотности инженера человеческих душ.
***
Ольга Янченко, из блокнота журналиста.
***
Июнь 1941 – го.
Сапог и «полуторка»…
***
Читатель мой случайный, ироничный!
Чтоб не наскучило тебе моё нытьё,
Давай заглянем в твой багажник личный,
Перетряхнём житейское тряпьё..
Коль «я» твоё с тобою в дружбе будет,
Жизнь наградит тебя счастливою судьбой, --
Не потому что как – то скажут люди, --
А потому что честь твоя с тобой.
***
С А П О Г…

-- Жорж, пойдём на шоссе! Я больше не могу! Там машины идут. Может, подъедем хоть несколько километров! Не до Москвы же пешком. Смотри, какие у Оли ножки…И мама, дергая папу за рукав его кожаной куртки, бессильно оседала на мокрую землю.
Я слушала мамину мольбу, плелась сзади, прижимая к себе маленький узелок с манной крупой, кусочком довоенного мыла и чем – то ещё очень ценным в беженцах.
 Да, мы стали беженцами, так неожиданно и страшно того 22 - го июня чёрного 1941 года. Как всегда, неразговорчивый мой папа, с этого дня и вовсе замкнулся. Мне, 8-летнему ребёнку тогда всё было непонятно и страшно. И только спустя полвека я поняла его состояние.
Мама продолжала ныть. Но папа был неумолим: -- Надя, туда нельзя. Мы живы только потому, что идём одни. Потерпи ещё. Утром тебе станет лучше. И папа сурово смотрел на меня, чтоб я не расплакалась.
Мы шли только ночами. Днём отсиживались в болотах, лесных ямах, густых зарослях. Кругом уже были немцы. Но до последней минуты того 22-го июня пока над Жодино не завыли бомбы, папа не верил, что это война. И только где-то под Кричевом он с досадой швырнул в речку связку ключей от кабинетов заводоуправления.
Мы шли тайком. Страстный грибник, знаток леса, мой папа Жорж каким –то неведомым чутьём определял наш путь от своей родной Белоруссии, райцентра Жодино, куда только в апреле этого 1941 года он был назначен Наркоматом топливной промышленности БССР на должность главноего инженера.
Папа вёл нас в Россию, на родину моей мамы Нади в город Горький. Леса БССР были удивительно густы, таинственны и давали возможность пересидеть в них дневную часть суток. Вокруг была опасность, неизвестность и чувство страха сжимало меня до потери сознания..
Мы шли налегке, без вещей, без продуктов. Самым ценным грузом стала карта Белорусской ССР и компас, с которыми мы втроём совсем недавно весело ходили по грибы. И вот всё вдруг рухнуло. Жуткое слово «война» холодило всё внутри.
Очень странно выглядела на папе чёрная кожаная куртка, несмотря на июньскую жару, которую он снимал только во время дождя, чтоб сделать навес для нас с мамой. Сам же он упрямо корчился под какой - либо корягой или кустом.
Маме было доверено нести и беречь, как зеницу ока, папины хромовые сапоги. Они были новенькие и хрустящие, связанные бечёвкой за петельки, торчащие из голенищ, явно мешающие маме двигаться. Она продолжала жалобно стонать. Но мой невоеннообязанный, сдержанный в словах и поступках папа, терпеливо уговаривал её: – Надя, это прихоти беременной женщины. Потерпи ещё. На шоссе нам нельзя. Там уже столько трупов…
День заканчивался. Смеркалось. Опять задождило. И мы укрылись под вывороченной с корнем сосной, образовавшей некое подобие крыши с наклоном. Земля в лесу быстро набухала от вечерней прохлады. Дождь усилился. Стало так противно мокро и жутко, что я заскулила, кусая мешочек с манкой, чтоб не волновать папу.
Но он вдруг обернулся ко мне: – Ладно! Пошли! Только выгляни сначала, что там, на дороге…Вдруг немцы уже…
Я осторожненько пробралась сквозь густой можжевельник, глянула на большую дорогу. Шоссе. Оно было мокрое и опасно безлюдное. Умолкли птицы. Тишина пугала. Но некая надежда на спасение от черноты леса звала.
Я с нетерпением ребёнка скорее спастись показала папе свои стёртые до крови ноги. И он сдался: – Переждём дождь и выйдем. Сидите тихо, а я пока сам проверю, что там.
Вернулся он мрачный. Буркнул: – Нет, туда нельзя! Мама, настроившись на «подъехать», села на землю, уронив на дрожащие руки голову: – Георгий! Я не могу! Всё! Рожу тут, преждевременно…
 ***
(продолжение есть)