Cон Варвары Николаевны или пожиратели стен

 - У них с женой что, пять лет разницы, что ли? Давно, однако, его не видел. А какой он теперь, Петр Карлович Вайсглид? До сих пор все так же по-дурацки смеется? Сигары курит? Пьет коньяк? А когда? А где? А что? А почему? А давно он на виолончели играет?
 Достал он уже меня своими вопросами. Пришел и давай спрашивать. О том - о сем. И о прочем другом.
 - И что ты видел? - продолжает он.
 - Ее видел. В ванной. Голую. Розовую. Честное слово. Жену его, Варвару Николаевну Гроссшаде, совсем как живая в ванной сидела, - меня начала забавлять его наивная манера удивляться самым затрапезным вещам и явлениям и верить совсем уж невозможной ахинее, и поэтому я решил слегка пофантазировать. Он клюнул на мою хитроумную приманку и продолжал свои расспросы с завидным терпением и неиссякаемой любознательностью, присущей только ему одному. Он изумленно вскидывал брови, делал большие глаза, цокал языком и покачивал в такт головой, являя собой живописнейшую картину.
 - Постой-ка...
 подумать только. (Опять стихами заговорил - не жди ничего хорошего)
 Они женаты?
 Давно ли?
 И даже фамилию не сменила? Куда там!
 С ума сошла, что ли?
 Вот уж никогда бы не подумал.
 Такие разные, вместе учились в школе,
 она - отличница, отнюдь не дура,
 всегда наша классная ее в пример всем ставила,
 ну а этот... два слова связать не мог.
 Никогда не учил правила.
 И потом, это его ужасное заикание...
 Вечно невыученный урок...
 Меня перестала забавлять его наивная манера удивляться самым затрапезным вещам и явлениям (и вообще, все его манеры), да и фонтан фантазий моих изрядно поиссяк, пока я с ним общался, так сказать. Я устал от смехотворно-стихотворных расспросов этого беспорядочного зануды и бесцеремонно выгнал его за дверь, несмотря на некоторое количество гневных протестов.
 Потому что ко мне опять пришли мои друзья-мутанты, пожиратели стен. Надо сказать, что я снова задумал делать в квартире ремонт, и мне нужно было удалить перегородку между кухней и гостиной. Глядя на их счастливые лица, я готов был делать ремонт хоть каждый день, лишь бы ощущать жаркую волну плохо скрываемой радости, которая сопровождала каждое их появление у меня дома. Вышел, правда, однажды пренеприятнейший казус в мое отсутствие. Эти друзья, в задачу которых входило прогрызть дыру в стене между кухней и туалетом, (так как были некоторые неполадки с сантехникой), обглодали со всех сторон кухонное окно, отчего в квартире поднялся ужасный сквозняк, и все мы простудились.
 Сейчас один из этих страстных поклонников кирпича и цемента, тот, что ростом повыше и телосложением покрепче, задумчиво, с блаженной улыбкой на лице сковыривал с бетонной перегородки ногтем толстого короткого указательного пальца правой руки бледно-зеленые обои в мелкий ромбик. Другой, тот что ростом пониже, да и телосложением соответственно не блистал, густо и как-то обволакивающе окучивал своего товарища и стену напротив него нежно-голодным взглядом, по-своему преданным и благодарным. У него мягко подрагивали руки, зеленоватого цвета язык облизывал пересохшие пухлые губы, и вся поза этого мутанта выражала болезненный зуд нетерпения, переполнявший его. Мутанты не любят есть стены с обоями, так как обои застревают в зубах, да и вообще, зачем употреблять в пищу продукт с кожурой, ведь так можно и аппендицит запросто схватить.
 Для этих ребят не существует никаких препятствий, кроме, разве что, деревянных стен; а вот кирпичные - их излюбленное лакомство. Они готовы часами сидеть и смаковать такую, разбирать по кирпичику.
 Первый раз (а это было примерно неделю назад) я принял их за рослых молдавских рабочих, но почти сразу понял, что ошибался: то ли из-за того, что форма головы у них какая-то приплюснутая, то ли из-за больших выразительных глаз навыкат. А может быть, все дело было в их непомерно широких, похожих на ласты, ступнях и светлой шерстке, разбросанной тут и там по всему несимметричному телу с короткими ногами и отлично развитой грудной клеткой. Как бы то ни было, а разговаривали они утробно и маловыразительно, даже неохотно: видимо у них это почти ни к чему. То немногое, что удалось из них вытянуть (пригрозив выгнать их к чертовой бабушке, если они и дальше будут молчать и пялиться на стены, вместо того, чтобы отвечать на вопросы) - это то, что большого звали Какзак, а тот, что поменьше или назваться отказался, или я просто не понял ни слова из его бормотания. Ну да ладно. Их молчаливое, слегка шуршащее присутствие на авансцене разворачивающихся событий раздражало меня меньше всего, чего не скажешь, например, о происходящем на заднем плане.
 За стеной в глубинах соседней квартиры, унылая и однообразная как вьюга, завывала виолончель: кто-то, а именно Петр Карлович Вайсглид, похоже, настойчиво и безуспешно постигал тайну нестандартного разрешения диатонических тритонов в тональности, или, по крайней мере, это так звучало. Временами тягучий поток псевдомузыки вспенивался и бурлил от внезапных порывов: виолончель то выла, то угрожающе рычала, то жалобно повизгивала в зависимости от того, в каком расположении духа находился чудаковатый хозяин истязаемого инструмента, а один раз даже как-то смачно хрюкнула и замолкла, пресытившись, видимо, экстатическими потугами Петра Карловича найти истину там, где ее на самом деле нет. В общем, слушать это было невозможно, и я втайне надеялся в один прекрасный день натравить на соседа моих спонтанных друзей-мутантов, не зная, что события развернутся гораздо быстрее.
 C верхней полки на Петра Карловича строго взирал черно-белый портрет его отца, Карла Вайсглида, при жизни являвшего образец неусыпной бдительности и тщательно выпестованного годами педантизма. Карл Вайсглид играл вторую виолончель в оркестре четвертого запасного состава Большого Театра. К счастью, с основным составом было все в порядке: музыканты не болели и с радостью посещали репетиции.
 Петр Карлович поминутно оглядывался на лицо отца, который наверняка не простил бы ему его ошибок, сойди он с портрета и предстань перед Петром Карловичем в полный рост, но лицо было неумолимо и еще сильней хмурило брови в немом укоре. Наконец, несмотря на все тайные и явные протесты сверху, Петр Карлович вздохнул и отложил змеящийся изо всех сил смычок на край стола (брови отца на портрете одна за другой поднялись и снова опустились), больше всего на свете желая, чтобы смычок уполз за плинтус и не появлялся ближайшие несколько часов в поле зрения. Чего, естественно, не произошло. Вместо того, чтобы удивиться, Петр Карлович расстроился. Он рассеянно почесал в бороде и принялся выдвигать один за другим все ящики стола в поисках курительной трубки. Из переполненных ящиков вываливались какие-то пожелтевшие бумаги ("Письма", - подумал Петр Карлович, незаметно улыбнулся сам себе и своей неожиданной догадке), уже невкусные с виду окаменевшие апельсиновые очистки, невесть откуда взявшаяся коричневая кожаная перчатка без указательного пальца, невесть куда девшегося, сероватый футляр от очков но без очков, обломки цветных карандашей и тому подобная неказистая рухлядь, без которой не обходился ни один угол в квартире Петра Карловича и любого другого нормального человека. В ящиках трубки не нашлось, и Петр Карлович, кряхтя и негромко матерясь (чтобы не будить Варвару Николаевну, которая мирно сопела в соседней комнате, укрывшись недочитанным томиком стихотворений Григория Соловьева раннего периода творчества), встал на четвереньки и принялся изучать пространство под шкафом. Пол покрывал толстый слой пыли, которая взметнулась маленьким удушливым вихорьком, как только Петр Карлович начал подслеповато шарить там руками.
 За стеной в соседней квартире расчихалось и расфыркалось. Мои любопытные мутанты наперегонки сбежались на шум, расталкивая друг друга в дверных проемах и ударяясь о всевозможные углы. Через минуту послышался невероятный скрежет и почти одновременно три диких крика, в которых слышались один смертельный ужас и два восторга: мутанты прогрызли стену насквозь и столкнулись лицом к лицу с Петром Карловичем, который с перепугу решил, что у него под шкафом разверзлись адские врата и зеленоватые лупоглазые черти пришли забирать его вместе с виолончелью в подземный мир, чтобы засадить играть в оркестр к Огненному Дирижеру. Как частенько говаривал Карл Вайсглид, боязливо косясь куда-то через левое плечо и странно шевеля влажными (От волнения. Прим. П.К.Вайсглида) губами, Огненный Дирижер никому спуску не дает. Петр Карлович был не такой человек, чтобы с чертями заигрывать. Он поднялся, вышел в прихожую, накинул на всякий случай свое черное пальто на теплой подкладке, нахлобучил черную шапку-петушок, взял под мышку виолончель и попытался втиснуться под шкаф.
 
 ***
 Наступало утро. Маленькие черные тени выползали изо всех углов и исчезали в окне.
 ***
 Тут Варвара Николаевна во сне погрозила мужу пальцем, решив, что последняя выходка Петра Карловича слишком уж эксцентрична и не вписывается даже в столь авангардистский сценарий такого сна, как этот. (Переписать нахрен, и точка. От сих и вот до сих. Прим. В.Н.Вайсглид). Ограничившись первым предупреждением, Варвара Николаевна, примерная жена и, возможно, будущая мать, продолжала безмятежно и невозмутимо дремать под томиком стихов. И если стихи все еще не сползли Варваре Николаевне на лицо, а рифмы продолжали оставаться на своих местах в должном порядке, вместо того чтобы запутаться в ее носовых волосках и тем самым неминуемо вызвать отчаянный аллергический чих, так это благодаря тому, что сборник был издан большим тиражом в одном очень солидном издательстве в твердой обложке, так что рифмам и там было неплохо.
 - Эй! - испуганно прошептал Петр Карлович, все еще не оставляя
заведомо бесполезных попыток пробраться под шкаф.
 - Вот те на! - изумленно прохрюкал Какзак, увидев впервые в своей жизни виолончель.
 В дверях жирным вопросительным знаком застыла заспанная Варвара Николаевна с мухобойкой, не совсем удачно стилизованной под кнут и блюдом ароматных свежеиспеченных пряников. (Боже, я ведь никогда не умела печь пряники!)
 "Бывают ли в аду пряники?" - вопросы стремительными высоковольтными разрядами проносились по нервным центрам головного мозга Петра Карловича. - "Если да, то кто их там готовит? И из чего? Или кого?" На последний из них не хотелось отвечать особенно, поэтому знаменитый в будущем виолончелист-новатор предпочел с новым остервенением продолжать свое героическое сошествие в преисподнюю.
 - Петенька, дорогой, что ты делаешь под шкафом? - сонная Варвара Николаевна не проявляла никаких признаков недоброжелательности, что в других обстоятельствах неминуемо насторожило бы Петра Карловича, не будь он занят столь ответственным делом. Петр Карлович испытывал к супруге определенное уважение, которое, впрочем, никогда не переходило границ, что почти ее устраивало. Тем временем Какзак и тот, что ростом поменьше, окончательно потеряли интерес к музыканту и его странной штуковине, по форме и цвету напоминающей не очень пропорциональную южную женщину. Они разошлись и сели каждый в своем углу: один у окна, а другой - ближе к выходу. Южная женщина была страшно довольна тем, что старый фокусник-недотепа, очевидно мнивший себя факиром, перестал, наконец, ее распиливать. Тихая радость переполняла ее пустое гулкое чрево, отчего ей хотелось петь. "Опять не совпало, - подумала она. - пилил, пилил меня, старый импотент, думал, я ему спою. На бис".
 Запела тонким томным голоском с чуть слышными поскрипываниями, переходя к более густому тембру с уже явным старческим недомоганием в голосе:
 Отчего, ах отчего в твоих руках
 Я так фригидна?..
 И больно мне, и так обидно
 Мне жить с улыбкой на мертвеющих устах...
 ОХ, НЕ КАСАЛСЯ Б ЛУЧШЕ МОИХ НЕЖНЫХ СТРУН
 СМЫЧОК ТВОЙ, НАДОЕДЛИВЫЙ ПЕРДУН!!!

 "Почти Шекспир, - подумал Петр Карлович, - да-а, почти сонет, только вот чего-то не хватает... Напевности, что ли. А может, двух начальных четверостиший".
 "Нежные струны" не менялись уже года два, но Петр Карлович, то ли из-за своего природного чувства такта, то ли из-за того, что был слишком занят более важным делом, не стал ей об этом напоминать... И, бросив на жену усталый взгляд, полный невысказанной нежности, Петр Карлович тихо заплакал...
 
 ***
 
 ...Такое вот выдалось утречко, хоть в барабаны бей. Бьют в голове одни барабаны, не умолкают другие+ а жарища, духотища-то какая - сорок два в тени одеяла. А утро все выдавалось и выдавалось до тех пор, пока не выдалось настолько, что ночь, не долго думая, исчезла. Карабкаюсь по его выступам под грохот барабанов, выбивают они меня с каждым новым ударом, толкают на серокаменный скалистый утес утра, они, барабанные волны бушующего барабанного океана, накатывают гулкими ритмичными спазмами, охраняя уют и неприкосновенность ушедших снов.
 Выродок ты и беспричинный мечтатель, вот ты кто. И даже не пытайся с этим спорить. Спи лучше. Или стряхни с себя сон. Проснись. И пой.

 30.12.01 - 18.11.02