На струнах трепетных гуслей. Венок сонетов

1.
Кудри светились светло-каштаново.
Кончилась лекция, все расходились.
Лестницы мрамор – как фортепьяно:
туфелек девичьих звуки катились
вдоль по ступенькам градом горошин,
звоном прозрачных дождинок о зонт.
Брюсов, казалось мне, я и Волошин,
и уж не хуже могу, чем Бальмонт,
ладить из брусьев словесных стропила,
рифмами смело и плавно болтая.
Лишь записать их могу не всегда я:
надо бумагу достать и чернила.
В лестничной клетке тебя ожидая,
облокотился я на перила.

2.
Облокотился я на перила.
Жду – не дождусь. Ну, когда же придёшь ты?
Так ожидают на острове почты.
Встретиться нужно – сама говорила.
Будешь ты мне и Рембо, и Бодлера
нежно читать и светиться незримо.
Слово пьянит меня, словно мадера
горной Армении или же Крыма.
Всё-таки я позабуду едва ли
губы, что рдели плодами кизила.
Вроде бы нет в сердце терпкой печали.
Первая встреча жива. Очень мило
(я постараюсь припомнить детали)
ты мне случайный взгляд подарила.

3.
Ты мне случайный взгляд подарила,
будто меня напоила дурманом,
и, не боясь критикана-зоила,
взгляд я сравнил с голубым океаном.
И захотелось мне вдруг их сонетов
свить свой венок, будто гнёздышко птица,
хоть и не в моде он у поэтов,
так как для этого надо трудиться
и покорпеть, чтобы петь без обмана
о красоте серебристого стана
лунной берёзы, о соснах-царицах
и о твоих, моя лада, ресницах.
Только увидел я их у фонтана –
понял я сразу: ты не жеманна.

4.
Понял я сразу: ты не жеманна,
ты безыскусна, неприхотлива,
ты для меня – как напиток нарзана,
ты для меня – как цветущая слива.
С хлебом тебя, не стыдясь, зарифмую.
Буду открыто писать, как Каверин.
Славя тебя, совершенно земную,
к звёздам тебя возносить не намерен,
чтоб не носиться туда и обратно,
чтоб не кричать: «Покажись-ка мне, ну-кась!»
С речкой лесною тебя, вероятно,
можно сравнить, когда ты изогнулась
да к Беранже, как ко мне, прикоснулась
необычайно, радостно-жадно.

5.
Необычайно, радостно-жадно
ищем «Разбитую вазу» Прюдома,
слушаем Аполлинера Гийома,
Жака Превера, Эмиля Верхарна.
Так наш Крылов изучал Лафонтена,
Пушкин Вольтером так упивался.
Нежными флейтами глосса-плена
ты восхищала – и я волновался.
– А с Пастернаком не хочешь сразиться?
Строчку Верлена сделал он узкой.
Все эти перлы должны отразиться
В зеркале строчек поэзии русской, –
Так ворковала моя голубица,
Чуть прикасаясь к лире французской.

6.
Чуть прикасаясь к лире французской,
девушка сыплет на струны брильянты.
Я забываю про гул институтский.
По коридорам идут аспиранты.
Кто-то глядит в расписание тупо,
кто-то столкнуться с деканом боится.
Я же тобой увлекаюсь, голуба.
Ты для меня – как красавица Рица.
Мимо окошка красный автобус
в сторону севера мчится, на юг ли?
И, раскрасневшись, как гладиолус,
я заблудиться хочу среди джунглей
рыжих волос. К ним невольно притронусь,
будто бы к струнам трепетных гуслей.

7.
Будто бы к струнам трепетных гуслей,
к «Шалостям музы» Ростана Эдмона
мы припадаем. Сердцем пою с ней,
как соловей, – и легко, и влюблённо.
Мы о возвышенных чувствах мечтаем,
дружбу мы водим с «Далёкой принцессой».
И «Бержерака» запоем читаем.
Горький Максим был пленён этой пьесой!
Как Сирано относился к Роксане?
Нежностью светлой грудь клокотала.
Долго хранил он любовь свою в тайне:
нос заострился подобьем кинжала.
Веткой жасмина дрожала Роксана…
Ты мне читала пьесу Ростана.

8.
Ты мне читала пьесу Ростана,
бьющую чистого чувства ключами,
дивной любовью горящую рьяно.
Звуки, чаруя, звенели ручьями.
Слаще пирожных и марципана
мне представлялась фраза любая.
Я замирал глубоко и пространно.
Лишь трепетала мечта голубая
влажной звездою в неба бокале.
К ней я тянулся длинным жирафом.
Плыли минуты, как фестивали,
в энтузиазме души величавом.
И облака вдалеке проплывали
странным, волшебным огненным шарфом.

9.
Странным, волшебным огненным шарфом
кутала туча луну золотую,
но, непослушная, розовым шаром
с неба скатилась и скрылась за тую.
Через минуту опять засияла –
луч золотой, как художник искусный,
обрисовал очертания яла
и вдалеке пароход сухогрузный.
Вечер тот лунный казался мне сказкой,
музыкой, льющей свет мадригала.
Волны плескались то тихо, то страстно
и целовали песок у причала.
Я задыхался от счастья. Ты лаской
сердце мне сжала, сердце мне сжала.

10.
Сердце мне сжала, сердце мне сжала,
душу встревожила речью скворцовой.
Ветер осенних осин полушалок
мял в синеве, будто парень бедовый.
Звёзды над нами цвели, как ромашки,
но не умел собирать я букетов:
медленно крылья росли у Пегашки –
я не взлетал за венками сонетов.
Мне сочинять их тогда и не снилось.
Небо, как плащ колдуна, серебрилось.
Месяц, как ослик, скакал неустанно.
Думать о грусти было мне рано –
радостью в сердце строчка искрилась:
ты без пощады пылко желанна.

11.
Ты без пощады пылко желанна.
Редко бывает в жизни такое.
Дышит душа моя так несказанно
запахом розы, липы, левкоя.
Как хорошо, что не знает покоя
гулкое сердце, дитя барабана!
Очарование так многогранно!
Может быть, что-то в тебе колдовское?..
Помнишь ли пальцев твист на гитаре?
Помнишь, сияла белая астра?
Как хорошо, что мы встретились завтра
там, где стоит на Приморском бульваре
памятник Пушкину с ветками лавра.
Вся ты – источник нового жанра!

12.
Вся ты – источник нового жанра,
светлых раздумий ясная зорька,
праздник добра, чудо звёздного дара –
в сердце те звёзды чувствовал Лорка!
Чтобы найти этим чувствам названья,
на чудотворную нить вдохновенья
бусы сонетов решил нанизать я.
Цепи кую, где сонеты – как звенья.
Слово на вес проверяю, как злато,
то превращаюсь на миг в сталевара,
то вдруг припомню: в музее когда-то
видел тебя на холсте Ренуара.
Мало мне у Окуджавы Булата
песен разливных, страстного жара.

13.
Песен разливных, страстного жара
жаждет душа моя снова и снова.
Юный Пегас мой похож на Икара –
рвётся в огонь поэтичного слова.
Знаю, что нужно беречь эту лошадь –
за ожерельем сонетов пореже
ездить… Пешком выхожу я на площадь
и догрызаю сонетный орешек.
Всё-таки грустно от завершенья
каторги сладкой – стихосложенья.
Радостно мне воспевать неустанно
снов дактилических яркие гроздья,
хоть ускользнула сонетная гостья –
рыжая Жанна, рыжая Жанна!

14.
Рыжая Жанна, рыжая Жанна!
Где же волос твоих яркая осень?
Где же очей твоих лёгкая просинь?
Скрыло всё время густого тумана.
Ты полюбила другого. Он лучше.
С памяти смыт я дождями разлуки.
Скоро закружатся снежные мухи.
Может, не хватит чернил в авторучке?
Всё в этом мире непостоянно.
Мама склонилась над первенцем: «Баю!»
Лик Эренбурга с портрета Сарьяна
смотрит, как я свой венок завершаю
и улетевшие дни воскрешаю:
кудри светились светло-каштаново.

15.
Кудри светились светло-каштаново.
Облокотился я на перила –
ты мне случайный взгляд подарила,
понял я сразу: ты не жеманна.
Необычайно, радостно-жадно,
чуть прикасаясь к лире французской,
будто бы к струнам трепетных гуслей.
ты мне читала строки Ростана.
Странным, волшебным огненным шарфом
сердце мне сжала, сердце мне сжала:
ты без пощады пылко желанна.
Вся ты – источник нового жанра
песен разливных, страстного жара,
рыжая Жанна, рыжая Жанна!