Плач бывшего поэта

Сколько? Ну, сколько? Вы хотите знать – сколько? День? Два? Месяц? Год? Не обманывай, хотя бы себя не обманывай. Двадцать восемь лет и еще сто пятьдесят семь дней. Вот срок заточения. Нет, я не был в тюрьме, и сейчас как можете видеть, там не нахожусь. Заточен мой талант. Некий бездарный судья вынес сей глупый приговор, лишив меня возможности дышать, а рассеянный тюремщик и вовсе потерял ключи от камеры, где, я надеюсь, еще не спит тот дар, что дарил мне мгновения счастья, когда я мог считать себя живым.
Кто тот судья? Кто этот тюремщик? Где тюрьма? Я сделал бы все возможное, чтобы помочь Ему бежать. Но все эти вопросы, я уверен, останутся без ответа вплоть до моей смерти.
Когда-то, словно это было в предыдущей жизни, я мог летать, я парил, расправлял крылья и взмывал к звездам. Полет захватывал и нес меня из одного дня в другой. Я забыл как это прекрасно – лететь. Остался лишь след в небе, что не дает мне покоя, терзает каждую секунду мое сердце, капает кислотой на оголенную душу. Я ползаю, подобно гаду, что не живет, а существует. Сотни раз за последнее время я разбегался с надеждой оторваться от земли, но вместо ветра в лицо я ощущал лишь вкус грязи.
Тогда, в то время, я мечтал, я грезил. Я Был, был свободен, был способен превратить воздух в воду и слепить из нее обжигающую вазу. Я очерствел, я перестал видеть – ослеп от славы, зависти, злобы, тщеславия. Я предал, и меня предали.
Теперь остался только бред – бессмысленный и жуткий. Я ночью забываюсь и кричу, ору во все горло, чтобы отогнать пугающие мысли. Они влезают мне под кожу, в уши, в глаза, в рот, затем они медленно, чтобы я смог прочувствовать каждое мгновение своих мук, движутся к мозгу. На своем пути разрушают все живое. Моя голова, словно после войны, в траншеях и воронках от взрывов, обжигающих воображение, съедающих его, распыляющих сознание. Теперь и я не я, и мысли мои множественны и разобраны – стихийность армии вздора порабощает жалкие остатки великих размышлений. Я не успеваю контролировать то, что мне уже не принадлежит, даже сотую часть. Все дается мне с великим трудом. У меня еще остались силы для борьбы, но их все меньше. Я мало сплю, и плохо ем. Возможно этот день последний, и Вы единственный кто видит меня перед смертью. Прошу заранее прощения, и умоляю посидеть сегодня рядом, послушать мой последний плач.
Вы видите, я даже плачу, реву от безысходности. Хоть это я понимаю. Так проще, когда все ясно. Не стоит усложнять и так непростую жизнь.
Начну с того, как зарождается желание летать, быть другим, желание изменить неизменимое – мир, общество, в итоге ты меняешься сам.
Все начинается, когда в твоей жизни что-то обрывается. Что значит «Все начинается»? Все – это новый взгляд на мир, это возможность сказать другим то, чего они не замечаю, суетясь в обыденности. Все – для меня были слова на бумаге, написанные моими руками, продиктованные свыше. Так вот, когда нить, что поддерживает идиллию, лопается, и мир делается уже не столь прекрасным и привлекательным, тогда глаза открываются. Словно вторым зрением ты начинаешь видеть то очевидное, которое видят лишь единицы, способные мыслить. Увиденное уже не умещается в голове и требует выхода. И вот тогда человек начинает творить. Творит он, потому что иначе не может, он уже не подвластен себе. Творит вопреки всему, что его окружает. Это другая жизнь, где цель – рассказать другим об увиденном, поделиться мнением, возможно, научить «второму зрению», но так или иначе ты начинаешь жить для других, ради них. Ты рвешь себя на куски, стараясь выкрикнуть хоть слово, чтобы его услышали.
Как говорят умные люди – все начинается в детстве. Все берет начало в детстве. Жизнь словно клубок, нить начинает раскручиваться – ты родился, и если она рвется – ее связывают, образуется узел – и ты всю жизнь будешь цепляться за этот узелок, сознаньем натыкаться на неровность в линии. Этот обрыв преломляет взгляд, искажает увиденное, приближает тебя к пониманию, осознанию.
В детстве, когда ты еще слаб и мал, когда все происходящее происходит впервые, твоя жизнь надламывается. У каждого свои причины:
- У одних – смерть отца, которого ты считал Богом, способным творить чудо или смерть матери, родившей тебя.
- У других – развод родителей и разлука.
- У третьих – ты не желанный ребенок, тебя не замечают, и ты все дальше уходишь в грезы, погружаешься в фантазии, словно в воду.
- У четвертых – голод, холод, бедность пришедшие на смену достатку.
И таких причин масса, они перемешиваются в разных сочетаниях. И Ваш покорный слуга не исключение. Любовь разорвалась на взлете. Итог – ранение души и стихи, пропитанные болью. Ты видишь жизнь с разных сторон, рассматриваешь каждую грань.
Всех тех, кто способен видеть и об этом говорить объединяет горе, беда, травма, жирной точкой отмеченная в судьбе. Все то, что переворачивает мир с ног на голову. Еще вчера ты был счастлив и не ведал, что что-то способно разрушить твою уравновешенную жизнь. И вот, когда происходит прерывание, прожитые дни делятся на те, которые были до и те, что после. Эта встряска вырывает тебя из обыденности, но со временем ты туда возвращаешься и вот тут, если ты вернешься – значит, все напрасно, все страдания впустую. Нужно упираться, цепляться зубами, ногтями, но не дать себя засосать в губительную яму размеренности и однообразия.
Объединяет еще и то, что такие люди, падая, обязательно поднимаются и вновь бегут, несутся вперед. Им ставят подножки, перекрывают дороги, ломают ноги, а они, преодолевая боль и обиду, летят к заветной цели.
И я был таким. Был. Последний взлет был, когда мне было двадцать семь. Я писал, идеи приходили одна за другой. Дни пробегали, оставляя бурю прекрасных эмоций. Я был уверен, что если в ближайшее мгновение меня настигнет смерть, я не буду горевать о том, что жизнь прожита зря, потому что это не правда. Жизнь была полна смысла, я наполнял ее до краев, отхлебывал и вновь наполнял.
Да, бывало, что и отхлебывал, в прямом смысле. Пил. Пил много. Пил часто. Пил один. Пил в компании знакомых, случайных встречных. Но каждый следующий день приносил страдания, а с ними рифмы слетались к моим рукам. Я был творческой машиной. День за днем раздвигал рамки познанного все шире и шире. Писал не претендуя ни на что. Писал старательно, усердно, тщательно критикуя себя, переписывая, сжигая, зачеркивая ранее написанное, преследуя одну единственную цель – поделиться с остальными. Но что толку от твоих благих желаний, когда ты ничтожная букашка не способная даже громко крикнуть, чтобы тебя все услышали, хотя бы часть этого большинства. Все хотения рубятся на первом шаге уродливой рукой редактора. Ты бьешься головой и остальными частями тела, и что тяжелее – душой об эфемерную преграду предрассудков и консерватизма. Новый взгляд – верх неуважения к уже существующему. В тебя плюют, тебя клеймят, пинают, спускают с лестницы. Из одной редакции ты бредешь в другую, затем в третью и т.д. Везде ты слышишь крики о том, как ты бездарен, о том, что созданные тобой произведения глупы и наивны, что мысли пусты. Каждый день одно и тоже – ты начинаешь сомневаться в себе, пытаешься исправить созданное, то есть, подстраиваешься, пресмыкаешься перед теми, кто сами являются пресмыкающимися. Стена уже не кажется эфемерной, это самый прочный сплав из когда-либо созданного человеческим разумом, а скорее его отсутствием. Начинаешь понимать, как тяжело будет достигнуть цели. Но чем сложнее, тем интересней. Эта игра привлекает, ты вносишь свои правила, делаешь ход и ждешь ответного. Игра на животном уровне – ты или тебя. Только силы неравны.
На этом этапе, ты почти уверен, что люди вымерли. Остались лишь силуэты, тени, призраки. А тех, кто как ты забивают, травят, убивают. Вас с каждым днем все меньше и меньше. Этот этап переломный – в прямом смысле – тебя ломают, чтоб ты не мог бежать, и если им это удастся – значит, жизнь потеряла смысл, тот, что был прежде. Все намного проще – еще не время, ты не готов биться, кричать в полный голос, ослеплять одним лишь взглядом. Подожди.
И я ждал. Я писал, писал для себя, для родных, для друзей, для них и ради них, за тех, кто пал, сломав себя. Писал утром, писал днем, вечером, ночью, дома, на улице, в транспорте, в лесу, на салфетке, на клочке газеты, на денежной купюре, ручкой, карандашом, царапал ногтем, выводил угольком сигареты. Лишь бы запечатлеть мысли, успеть до их исчезновения. И ты уже не можешь заснуть, пока не закончишь начатое, просыпаешься и начинаешь вновь – поток накрывает тебя. В этом состоянии для тебя не существует преград, ты словно наркоман, которому необходимо писать иначе он умрет, его разорвет. Как только кончик карандаша отрывается от поверхности бумаги, оставив точку в логической цепочке слов и рифм, ты бросаешься перечитывать. Ты захлебываешься, задыхаешься, упиваясь своим творением. Ты шепчешь: «Гений, гений!», засыпая. На следующий день восторженность проходит, сменяясь наслаждением. «Талантливо» - слетает с губ. Через неделю оно превращается в «Очень хорошо, но чего-то не хватает». И вот спустя примерно год – «Бездарно. Глупо» - выдыхаешь ты. Возможно, так оно и есть, но может быть, и нет. Все проверяется временем, и ты сам себя проверяешь им же.
На улице сильный ветер. Смотрите – дождь заморосил. Людей все меньше ходит. А здесь и вовсе остались только те, кому некуда идти. Думаете Вы не такой?! Считаете себя другим?! Тогда плюньте в меня и идите туда, где Вас ждут. А если я был прав, тогда купите себе выпить и поделитесь с рассказчиком.
Хорошо.
Итак, продолжим путь от начала, вернее сказать к концу.
Все рядом: Вы и я, музыка, витающая в воздухе, и этот дождь, и дым сигарет, и смерть того, кто забрел не туда, и бедность, и злость, и зависть, и любовь, и жизнь – твоя, чужая, наша, их. Все рядом, лишь руку протяни, дотронься, и ты познаешь грань. Но нам лень. Возможно, мы боимся. Страх понимания. Увидел – ужаснулся. И самый страшный вопрос – Зачем мне дальше жить? А главное: как это делать, когда я видел такое? Конечно, лучше беззаботно, не задумываясь ни о чем прожить и сдохнуть. Вот только смысл где? Вот видите и Вы молчите.
Пропустим интимные подробности и бытовую трясину – место пересечения все людей. Есть вещи специфические, такие как творческий кризис. Знали б авторы этого высказывания, насколько этот кризис сближает со смертью. И жизнь не жизнь, когда не пишешь.
Муки творчества. Когда есть идея, она вертится в голове, но нет слов ее описать, она не может сорваться с кончика пера, не хватает чего-то, какого-то звука, запаха, картины за окном, музыки, взгляда… Все это – полбеды, беда приходит не стучась, когда нет никаких новых идей и мыслей, когда уже все сказано. И вот тогда боязнь и страх рождаются внутри. Не спишь не потому что творишь, а потому что не можешь. Пьешь не от радости, а с горя. Мечешься по комнате, лезешь на стены, бьешь, куришь, злишься, бесишься. Становишься как оголенный нерв – вечно на взводе, готов выстрелить в любого зарядом гнева, плюнуть в лицо встречному. Грань стирается между мирами. То там, то тут. Можно запутаться и не вернуться, нырнуть в пропасть и разбиться, принять ванну и вены вскрыть. Все было. Было и ушло. Эту потерю я не в силах пережить. Ходячий труп – вот кто я. Оболочка без содержимого.
А эти ночи, этот воздух после дождя, свет фонарей и блеск звезд, любовь и легкая влюбленность, друзья и сутки непрерывного веселья. Куда увез меня трамвай? Я номер не посмотрел, сел наугад, а он скотина, а он гад – давай, последнее отдай. Отдал, но лучше смерть.
Все разменял на лживые фразы и деньги, и славу. Продал, я продался за пригоршню воздуха, смрада. Думал обмануть… А обманулся сам. Предательство нигде не прощают, даже на небесах.
Утешение есть. Я многим помог познать, рассмотреть частично грани жизни. Возможно, что-то для них изменилось, поменялось, перевернулось. Быть может, один из них сейчас пишет. Счастливый и несчастный.
Единственное чего я хочу, так это поскорее избавится от того, что раньше мне помогало работать. Я хочу ослепнуть, оглохнуть, перестать мыслить, думать, короче – умереть.
Слова больше мне не подвластны. Все кончено.
Вы говорите: «НЕТ». Кричите это слово. Еще не вечер, поживем, придет ночь, и мы попробуем победить, отдав последние вдохи-выдохи и удары сердца, мигание глаз. Я лишь промолчу в ответ и улыбнусь.
Прочту, чтоб завершить портрет, немного о себе:

- Вы кто?
- Я? Хм, пьяница и трус.
Я лжец и сука. Я мираж.
Я к Вам в сознание взберусь,
что ты последнее отдашь.

- И это все?
- Нет. Я паяц,
убогий слушатель души.
Я поздний… ранний ренессанс.
В моей крови бродили вши.

- Ваши глаза…
- Ты не смотри.
Они бесчувственны, слезливы.
И то, что наши небеса
заточкой колют нам в сердца –
все эти домыслы смазливы.

К обедне праздничный парад
и соль, и хлеб, и рюмка водки.
А тот полуживой солдат,
который был когда-то рад…
Что ж мы не рвали тогда глотки?!

- Ты не молчи.
- Я говорю.
Кричу, сдирая кожу с раны.
Я очень многого хочу.
Еще остались в жизни планы.

- Куда и с кем?
- Вот мой ответ.
Туда, с собой неся в кармане
затертый, черненький портрет,
записку с адресатом: «Маме»,

худые, старые штаны,
ботинки, что наелись пыли.
Не верится, но мы одни.
Хотя, и это мы забыли.

- Давай сначала.
- Я живой.
Калечу сам себя напрасно.
Когда ж командуют отбой
я становлюсь с тобой собой.
И это, кажется, прекрасно.





Я тлею, я горю, вдыхая
Боль, трепет, жалость, детский смех.
Куда же выведет кривая?!
Быть может, доведет до края.
Хотя, признаться, это грех.

Уж лучше в драке в кабаке,
чем молча, где-то в желтой ванне
с разрезом бритвы на руке.
А лучше по весенней мгле
шататься… Звуки в старом кране.

Да уж, сегодня я грущу.
Невесел, что-то гложет. Поздно.
Последний приступ пропущу
И ерунда, что я свищу.
Ты взглядом, так, впивайся грозно.

Я пленник собственной мечты,
я от себя скрываю правду.
- Быть может, перейдем на Ты?
- Согласен. Выше красоты
Вы, Ты. Казалось все взаправду.

- Тебе неловко? Ты смущен?
- Я глупо подбираю фразы.
Мне страх и боль уж нипочем.
Давай, я прикоснусь плечом.
Пройдем вдвоем сомненья фазы.

Прогулка вдоль реки без слов,
по набережной черной речки.
Где водят как людей ослов,
где внутрь отворил засов,
словно, на старой русской печке.

- Кого любил?
- Я не скажу.
Слова бессмысленнее пыли.
А о любви я не пищу.
Душой я Им давно служу.
Страшнее нет, чем слово «Были».

- Куда идем?
- Нет, нет. Летим,
под ветер, подставляя перья.
Давай же звездам запретим
Внезапно гаснуть.
- Ты раним.
- Возможно. Это от старенья.

Меж фонарей в прозрачной глади,
цепляясь за остатки дыма,
я задержусь печали ради,
чтобы подкрасться к смерти сзади,
увидеть ее всю, без грима.

- И все равно, вопрос открыт:
Кто Ты, куда бредешь, чем дышишь?
- Я как солдат, что был забыт,
что в поле не один зарыт.
Я был поэт, но вышел. Слышишь?


Я прост как маятник. Подпой.
Я тот бычок, что урка курит.
Я жалкий тип, облит слюной.
Я кот, забывший про покой.
Я жулик, что людей обдурит.

Куда? Совсем другой вопрос.
Сегодня - юг, а завтра – север.
Быть может, пьяным под откос,
Иль живописцем средь берез,
я плотно прижимаю клевер.

Мне в Петербурге помирать,
на старом кладбище томиться.
Мне нужно многое раздать.
Успеть бы поворот проспать,
чтобы со всеми враз проститься.

Вопрос–ответ - забавы детства.
Последний зрелый эпилог.
Послеэкранное кокетство –
Заставили душой раздеться.
Забудь и ты сей диалог.

Благодарю Вас за терпение, за понимание, за искренность в глазах, за сей стакан, за вечер, за все благодарю.
Шляпа и зонт теперь мои друзья.
Быть может, свидимся еще… Хоть я и сомневаюсь в этом. Но все же Вы придите завтра. И газету купите, мало ли.

Он вышел, дверь закрылась. Остался полупустой стакан, возможно, полуполный, но главное остался. Остался образ этих глаз, еще живых, уже умерших. Его слова, крик, шепот, его плач.
Слезы медленно, преодолевая окопы морщин, стремились скрыться, исчезнуть, задержавшись, чтобы сторонний наблюдатель прочувствовал момент открытия чужой души.
Я завтра не приду и не куплю газету, как не хожу я хоронить родных, друзей. Если не видел, значит, этого не было – приснилось.