На волю, в Куршавель...

Это рушится жизнь, или просто слепая тревога
отбирает у сердца последний спокойный приют?
Дождик капает тихий на теплую ленту дороги,
или злобные ангелы с неба под ноги плюют? –

Все равно не поймем. Утешенье – есть хуже уделы –
посылает судьба, но мириться ли с этим?! – Бог весть!
Нет душевному крику и боли предела,
нет предела отчаянью. Радости? – есть.

Пусть и в худшем раскладе находится точечка веры:
мы становимся чище, сильней и мудрей.
Но зачем? миром правит стервозная Гера,
новый мир – не для новых медей.

Жизнь идей похоронена в пище-
пе-ре-же-вы-ва-нь-и и вина питии.
По расчету свершаются тыщи
дел, по страсти – не больше пяти.

И бессмысленной миссии, вроде
добыванья плодов Гесперид,
нет охотников выбрать. Народу
ближе лестница без перил

к недоступно далекой вершине
пирамиды поместных князьков,
где полету шипованной шины
нет препятствий, где каждый готов

облизать твою толстую жопу,
положить тебе в рот осетра,
где видна на ладони Европа,
где – не хочешь – не дуют ветра,

где подвластно все тихому жесту,
где лишь выкликни: кто под венец? –
и тот час же любая невеста
сиганет в твой новехонький Бенц.

Нет предела. Предательский отзвук –
эхо звука, которого нет.
Нет любви, и герои, замерзнув,
на печи поедают обед,

да монетки считают, Егория
лик висит в каждом красном углу,
благо это? а может быть, горе? –
я, чего-то, понять не могу.

Потому что, наверное, глупость
(или старость?) постигла меня:
верю в дождь, увлажняющий гумус,
потому что – кому же пенять.

Я смотрю на махровое облако
где мой ангел в копне кучевой,
надкусив золотистое яблоко,
беспардонно болтает ногой.

Да, все чушь! Это ревность, должно быть!
Чем на даче сажать щавель –
предпочту прокатиться я тоже
на Мальдивы, в Париж, в Куршавель...