начало

Заутренняя молитва кончилась.
Люди по двое, цепочкой
неспешно покидали церковь.
Вынося от туда чад,
размолвку с былью,
вкус бересты и крови
на своих отвёрнутых на ниц,
от улиц с солнцем, половинках губ,
лишь сцепленных кривой дорожкой от угла к углу.
Они молчали. Уступая слово….
Они и двигались.
Только как бы в замедленной съемке,
спокойно переступая порог за порогом, собой
претворяя всю благостность пищи, духовной
 
А за изгородью - замытые кресты,
без надписей – для «свеженьких»,
лежат, заботливо сдвинутые к стенке…

Есть дерево – но голое, совсем… -
на нём жилы рассечённые – как раны,
в них вязкой жижицы полно –
иногда она стекает, окропляя корни, иногда ж
меняет цвет,
а выше – ветви – почти что пальцы, но
в зелени сухой.
И она, эта зелень, - и не падает вовсе –
и не шумит – только звякает, так странно, детски…
а ночью слышишь – так и кажется что-то… Но воробьям - То дом,
родная вотчина, уж им-то нечего бояться.
Воробей - он как? - воришка, но умней - нет жадности на нём…
а, булку выхватить, с какой-нибудь особы – это даже хорошо –
здесь не столовая, а церковь что ли…,
вот, свечки с блюдцами – трудней, и всё равно туда же…
И шляпки эти, ягодки, платки - и всяка эта дребедень – он тоже может, но
Воробей – не вор – он проказник боле,
А, если много их? – то прячься в погреб – там спокойней, тише…
не то послушаешь с часок их говорок – и чудится – что спорят Они,
и слышно это - как с расстановкой, в тему,
перебивая с полуслова – спорят, тарахтят –
и лезет в голову - что люди это, человеки, боже…
 
… так,
средь ветхих стен,
икон – зависших в пустоте,
горящих свеч, лампадок, злата
в дрожащем полумраке,
на полпути к покосившемся дверям,
он не смолкая, говорил ...
 
….умиленно,
взмыливая воздух,
спотыкаясь в бас - на хрипотцу, а то и на дребезжащий гласными фальцет,
с раскатами грассирующих букв под мелкие цезуры,
под всхлипы, смех,
хватая под руку, слезясь,
упрашивая этак по серьёзному, собой
заламывая звук
 как прутики в болоте,
бросаясь заударной, в плачь
 наматывая пряности, тряся окладистой бородкой…. -
– весь тон его,
язык и жест, проросший самосадом просторечья,
приобретал черты заученной на бис, в аплодисменты - роли,
и он её как мог перевирал - он врал
 целенаправленно,
отслеживая каждую мелочь,
затыкая пропуски сутаной – врал, раскачивая прочих на участие во лжи,
сгребая чьи-то плечики, сдувая пёрышко,
раскланиваясь с кем-то, целуя и крестя,
он врал
 и каждый, каждый это видел и молчал
тихонько ухмыляясь в кулачок…
И все у чепчиках, в костюмах, под чёрным в белое,
оплакивающие собственность на рай,
просЯщие в молитвах, на коленях
свой маленький, но свой - аванс - за ухоженную смерть...

 и Чудилось мне в этом
какая-то не Та наигранность, порукой спрятанная в жестах.
Брешь – между тем, что есть - и будет.

 …есть – и будет - как только сторож,
чернявый, сутулый человек,
сплюнет папироску, перекрестится, кончиками пальцев, и… - и кажется, что здесь,
именно в этот миг, она расширится,
взбухнет тенью - брешь, и выйдет прочь, наружу –
и покатится, закованным в железо, колесом,
сминая глухоту, как мокрую бумагу,
сдирая ухо,
сей рисунок сбивая набекрень в фанеру, в мусор,
расчищая путь фонемой тела,
переламывая лужи в брызги,
в исступлении, кромсая
булыжник мостовой…
Бросая вызов - в немые, распахнутые окна,
в вскинутые головы,
в исковерканные рожи (от удивленья или страха, теряющее цвет) –
ярость привнося - как искупленье, молитву,
неся истерику - от силы и бессилья прочих,
захлёбываясь сном, не былью,
отсутствием своим,
полной невозможностью, абсурдом … Дождь.

Лопнули зонтики. Кто-то
руганулся с матерцой – этак, даже с нежностью в фуражку,
Тихонько, еле слышно – последовал ответ…
Женщина в косынке – улыбнувшись, оглянулась,
в подтвержденье…
Заалел табачный огонёк.

А батюшка,
у самого входа, под уголком карниза,
закутавшись в изгибы рясы, церемонно,
с выраженьем благости, взглядом провожал, – мокнущих, в спину –
острым, колющим взглядом

Дождь усиливался.
Крупные капли, что семечки – толкались,
наступая друг на дружку, перебивая, голося - на щ и ш,
вспугивая мелкую живность, торопя процессию,
что перевоплощалась прямо на ходу,
в вскипающую груду… – так люди успевали забывать … Трамвай же
что на противоположной стороне – не брезгуя числом, ловил их под руки и ел,
подле оставляя
 смятую обёртку, вход…
Блестящий весь,
с вспотевшими стёклами,
в диагонали рельс он носом зарывался - и чуть вздрагивая - ждал

А искры сыпались, шипя - сквозь пелену,
сквозь грязь и тряпки, распухшие от влаги,
они смеялись - пульс
отдавая в провода, взрываясь сполохами света,
шутя закручивая петельку, гремя …

Последний пассажир же не вошёл,
и не залез,
не взобрался,
а ,этак, прыгнул - с ходу, придерживая двери обеими руками,
выставляя собственное тело – мокрым валуном,
что, проскочивши «бац»-щелчком, да оплеухой
по ткани водной глади, наконец-то шлёпалось о берег,
накрепко в песок, без всякого урона для себя.
Его слипшиеся волосы отдавали спело – чёрным.
Подбородок двигался – с неопределенностью поступка.
Глаза бросались на перёд – окатывая свой предмет обзора
рокотом солённой пены – это время выпирало,
нагло оценивая каждого - Ухмылкой,
взвешивая стоимость совместного проезда с той или иной персоной,
провисающей кульком приготовленного мяса, под горизонталями железных перекладин.

вдруг - перезвон, толчок
 и тронулся состав из сцепленных вагонов,
унося с собою колею
дребезжащие суставы, мокрый кашель
толчею двуногой массы,
человека в краске, шорох пристыженного слова – всё это прочь...,
в карманы пиджака,
в щель города…