Рассказы

Правда, на этом дело и кончилось. Паша повесился. Маня горевала, но не долго, на третий день купила тульский пряник, диск с Пашиными песнями и перешла жить к Семену в бытовку. Семен сначала обрадовался, ходил с гордо поднятой головой, высоко поднимая ноги в блестящих Пашиных калошах, но потом ему надоело. Плеер он у Мани забрал, а Маню выгнал, так что о своем родившемся отпрыске он так и не узнал, что не помешало отпрыску любить Семена горячо и искренне. Он даже пысался от экстаза у фотографии Семена, которая всегда висела на стене в коридоре, где спала Маня на обитом железом сундуке в квартире Пашиных родителей. Они почему-то верили в то , что отпрыск Пашин, и что лет в семнадцать он вдруг начнет писать стихи, а через год другой и музыку к ним. Но Отпрыска убили в шестнадцать. Сосед кулак как-то подсмотрел, как тот насилует его козу, когда все другие мирно паслись на лугу и нагуливали вес. Сосед каялся, мол бес попутал, но рабочее крестьянский суд ему не поверил и приговорил к расстрелу и его, и всю его многочисленную родню. Приговор привели в исполнение в тот же день за околицей, и все бы было хорошо, да в Москве произошла буржуазная революция, и на следующий день народ уже судил судей. Их расстреляли вечером, не дожидаясь утра и новой революции, которая могла бы их оправдать… Ну да это все мелочи, если поглядеть на это дело из космоса, - прыщ на жопе у здорового, вообщем-то мужика. Не комильфо, но пить не мешает, да и бабу поучить уму-разуму не остановит.

Филимон де ла Круа.
(Из цикла «Животная любовь.»)
«КОЗЯВОЧНАЯ ЛЮБОВЬ.»
Элизабет и месье Присоскин.
Пожилой паук Кузя не улыбался и не насвистывал, как всегда, «Мурки». Он тупо разглядывал большую зеленую полудохлую муху, которая, лежа на спине, судорожно дергала крыльями и лапками, закатывала глаза куда-то за спину и улыбалась.
- Нанюхалась, дура. Не иначе как дихлофоса… Вечно этот старик все испортит… Мухи ему мешают… Объели они его! Куда теперь тебя? Разве только подарить кому? Закатать аккуратно в паутину и подарить… Жалко, конечно, но и самому высосать – себе дороже. Тоже засучишь лапками да и сдохнешь… И никто тебя не пожалеет, полежишь с неделю на белом подоконнике и смахнут тебя тряпкой на грязный заплеванный пол…
Кузя сдал задом к мухе, прислонился паутинной железой к ее улыбающимся губам, натужился. Липкая, вязкая , густая жидкость залепила мухе рот, она дернулась в последний раз и затихла. Через пять минут перед Кузей лежал аккуратный кокон, и Кузя морщил высокий лоб, перебирая своих знакомых. Никого одаривать не хотелось.
- Элизабет. – нежно выдохнул кто-то за спиной.
Кузя подпрыгнул, резко развернулся в воздухе и застыл в боевой стойке, высоко задрав первые четыре ноги, щеки его, плавно переходящие непосредственно в живот, пошли крупными темными пятнами. Кузя набрал в рот ядовитой слюны и сложил губы трубочкой, готовясь подороже продать свою неудавшуюся жизнь.
- Элизабет,- повторило юное создание о восьми стройных ногах той же породы, что и Кузя. Она почтительно приседала и приседала, потупив глаза и покраснев всем брюшком.
- Кузьма Присоскин, предприниматель,- официально представился Кузя и тоже присел пару раз. – Можно просто Кузя,- брюшко его покраснело, с трудом проглоченный яд жег глотку.
- Месье Присоскин…
- Кузя! Для вас я – Кузя, Э-ли-за-бет!- нежно смакуя произнес ее имя Кузьма.
- Нет, нет… Может быть потом… Когда …- Элизабет покраснела еще больше.
- От чего же потом? Потом все может статься… Вот, она, муха,- постучал по кокону ногой Кузя,- тоже, верно, строила планы, а вышло все не так. Да-с, не так! Сейчас мы оттащим ее вашим родителям и попросим благословения…
- Я сирота,- перебила его Элизабет.
- Тем более. Глупо ждать, когда тебя склюет воробей, или старик наступит на тебя грязной пяткой. И потом, Элизабет, вы можете состариться, растолстеть, у вас вырастут бородавки и я не смогу сделать вам предложения…
- Месье Присоскин, не пугайте меня!
- А я и не пугаю. Просто я старше вас и больше видел.
- Что же делать?
- А ничего. Закройте глаза и прислушайтесь к себе.
- А вы? Вы не убежите? Мне кажется, что я только- только нашла себе друга, и мне страшно потерять вас.
- Не бойтесь. Давайте я обниму вас. Вот так…Вот так…
- Ах,- воскликнула Элизабет, почувствовав в низу живота легкую боль. Потом голова ее закружилась, лапки сомкнулись на спине Кузи мертвой хваткой, а ее зубы впились в мягкое брюшко знакомого.
- Мне больно!- попытался вырваться из ее объятий Кузьма.
- Мне тоже, Кузя.- не отрываясь от мягкого живота пробурчала Элизабет,- Но я ничего не могу с собой поделать,- Она расплакалась, чувствуя как слабеет ее новый друг, как опадает его упругое лохматое брюшко. Она еще раз глубоко вздохнула и припала к животу Кузьмы, голова ее закружилась, и она потеряла сознание.
……………………………………………………………………………………………….
-Ишь, стерва! Сучье племя!...- склонился над подоконником дед с увеличительным стеклом,- Он ей- муху! Любовь! А она его, что банку с пивом… И моя такая же. Мое счастье, что я дюже вонючий, и она теряет сознание до преж того, как кожу прокусит. – дед сплюнул на грязный пол, снял тапок и сильно хлопнул по клубку слипшихся тел.
Потом он долго сидел в кресле задумчиво рассматривая большую свадебную фотографию и молодая, толстощекая Нюрка почему-то очень напоминала ему раздувшуюся до неприличных размеров паучищу, и из глаз его катились крупные горькие слезы…

«КОНСТАНТИН.»

Вот уже как три дня мучило Константина непонятное, смутное внутреннее беспокойство. Глупые игры вокруг лампочки с другими мухами ему надоели. Надоела и опасная, будоражащая выбросом адреналина игра с подслеповатым дедом в «быть или не быть». Дед сворачивал в трубочку « Аргументы и факты», надевал толстые на веревочке очки и бродил по избе, высматривая Константина. Константин нарочно садился на самое видное место и ждал, пока дед заметит его. О том, что дед заметил, говорило все: и взлетевшие на макушку брови; и трясущийся подбородок; и зеленая сопля, свешавшая до губы с сизого, пористого носа; да и сам дед становился как бы выше ростом и значительней.
- Охотник!- язвительно бросала бабка и выходила из избы.- Добытчик, язви твою душу!
- Дура! Развела антисанитарию… Поносом изойдем с кровью! Да что с тобой! У вас вся семья от поноса представилась. Деду твоему мухи в рот яйца откладывали…- кричал в уже закрывшуюся дверь дед.
- Смириться ль под ударами судьбы,
 или восстать? Нет для меня вопроса!
 А ты, ворчливая карга,
 что видишь ты, окромя в цыпках носа?
 Пусть мух резвей,
 да я мудрей в сто крат,
 мой аргумент потяжелее будет!
 Пусть даже буду ныне я не прав,
 так завтра Бог по совести рассудит!
 И мух умрет! Разверзнися земля…
 И ты умрешь, проклятая старуха!
 Когда б не прокурор и не судья,
поверь ты мне, на много раньше муха!- На одном дыхании выдал дед, искренне сам себе удивляясь.- Вот ведь с какой жизнь прожил! А мог бы… Да чего теперь…- дед размазал зеленую соплю по щеке, сщурил подслеповатые глаза.
Константин подлетел поближе, сделал вираж, второй и присел на фарфоровый чайник .
- Ух!- крякнул дед, опуская увесистый аргумент на чайник.
- дзынь!- издал чайник с пола, разлетаясь на мелкие куски.
- Убью, ирод!- послышалось сквозь запертую дверь с кухни.
А Константин уже сидел на потолке и скучал.
- Разве это жизнь?- спрашивал он сам себя,- Где смысл, в чем цель его существования?- и не находил ответа. Внутреннее беспокойство одолевало Константина еще сильнее. И вдруг он понял, что хочет иметь детей. Маленьких беззащитных мухов. Вот тогда его игры с дедом приобретут смысл… Дело за малым – найти достойную муху! Маленькие, серенькие – домашние не годятся. От них и дети будут маленькие и серенькие. Ему нужна большая, зеленая, сдобно пахнущая коровьим говном, в крайнем случае – синяя, навозная с круглыми большими глазами. И вдруг на окно со стороны улицы присела большая зеленая с круглыми глазами. Она потерла свои красивые глаза передними лапками, растопырила крылышки и стала оглаживать свой большой живот задними. Константин понял, что это – она, и если дать ей улететь, маленьких мухов не будет никогда, а будет вечно с похмелья сумасшедший дед да вздорная бабка, недоеденные крошки на грязном столе, и мутный самогон в стакане.
Константин резко взлетел с потолка, отлетел в темный угол, набрал скорость.
- Дзынь,- протяжно пропело стекло. Дед насторожился, а мух повторял и повторял свои безуспешные попытки. Голова его гудела, глаза почти ничего не видели.- Камикадзе, - прошептал дед и тут увидел зеленую по ту сторону стекла. – Во как! Влюбился! Дурак, брось!- дед заслонил собой стекло и растопырил руки. – Это пройдет… Я старый… Я знаю!
А мух находил и находил незащищенные дедом места и вновь таранил стекло головой… Раза после сотого Константин упал на подоконник дернул лапками и затих.
- Вот и я так!- прослезился над мухом дед. – Сколь раз меня из-за этой карги увечили,- дед опасливо покосился на дверь,- а я все одно вечером под ее окно… Только пустое это все. Ты после поймешь, коль воробей не склюет.- Дед осторожно, чтобы не спугнуть зеленую приоткрыл окно, выложил Константина на оцинкованный слив и вновь прикрыл раму.
Минут через пять Константин зашевелил лапками, подрыгал крылышками и взлетел. Он сделал над огородом небольшой круг почета и приземлился на спину зеленой. Она, видно спросонья, вздрогнула, обернулась и, сообразив что к чему взлетела вместе с Константином.
Долго смотрел дед в сторону скотного двора, куда полетели мухи.
- А может и не дурак… Может у них все по другому будет… Может их воробей молодыми склюет…- вытирал дед грязными рукавами мокрые глаза.

 ***
 «НЕПОДСУДНЫЕ!»»


И придет день,
И белое станет черным,
А сладкое – горьким…

И нальется тело твое болью,
И будешь ты искать смерти
И не находить ее…

А отчаявшись ты откроешь врата,
И узришь Бога,
И отдашься ему.

И растворишься в нем!

(«Евангелие от Матвея.» стих последний.)

Где был Мишка до того как прижали его к теплой, вкусно пахнущей материнской груди он не помнит. Да это и не важно. Важно, что молока было много и оно было сладкое, и лилось легко и обильно. Мишка из озорства стучал кулачками по этой теплой груди и пускал пузыри. Наевшись и наигравшись он засыпал и просыпался только тогда, когда вновь чувствовал у губ влажный, упругий материнский сосок. И все бы было хорошо, но он рос, и росли его потребности, а поскольку у матери кроме груди почти ничего и не было, поскольку жила она во Владимирской области да и еще не в самом райцентре, а у станции да еще и время было неспокойное, перестроечное, да и муж ей достался, прямо сказать, так себе, характер у Мишки к четырнадцати годам сложился сложный и неуживчивый. Ладил он только с дедом, потому как тот воевал, имел увечье и пенсию не в пример большую, чем у кого бы не было в поселке, кроме , конечно, таких же увечных. А еще у деда был велосипед! На лисапеде можно было уехать куда угодно… даже в Монте – Карлу где все ирают в карты и рулетку, где женщины улыбаются даже старикам. Прожить в Монте – Карле, после Нововязников, не смог бы разве только Колька-Сопливый и не потому что дурак, а потому что – сопливый! А сопливых нигде не любят не только женщины, а официанты и крупье, даже негры лифтеры от них воротят курносые носы и выворачивают свои и так вывернутые губы, они как бы становятся еще темнее, хотя темнее негра быть очень сложно. Вообщем, соплей у Мишки не было, а когда и были он незаметно втягивал их в себя и глотал, закатывал глаза и мечтал о Монте – Карле. А еще Мишка любил деда за то, что он пил и курил и почти всегда забывал спрашивать сдачи, когда посылал Мишку за водкой. Он, вообще, про все забывал при виде аккуратно закатанного серебристой пробкой узкого горлышка, морщины на его лице разглаживались, руки переставали трястись, редкие белесые волосы на затылке, примятые грязной подушкой, вдруг вставали дыбом, а некоторые даже начинали курчавиться. Бабка в этот момент увидев его краснела, матерено обзывала и перекрестившись уходила во двор.
- Любит она меня.- Объяснял дед внуку.- Вот и психует. А я ее все одно не хочу. Морщиниста она очень, навозом от нее пахнет… Я по пьяне к ней приткнулся, по пьянее прижился, по пьянее и помру в этом клоповнике…- всхлипывал дед,- А ведь Берлин брал, мать вашу в душу!- серебристая бескозырка вмиг слетала с узкого горлышка, а само горлышко исчезало в широ раскрытом рту. Потом дед закуривал, угощал сигаретой Мишку и, зная что бабка не вернется в дом до обеда, смачно сплевывал на пол, - Бабы они, Мишутка, все дуры. Все, Мишка, все! И училки, и врачихи, и даже судьи народные… И мать твоя – дура, и тетка московская…
- Ленка Яшанинская не дура,- краснея не соглашался Мишка.
- Почему?- искренне удивлялся дед.
- У ней титьки пятый номер, а стоят,- приводил убийственный довод Мишка.
- Потому и стоят, что ее еще за эти титьки не дергали. Ей надо, Мишутка, споймать кого. Потому у нее и грудь торчком, и губы бантиком. А споймает, у нее и груди отвиснут, и рожа кислая с утра будет.
- Не дура,- продолжал упрямиться Мишка.
- Выпей вот… Мужчина уже…- добрел, хмелея, дед,- Ты бы, Мишка, стал бы кому носки стирать, щи варить, сопли вытирать, кусок получше подсовывать?
- Нашел дурака…- хмелел на глазах и Мишка.
- Во! Во где соль! А бабы, Минь? Отними у них грязные носки с кастрюлями, носы сопливые? И где они будут? От тоски сдохнут, Миня! Я старый, я видел! Лицом чернеют, взгляд колючий такой становится,- деда даже передернуло,- ладошки в кулачки сами сжимаются… Дуры одним словом. Все, Миня, все… И Ленка твоя титястая – дура…
- Дура!- во все горло орал Мишка,- Давай, дед я еще за водкой сгоняю.- смачно сплевывал на сосновый, до желтизны скобленный пол.
Так что в восемнадцать Мишка Ленку в жены не взял. Грудь у ней и вправду после троих детей и двух мужей отвисла, взгляд стал колючий, а кулаки сжимались сами собой только при виде мужика.
- Прав был дед. Дура ты, Ленка,- как то признался он ей после очередной близости. Ленка недоумевая подняла брови. – Во,во! И взгляд колючий, и грудь отвисла…
В чем еще был прав, уже умерший от запоя дед, он не успел сказать, оловянный уполовник звонко стукнул ему по темени и на пол часа примирил с окружающей действительностью.
А в двадцать два Мишка все - таки женился. Взял он не местную, из райцентра. Ему до жути захотелось прокатиться на машине, разукрашенной разноцветными пестрыми ленточками, пройтись по селу в темно-синей в полосочку тройке, белой рубахе и в галстуке. Да и Ленка после того, как он назвал ее дурой напрочь отказала ему в близости.
- Судьба!- объяснял он ровеснику, Лешке Яшанину, разливая мутный самогон по эмалированным кружкам. – Кабы сеструха твоя не поторопилась мы бы не так жили…
-Это точно,- соглашался с ним Лешка,- Мы бы ее за водкой посылали и за макаронами…
- Компьютер бы купили на ее зарплату, в Интернет бы ходили. Вон, тетка в Москве компьютер купила и работу в нем нашла за две тысячи баксов, а сама глупая и старая…
- А мы бы и на пять тысяч нашли,- соглашался с ним Лешка.
- Казино бы открыли с девочками. У меня , знаешь как голова варит! Я иной раз сам себе удивляюсь. Ты чтобы сделал, если тебе пароход подарили?
- Да кто подарит?
- Ну, а если?
- Уплыл бы отсюда. К дикарям на острова. Они бы меня за бога приняли, как Васко де Гамма. Ты был когда-нибудь богом.
- Не был и не буду. Глупо быть богом, ответственность большая. Случиться засуха или наводнение, они тебя к ответу, мол ты куда глядел? О чем думал? И съедят сырого, в лучшем случае подогреют на костре. Кстати, твоего Васко сожрали…
- Это Кука сожрали…
- Да какая разница? Глупый ты еще, хоть и ефрейтор.
- Сам дурак. – Лешка плюнул Мишке на рубашку.
- А , вот и нет. Слушай сюда.- Мишка закатил глаза, проглотил выбежавшую соплю.- Мы для начала слух пустим, что на этом пароходе плавал Ленин и Сталин со своими любовницами. Развратничали…
- Не поверят,- зевнул Лешка.
- А я на что?- Мишка удивленно выпучил глаза.
- Причем здесь ты? – У Лешки глаза тоже полезли на лоб.
- А я их сын. Незаконнорожденный. Инкогнито до поры до времени.
- Тогда уж внук или правнук.
- Да какая разница! Наследник, одним словом. А этот пароход и есть мое наследство.
- Да дальше что? Раньше еще туда-сюда. Квартиру бы могли дать в Вязниках, а сейчас вряд ли?
- Да на хрена мне их квартира! Я этот пароход на Сотсби, как лот, выставлю. Его
новые русские втридорога выкупят!
 - Да зачем, Миша?
- Это их дела. Мне их коммерческие тайны ни к чему. Меньше знаешь – лучше спишь.
- Это точно… А что ты с деньгами сделаешь?
- Пропью! С тобой и пропью.
- А дальше?
- Дальше, дальше… Дальше к папуасам и поедем. Тогда мне уже все равно будет. Богами помрем, ты мне друг, а я для друга и на костер могу взойти.
Лешка вытер плевок с рубашки загрустившего друга,- Голова! – Восхищено проговорил он.
- Да, уж… -согласился с ним Мишка, сползая со стула на грязный, заплеванный пол,- Я, если бы не пил, лауреатом бы был… И тебя бы лауреатом бы сделал… и сестру твою, и детей ее,- совсем уже потеряв нить разговора бормотал Мишка, тычась лицом в грязные Лешкины ботинки.

«-Судить их надо, Боже!
- Да они дети малые…
- Все одно судить!
- Вот, ты и суди. Я не хочу…

- Судиться раб божий Алексей
с рабом божьим Михаилом за…- строгий апостол задумался, сплюнул и растворился в темном сумраке грязной, вонючей избы…»