Как говорил гром. Говорящая поэма

Естество без оперения
есть неблагожелательная ложь.


I. Введение

1

Милейшие! Вы спросите, почему сонет я отношу к месту небывалому в описании надежд, которые связаны с лицом небывалым для такого типа познания, коим я в стихах упоминаю Нового главу, с новой правдой и новыми заклятьями, с новой верой (хотя вера эта основана на Боге, Бог же – един). Я отвечу. Искусство, связанное с единой истиной есть творческий обман, а основанное на творческом экстазе искусство порождает такие россказни, которые и в описание загонять не следует, а чересчур прямо понимать и всякому не следует, ибо мы есть сонные птицы, говорящие как думаем, забывая о том, что всякая мысль есть полёт фантазии, ни в коем случае не зиждущейся ни на каком объективном поприще, ибо последнего не существует... Если же находятся сплошь и всюду таковые, которые ухитряются погрузить свои создания на определённое поприще, то, следовательно, и лжи здесь будет несоизмеримо больше, нежели в том, что привожу я.
Цель моя [моего творчества] – есть попытка привести чистое, ежесекундное и мгновенное субъективное восприятие, не зиждущееся ни на каком объективном поприще, тем паче определённом [Мировом].


2

Дух противоречивый
глаголет туманные фразы

Гам изо рая сошедши есть гром. И величайшая сила его премудрости есть также неблагожелательная ложь во имя слепого познания без лжеподобной причины, которую создаёт способность суждения. А новое источительство ада сущего есть грех невиданный во всех очертаниях подобострастия, как шельма хохочет, когда её разбудишь спящим брахманом; заарканенный идол шепчет на ухо свой блеф...
Горные малахиты во чреве грозного идола – бога Земли, но не Бога оправданного пред всеми и за всех, но не пред сознанием свободолюбивым, ибо сие – грех, уподобленное средой нечестолюбивой, [а] зрячей. А ведь кто страшнее и коварнее пред дураками правды небесной, яки зрячие!
Идолы – премудрейшие изваяния человеческого сознания. Но нет сей благости на этом свете, нежели храм храмящего, стон стонущего, чем гром сияющий иль сон всевидящий. А бытиё, не как жизнь, а как истинное существо – не сон, а Явь, причём Явь – истинное и духовное, не материальное, ибо материальное есть Грех и оно вторичное. Ведь каким же образом, спрошу я вас, можно было бы даже и думать о существовании Бога, яки Он взрастил прежде на грешной Земле, чем в Царствии Своём великолепный сад. И поглотило естество материи – Грех [зло] тот сад, ибо он рос в ней, а значит и питался ею; и превратился тот сад в кошмар, до коли сей невиданный, которого ядовитые побеги, въевшись во Время, поглотили нас, и который мы наблюдаем до сих – Мир – воззраданным и оставленным нам [Богом] в назидание нашим искомым естеством, стало быть субстанцией...

25/XII 95



II. Предисловие,

которое преподнесено в стихотворной форме сонета, несомненно может вызвать недовольный укор читателя. Но уж введение написано, а в нём именно указывается на сонет и менять форму изложения и что-либо переделывать я не в коей мере не собираюсь из-за главного соображения того, что я с глубоким уважением отношусь к вышеперечисленны строчкам. «Да пусть же будет так!», – как сказал один мыслитель, музыкант и поэт – персонаж другого мыслителя, композитора и поэта, – «Да что твой Янсен», – он сказал, – и глотку жёсткую свою он перерезал мягким largo».


Сонет №1

В молельной пусто. Заходи и бери
Бумагу. В комнате пусто и сухо.
Странно. В пустоты уходящий залив.
В масть!

Вдруг разом грянул дым, пурпурный дым,
Лишь якорь спущен в море один,
И печально.
Сушь и тень кораблей. Чрез день

быть может начнётся прилив,
А сих – уж не видать до конца.
Молим, что час придёт единодушный –
Душный и скучный. Не правда ли?

Горные скалы в море снизошли
И упали на чистые камни,
В мелководье, на речную твердь.

Громогласный мазохист в шинели,
Он что-то ищет..., смотрит в бинокль
Глазами, полными горя, человек...



III. Главная часть,

которая полностью состоит и сама в себя вбирает сонеты. Пусть же я буду неисправимым чудаком в глазах милейших читателей, но я всё же постараюсь этим жестом доказать несправедливую и чересчур, на мой взгляд, жестокую ошибку того представления, что сонет не сопоставим ни с какой-либо мыслимой и немыслимой надеждой и её описание чрез него есть небывалое кощунство над поэтической фразой... и т.п. болтовня некоторых искусствоведов, которую я намереваюсь раз и навсегда окончить.
Ну, да ладно! По мне, так я высказал и так много в начале моего повествования, а это именно то, что я считал нужным высказать в данном сочинении.
Обещаю, что в заключении я вернусь к сему неизбежному разговору, коль уж затронули его тему.


С. ч., с. г.