Одиночество

Только положишь трубку – и сразу же с головой накрывает одиночество, набрасывается тугой сетью, обволакивает все тело и душит, душит до тех пор, пока ты не открываешь вновь глаза, пока не начинаешь судорожно хватать пересохшими губами воздух… Открываешь глаза и смотришь в пустоту… Что ты хочешь увидеть там, в самой глубинной тьме собственной души? Пытаешься различить все оттенки черного, все формы темноты. Блики от лунного света, пробивающиеся сквозь ледяной узор на окнах, скачут в глазах, преломляясь в холодных, как лед, слезах…
Счастливые люди плачут чаще, чем смеются. Счастливые люди больше боятся, чем те, кто несчастны – боятся потерять свое счастье. Несчастные люди привыкают такими быть. А привыкнуть к своему счастью невозможно.
Почему-то очень хочется, чтобы было холодно. Потому что холодно в душе… Распахиваешь окна и стоишь в объятьях ветра, и мелкие снежинки залетают в комнату, ложатся на плечи и тают… Ветер дует все сильнее и сильнее, кружит снег, и вот уже вся комната погребена под тонким слоем белых хлопьев. Сметаешь снег и садишься на краешек кровати, проводишь рукой по холодной простыне. Закутываешься в клетчатый шотландский плед, наливаешь себе чашку горячего чая и пытаешься согреться…
Зажигаешь свечу. Долго-долго смотришь, как ветер играет с ее пламенем. Свеча – и та не одинока, пока дует ветер…
Хочешь что-нибудь спеть, хочешь заполнить своим хриплым голосом пустоту, которая всюду запустила свои щупальца, обвила тебя и не пускает, не дает вырваться… Хочешь спеть о своей любви, но неизменно шепчешь: «Где ты?». Глупо, но ты знаешь ответ на этот вопрос. Этот ответ – «Не со мной». Ты знаешь, что стоит лишь прикрыть глаза, и ты увидишь, увидишь все, что захочешь, но это будет лишь видение, оно растает, как растает снег…
Сидишь, вгрызаешься в собственную плоть, стараясь заглушить боль, рвущуюся на свободу. Руки привычно тянутся к лезвию, а потом вспоминаешь, что лезвия больше нет. Больше нет ничего, что могло бы распахнуть кровь, которой тесно в твоей истосковавшейся по холодному прикосновению бритвы плоти. Смотришь на лесенку шрамов на левой руке, вспоминаешь каждый из них, каждую молитву. Последний шрам – самый глубокий… Но это больше не выход – рвануть кожу легким движением от себя, вспороть плоть, пустить кровь, а потом слизывать ее с руки, смешивать со своими слезами… Питаться собой – не выход. Раньше все было от безысходности…
Бросаешься на стены, ногти застревают в обоях, пальцы ноют, кости хрустят… Выгибаешь спину, рычишь на темноту ночи, воешь на луну, шипишь, как змея, хрипишь, как раненый зверь… Языком по стеклу, зубами по деревянным рамам… Бьешься, как птица в клетке. Как рыба об лед. И ведь знаешь – не вырваться…
А потом увидишь, что дверь тюрьмы давно открыта. Распахнешь ее и вылетишь прочь, бросишься в его объятья, улыбнешься и скажешь: «Я так скучала»…