Кантеле

Где осиновые листья
по дорогам носит ветер,
где, под цвет еловой лапы,
зелены у зорь глаза,
есть и алые, конечно,
есть лилово-желтоваты,
зори, розово-лимонны,
зори с звёздами и без.

А вообще-то и превыше
всех цветов у воли – синий.
Этот край других синее
(Север любит синий цвет).
Мать лесов – хозяйка воли,
мать дорог – хозяйка грусти,
мать ночей – всему хозяйка,
ходят в синих башмаках.

И, как издавна ведётся,
носят синие чулочки
и платки того же цвета,
у которого нет дна…
Добрый, старый Вяйнемейен!
Ты опять меня оставил,
я уж кантеле не слышу,
я уж воле не молюсь…

Брызнула заря на воду,
растеклись мгновенно брызги,
и два лебедя на сини
гордо глянули вокруг.
Да, ведь есть им чем гордиться!
Доги озера, красавцы,
в совершенстве так прекрасны
дети воли, дети грёз…

Дети Севера… Удачи!
Улетать ведь скоро птицам,
я на Родине встречала
вас на волнах в дни зимы.
В том краю огромно море,
в том краю полгода лето,
в том краю сильно цветенье,
но тоска всего сильней.

Быстро вылезли лисицы,
жёлтые, повылезали,
ярко-красные, из норок,
быстроглазые, из чащ.
Даже хмурые медведи
шли, угрюмость сохраняя,
шли, чтоб кантеле услышать,
золотое услыхать.

Старый, мудрый Вяйнемейен,
ты давно меня покинул,
отзовись скорее, где ты?
Ты и музыка твоя?
Видишь, даже водяные
из воды повылезали,
а поёт им всем ворона,
и никак не отогнать…

Ой ты, воля моя, воля!
Ты сильна, ты безнадёжна,
безнадёжнее, чем старость,
беспощадней, чем она…
Мать ночей – всему хозяйка,
мать дорог – хозяйка грусти,
мать лесов – хозяйка воли
тоже здесь и тоже ждут.

А два лебедя играют,
окаймлённые закатом –
и без кантеле, знать, слышат
песни северных ночей…
Ах, когда уже начнётся?
Но, наверное, не будет.
Падает луна-игрушка
прямо в лапы колдунов…

Колдуны светлы глазами,
им по тысяче и больше.
Колдуны, я вас признала,
нету Вяйне – пойте вы!
Добрый, старый Вяйнемейен,
я нисколько не в обиде,
не поёшь ты нам – не надо,
значит, так тому и быть.

Что ж подсказывает сердцу
тихо: «Он ещё вернётся
и в оправе звёзд и сосен
нам наплачет жемчугов…»?

Колдунам я быстро руки,
доверяясь, протянула,
руки взяты в пальцы леших,
между пальцами – туман…
Наши волосы, как стебли,
путались, переплетались,
колдуны меня признали
да и приняли к себе.

Колдуны светлы глазами,
им по тысяче и больше,
надо – будут жить в столицах,
надо – посреди болот.
Но у них корявы пальцы,
хоть глаза и молодые,
у меня такие ж будут,
если с ними я уйду.

Вышли трое на пригорок –
колдуны и я, мы встали,
чуть пошатываясь, в чаще
плавал запах белены…
Первый, волосы откинув,
взглядом встретил взгляд второго,
а потом их оба взгляда
отыскали рядом мой.
И запели мы, чуть хрипло
поначалу, после – звонко,
пели мы, как петь о воле
могут только колдуны…

О густой, как дебри, сини
и о холоде хрустальном,
о тоске болот зелёных
и о чём молчит сова,
улетая на охоту,
обречённая на темень,
глаз не выкупать ей в сини,
ей зари не увидать…

Журавли о чём курлычут,
покидая край родимый,
Родину, в часы заката,
в час цветенья белены…
И о матери – свободе,
и о матери – печали,
и о матери, кормящей
слабых звёздным молоком.

Так мы пели. Волки, лисы
тихо слушали о воле,
сосны, скалы, пихты, ели –
растворяясь в забытье…
Нету кантеле – ну что же!
Так мы пели, трое в сером.
Может, мудрый Вяйнемейен
тоже слушал, затаясь?

Мудрый, старый Вяйнемейен!
Мне опять пора в дорогу,
колдуны зовут остаться,
но боюсь я прогадать…
Старый, мудрый Вяйнемейен!
По твоим следам иду я,
без свободы, без печали,
без забвенья, без дорог…

Сплю я запросто на мохе,
где-то бродят близко звери:
рысь с лимонными глазами
и таёжный серый волк.
Сплю – и чавкают болота,
и летят куда-то ведьмы,
а с рассветом принимаюсь
музыки искать следы.

Если только те болота,
что в тоске своей зелёной,
в жажде ею поделиться,
те, что тянут всех на дно,
если я не попадусь им,
в их безглазую трясину,
если волк, лесной добытчик,
не найдёт моих следов

(впрочем, волк – мой брат безмолвный,
мы не трогаем друг друга,
но есть оборотни-волки,
и от них не жди добра…).

Озеро переплывая,
если в чёрную воронку,
в сети западни подводной,
на пути не попаду,
и тайги всея хозяин,
государь дорог и тропок,
злой медведь – огромный Охто
не сломает мне костей,

если снежною зимою
у костра меня не свалит
хмурый сон, чтоб без подкладки
дров костёр погас во тьме…

Я сама ещё не знаю,
для чего иду по следу,
кантеле откуда звуки
в слабой памяти моей?

Если всё, что есть живое
и придуманное страхом,
здесь, в тайге, меня минует,
как июль минует снег,
если волки и болота,
стужа лютая – минуют,
я когда-нибудь услышу
звуки кантеле в лесу.