Атеистка

Я воображаю.
Меня зовут Оксана.
Почему Оксана?
Не знаю, но возможно – потому что это имя мне не нравится. Я груба и прямолинейна, у меня прямые черные волосы, коротко подстриженные.
Я гляжу в окно и вижу Ломоносовский проспект. Знаю, что направо – Универ. Я туда не поступила 15 лет тому назад, и поэтому не люблю думать про него. А он маячит – всю жизнь, как только выхожу из дома – шея так и выворачивается направо – и я вижу ненавистный сияющий шпиль.
Я перехожу дорогу, вернее, перебегаю – потому что до перехода надо пройти вперед, а зачем мне это? Я перебегаю дорогу и оказываюсь перед дверьми аптеки «36.6». Я там работаю. Я знаю, от чего какие таблетки должны помогать. Знаю, что не помогают – разве что банальный анальгин снимет головную боль. Но я должна работать – и я объясняю молодящейся дамочке про то, как замечательно действует против морщин вот это снадобье. Оно стоит больше тысячи – но дамочка не считает денег – ей не нравятся ее морщины. Она думает, что их не станет через две недели регулярного применения этого снадобья. Так написано на пузырьке. И я это подтверждаю. Я милая и интеллигентная, моя грубость и прямолинейность запрятана вместе с моими непослушными волосами под бирюзовую шапочку. Я вру. Но уверенность в себе мне придает то, что я выучила сначала английский, а потом испанский и французский. Я даже читать могу оригиналы на этих языках. И даже была в Париже.
Я горжусь собой. Я сама там была. На свои деньги. Я ни от кого не завишу. Был у меня муж. Его звали Олег. Или, может быть, Константин. Не важно, как его звали другие – я его звала «любимый». А потом, когда поняла, что это имя ему не подходит – просто сказала ему, что больше его не люблю, и если он человек разумный, то должен понимать, что жить вместе нам больше не имеет смысла. Он показал себя неразумным – пытался объяснить мне про какие-то там семейные ценности, говорил, что надо завести ребенка – и тогда все изменится. А мне кажется, детей не заводят – заводят собак, от скуки.
В общем, мы разошлись лет пять тому назад. Он завел себе новую жену, потому что не умеет жить один. Завел ребенка, потому что так и полагает, что ребенок для его жены – смысл существования рядом с ним. А заодно – и собаку завел – для полного комплекта на фотографии в рамочке.
А я никого не завела.
Я воображаю.
Однажды зимой. Наверное, в конце января.
Но мороза нет – наоборот, слякоть, промозглый ветер, какая-то морось с неба.
Желто-розовые фонари на моем проспекте. У меня отличная выручка – стареющие дамы так и накупают себе всю эту дребедень, обещающую вернуть им свежесть упорхнувшей юности. Я пришла домой и посмотрела в зеркало: среди моих черных, абсолютно прямых, появились белые – почему-то волнистые. И около глаз – морщины. Тонкие, только когда строю гримасы – но есть. И я знаю, что крем за полторы тысячи не поможет.
Тогда я просто считаю. Отвлеченно, как будто это меня не касается. Сколько времени я обойдусь без этого унижения?
 Уже поздно. Часов 11. Я одеваюсь и выхожу на улицу. И поворачиваю направо.
Какой он красивый. Теперь вечерами здания так красиво подсвечивают, что они становятся похожи на упаковки дорогих духов. Я просто иду вперед. Я не знаю зачем. Или знаю? Неужели я ищу? Ищу, кого бы мне «завести»? Я смотрю в лица прохожих.
Я давно не смотрела в лица людям. Когда я в своей аптеке, я смотрю только на коробочки с кремами и лосьонами – а потом – прямехонько в один глаз покупательнице: сосредоточенно, внимательно, убедительно, как будто сообщаю ей посредством телепатии о чудесных свойствах вещества, заключенного в коробочке или во флакончике… да, в один глаз, так нас учили на тренинге – а лица я не вижу.
А тут вдруг…
Лица. Народу вообще-то мало. Все спешат. А я не спешу. У меня столько времени, что можно плыть в нем, как в океане в безлунную ночь, и наконец потерять ориентацию, и не знать, где берег, и устать, и утонуть, обессилев… У меня нет часов, нет дней, нет этой зимы и не будет весны - только это подводное течение, несущее мое бледное сознание, давно покинувшее ставшее таким чужим и ненужным тело. Тело живет независимо, принимая в себя воду и пищу, впитывая косметику и мужские прикосновения, укутываясь в мех и сбрасывая воздушное белье… ему бывает холодно, голодно, жарко, блаженно, больно – и оно меняется со временем, для него важен каждый год… Да, это оно приближается сейчас к Универу, в полдвенадцатого ночи посреди зимы, это оно ощущает неприятный порывистый ветер, оно видит редких прохожих… другие редкие прохожие тела… А рассудок мой – вовсе не здесь. Что ему делать тут? Что ему делать с этой дурочкой Оксаной, выдумавшей ночные прогулки в такую дрянную погоду?

Она стоит, задрав голову вверх. Непослушные черные лохмы выбились из-под вязаной шапочки. Она смотрит на шпиль, почти не отрываясь. Как верующая в храме, она беззвучно говорит с ним, она просит этот шпиль помочь ей – но в чем – сама не знает, она любит и ненавидит его, хочет верить, и не умеет поверить. Она обвиняет его – за все, что было в эти 15 лет, она угрожает ему, что и еще 15, и еще 15 лет – пройдут так же, и виноват в этом будет он, университетский шпиль. А он – безмолвствует. Никакого чуда не происходит. Освещенное прожекторами божество не реагирует на ее попытки вступить с ним в астральный контакт. Оксана машинально снимает свою маленькую шапочку и пытается вытереть ею лицо – она плачет, а ветер студит кожу – прикосновение шерсти неприятно, и она просто бросает шапочку на землю, потом сама бессильно валится на колени – асфальт оказывается жестким и тоже очень холодным – Оксана уже не плачет, а рыдает в голос, без слез, как деревенская плакальщица на похоронах… Вокруг уже никого нет, они стоят один на один – эта недвижимая громада, эта московская пирамида – а сейчас это тем более пирамида, потому что и сама Москва – не более чем пустыня – и эта сгорбленная фигурка жалеющей себя женщины.