Статья о творчестве поэта жанны астер елена калло

 Падение в глубь небосвода, или Сансара Жанны Астер
 
 ...Он опять
 низвергается. Но как стенка -
 мяч,
 как паденье грешника - снова
 в веру,
 его выталкивает назад.
 Его, который еще горяч!
 В черт-те что. Все выше. В
 иносферу.
 
 И.Бродский
 «Осенний крик
 
 ястреба" 1975






 Если следовать логике Мандельштама и рассматривать длинный стихотворный период как единое слово, то именно в виде семантических циклов, их движения, пересечения, нарастающей скорости восходящих спиралей представлялось бы возможным обозреть почти тридцатилетний стихотворный период Жанны Астер.
 Подобный «динамический метод» единственно перспективен по причине соответствия органической природе этой поэзии: стихи Астер - органного звучания, полифонического, где каждый голос бесконечно свободен (отсюда сложнейшие метафорические фигуры) и одновременно кристаллически холоден, прозрачен, сжат тисками гармонии.
 Метаморфозы, движение - вот наиболее общее свойство поэзии Астер, которое нарастает от мимолетного мотива до нескончаемо меняющегося в смертях и рождениях человеческого и поэтического бытия.
 Поэт с редкой для русской поэзии - прусской - генеалогией, Жанна Астер многим в своем творчестве ей обязана. Сдержанность и философичность - основную тональность ранних стихов Астер (цикл «Присутствие света», 1976-1984) - можно назвать именно прусской. Образы моря (волны, всплески), дюн (песок) и маяка выступают здесь как смыслообразующие и являются тем «строительным камнем», из которого Астер-архитектор воздвигает готические соборы своих стихов (тоже прусские по происхождению) (напр., «и кудри плещут с белых плеч», «всплеск черепичных... плит», «небо... как свет... зрачков маяка», «у Времени песчинкой млечной»). Ее декларативная строка «Могила Канта. Ночь. Луна» - в контексте блоковской «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека» - выглядит как попытка само идентификации в русской поэзии. И эта самоидентификация (хотя хронологически очень ранняя) не может быть сочтена незрелой, ошибочной.
 Кенигсбергские мотивы почти исчезнут из поэзии Астер уже во втором ее цикле «Крылья», однако сдержанность ее стихов позволит приобрести им новое качество - отчетливую классическую направленность, а философичность ранней лирики, на наш взгляд, станет судьбой ее поэзии: лучшие поэтические циклы Астер представляют в развитии философские идеи о человеческом бытии и о вечных сущностях, окружающих человека.
 Если бегло просмотреть цикл «Присутствие света» на фоне более поздних стихов, то, пожалуй, лишь одно никогда уже не вернется в ее поэзию столь явно: это цветовая гамма раннего цикла: янтарь и его блики, цвет солнца, огня и песка. Может, это и есть наиболее осязаемое, подлинное, невозвратное ощущение Пруссии, - такое острое, каким оно бывает только в юности:

От пустоты уста немеют,
Лачужный зов стучит в висок.
Сквозь пальцы льющийся песок
Под солнцем выпитым желтеет.
И сыплет сам себя опять
В сосуд заката огневого,
А завтра будет снова, снова
Он навсегда себя терять.
(«Дева и море»)

 Есть ощущение, что цикл «Крылья» (1984-1991) - возможно, самый масштабный и самый сложный по своей драматургии - в творчестве Астер сложился невольно. Драма «Крыльев» - это драма не столько лирической героини цикла: многоликая в этих стихах, она то «уплотняется», то «истончается», она бесконечно движется, меняется и временами уходит с авансцены.
 Главная, самая страстная коллизия «Крыльев» - это коллизия Души поэта: композиционная и эмоциональная кульминация цикла. Коллизия эта олицетворяет путь Души поэта к обретению крыльев (которые следует понимать как метафору творческой свободы и творческих возможностей).
 Упомянутое ощущение непреднамеренности «Крыльев» возникает оттого, что вырастает цикл из любовной лирики.
Развязка любовной драмы, переживаемая героиней как смертельная (а в зеркале последующих драматических коллизий Души ее молено назвать «малой смертью»), неожиданно привносит мотивы обновления, столкновения с иными истинами и начала этапа их постижения:

И по сердцу сладко и зловеще
Полоснет догадка Абсолюта.
(«Над морским изрезанным предплечьем...»)
На смертное сердце нацелится суть,
Чтоб вывести душу к бессмертию мига.
(«Вот снова мгновение...»)

 В стихотворении «Черная чайка» (с эпиграфом из известного романа Ричарда Баха) для героини открывается новое пространство, которое еще связано, очевидно, с какими-то приметами прежней жизни, однако поэтический «разбег» уже неузнаваем. Новое пространство начинает воплощать себя в новых образах (чайка /крылья), новой цветовой гамме (черно-белой), которая поначалу ассоциируется с черно-белыми клавишами рояля, уникальной гармонией клавиатуры, однако далее воспринимается как идеал поэтической гармонии - и даже гармонии мироздания («черно-белый аккорд» - черно-белая чайка - «черно-белая пыль глубин небосвода»).
 Впрочем, ощущение творческого полета и радость гармонии сиюминутны на неровном, трудном пути Души поэта: неизменно падающей, тонущей, тянущей вниз («Душа, что корабль, обнаруживший течь...»). Душа - в «Крыльях» - это нескончаемый поединок: здесь звучат какие-то странные диалоги («Голос тени», «Призраку»), здесь вечный поиск противника: ибо кто может быть душе противником?
 Один русский футурист рассказал о душе - «Обиде - Деве, раскаленной / От гнева, но не покоренной».
Множество безжалостных, глубоких шрамов и - одновременно - сила, чтобы каждый раз взмывать: так читается метафизика души в интерпретации Жанны Астер. В какой-то момент тональность цикла меняется: на смену страстности приходит отстраненность, бушующий мир бед и горестей остается в прошлом («допоэтовом»?) существовании, героиня видит их как бы сквозь призму. И здесь возникает запоминающаяся метафора: «под покрывалом на лице» («Под покрывалом»): как некая грань, отделяющая героиню от здешнего мира**.
 Вообще, героиня Астер теперь уже не столько земная женщина с ее заботами и радостями, сколько загадочная фея, зачарованная лунным светом и бродящая среди звезд. Ей - как сказочной фее - подчинены стихии, ей ведомы вечные сущности, она замкнута в их круг... Следует понимать: этот мир - и есть обитель Поэта. Ее жизнь здесь - напряженный поиск ответов на «бытийные» вопросы и нанизывание отрывочных воспоминаний о своем земном («женском») существовании на блестящую, струящуюся нить Поэзии:

Мне часто снится странный вкус
То снега, то костра...
(«На небе вмятины медуз...»)
И если встать на край обрыва,
Глаза закрыв, принять полет,
В момент земного перерыва
Какая тайна снизойдет?
(«Сиренью дикою откосы...»)

 Однако динамика «Крыльев» этим не исчерпывается: начиная со стихотворения «Памяти Гумилева» и посвящения О.Мандельштаму («Когда пронижет звук орех каштана...»), в поэзию Астер входит новая интонация, и поэт оказывается в совершенно иных отношениях с действительностью. Речь идет о новом рождении поэта: от обретения поэтической стихии и преодоления земного существования - через познание иных миров и сущностей - происходит возврат в новую жизнь, иное рождение: можно сказать, новый круг сансары.
 Логика этого движения приводит к мысли о том, что существование в поэтической ипостаси, открытие неких истин через поэзию - это не что иное, как смерть: мотив, который часто и настойчиво звучит во второй части «Крыльев», как несомненно пережитой лирической героиней опыт:
О, мои небеса! Я была после смерти жива,
Как бывают живыми равнины, созвездия, скверы.
(«Может, чудо и вздор...»)

Как осмысление круговорота сансары и своего нового рождения в земную жизнь можно интерпретировать и
следующие строки:

В этой жизни мгновенной извечен один парадокс:
Ничего не кончается, только что кончась навеки.
(«Может, чудо и вздор... »)

 Буддийское понятие сансары кажется наиболее приемлемым для иллюстрации концепции человеческого и поэтического бытия, выявляющейся в «Крыльях», поскольку оно равноудалено и от христианских представлений, не заявленных четко в этом цикле, и от некоего стихийного, с налетом язычества, религиозного чувства поэта, звучащего в стихах второй части цикла:
«Летящий храм расцвел в душе больной... »,
«Летя - молчит мой недоступный Храм [...]
В нем Аполлон себя погубит сам».

 Черно-белой гамме автор не изменяет, пройдя через все тернии поэтического пути в «Крыльях»: в заключительных стихах цикла («Когда пронижет звук орех каштана... ») это окажутся белый волк и черная синица: образы, отражающие новую точку зрения поэта, новое вглядывание в мир, детали которого оказываются вновь родными до боли:

Что ищу, прислонившись к древесной коре,
Почему мои руки запомнили шрам?
Как в оправе рубин - красный лист в серебре.
Как скольжение лун в перекрестии рам.
В тонком шелесте лип - паровозный гудок.
Он пронзает вторичностью жажду пути...
(разрядка наша. - Е. К.)
(«Старый дом, уходящий корнями в песок... »)

Заявленная в «Крыльях» ориентация на Гумилева и Мандельштама подтверждается следующими циклами Астер, объединенными в разделе «Антика» (1991-2000). Безусловно, это циклы в русле акмеистической традиции (разумеется, если понимать акмеизм в данном случае не как культурно-историческое явление, а исключительно как культурный ориентир). К акмеистической традиции можно отнести и творческую потребность поэта в «культурных призмах», и особую метафорическую сложность стихов Астер, - то, что Мандельштам в свое время назвал «готикой в отношениях слов». Наконец, если иметь в виду создание поэтом литературного мифа, обоснование контекста посредством отсылок, то в данном случае миф и контекст - опять-таки акмеистические. (Заметим вкратце, в дальнейшем, сменив этот - органичный, на наш взгляд, для Астер - контекст на цветаевский, поэтесса преодолевала серьезное творческое испытание).
 При философской и культурной насыщенности цикл «Сквозь полночь» (1992-1996) так удивительно целен и так поэтически изящен, что кажется нам едва ли не лучшим в книге Жанны Астер. Темы и мотивы цикла в известной мере мандельштамовские («Божественная комедия» Данте, И.-С.Бах, орган, готический собор), но с той существенной оговоркой, что Астер оказалась лично причастной к культурной традиции, которую пыталась осмыслить поэтически: она переехала жить во Францию.
 Звуки органа в огромных, гулких готических соборах, орнамент разноцветных витражей, ощущение живой стихии католицизма, - так Франция является в поэзию Астер. И уже в одном из первых стихотворений актуализируется связь цикла с Данте («На выложенной греками террасе...»), которая впоследствии будет неоднократно повторена. В стихотворении «Хор Керовини» содержится отсылка к общеизвестному началу «Комедии» Данте:

Слабеет хор. И в небо взгляд единый,
Финал уже, но вдаль манит полет,
Как человек, который жизнь прервет,
Немного не дожив до середины.
(Он. у Данте (пер. М. Лозинского): «Земную жизнь пройдя
до половины, / Я очутился в сумрачном лесу»).

 В стихотворении «Не будет ничего страшнее...» повторена деталь из первой песни «Ада»: аллегория Пса, грядущего избавителя Италии (обращает на себя внимание соседство этого мотива у Астер с мотивом войлока: то лее и у Данте):
А может, нелюдим и стар,
Промчится пес - глазастый войлок.[•••]
И будет свят тот вечный пес,
Гонимый улиц мышеловкой, -
Холодный, набожный, неловкий,
Как не решаемый вопрос.
(У Данте: «... но славный / Нагрянет Пес, и кончится
она о волчице. - Е. К. . / Не прах земной и не металл
двусплавный, / А честь, любовь и мудрость он вкусит, /
Меж; войлоком и войлоком державный»).

Отсылки к Данте, на наш взгляд, отражают грани глубинного смысла цикла «Сквозь полночь»: тайна смерти - и как развитие смыслового ряда - вопрос смерти в связи с проблемой веры.
Второй смысл актуализируется в стихотворении
«Не будет ничего страшнее... »:
«Холодный, набожный, неловкий, / Как не решаемый вопрос».
Здесь же нам видится намек на попытку разгадки тайны:
«Как в смерти скрытое движенье, / Поймем неведомое в нас»:
1) смерть - это скрытое движенье
2) тайна этого скрытого движения заключена в самом человеке, она
присутствует в человеке как нечто не осознаваемое, но поддающееся осознанию и пониманию
3) наконец, при такой структуре сравнительной фигуры, которую выстраивает поэтесса (скрытое движение - в смерти, неведомое - в нас), есть формальный повод к еще одному заключению: смерть - это мы. Последнее заключение дает бесконечный простор для интерпретаций, в том числе такой (возвращаясь к стихотворению «Хор Керовини»):
Как человек, который жизнь прервет,
Немного не дожив до середины.

 А идея земной жизни, похоже, для Астер всецело связана с творчеством: такова, на наш взгляд, и логика обращения к Данте. Как известно, «Комедия» по сути является видением, выводящим героя из «леса» заблуждений и пороков: опыта 35-летней земной жизни («половины жизни», по представлениям эпохи Данте). «Комедия» - плод творческого гения - и есть опыт восхождения в земной жизни (вспоминая И. Бродского:
«И новый Дант склоняется к листу / и на пустое место ставит слово»: мы делаем акцент на слове «пустое»).
 В одном из самых показательных в отношении к философской проблематике стихотворений цикла отчетливо звучит концепция земной жизни как страдания (заметим, буддийская концепция):

Всего лишь полшага, полмига
Даровано нам испытать.
Что это - людская интрига
Иль Божия благодать?
Как рамок полуденных грани,
Разложены жизни на треть:
Рождение, радость страданья
И как заключение - смерть...
Но вяжет все тот же рисунок
Пространство - себя самого [...]

Ставя перед поэзией подчас чисто философские задачи, связанные с категориями Пространства, Времени, Астер поэтическим же путем - самим актом творчества - создает пунктир Времени и Пространства, который в малом творении отражает Целое. И это ее личный путь восхождения, освобождения от страдания земной жизни (если угодно, «радость страданья»). Как знать, может, именно в пластике этих образов зашифрована тайна?

Просечена насквозь природа
Осенним пунктиром огня.
Лишь падает в глубь небосвода
Кленовое кружево дня.
(«Всего лишь полшага, полмига...»)

В более позднем стихотворении мы встречаем мысль, созвучную такому пониманию задачи поэзии:

Чтобы слов неземная мантра
Довела тебя до основ.
(«Прохожему»)

 Помимо цикла «Сквозь полночь», раздел «Антика» содержит немало поэтических «проб» и экспериментов: это и антологические стихи (книга «Антика»), и стилизации в духе японской поэзии (книга «Нечетный Восток»), и библейские аллюзии (стихотворение «Слезам Давида»), и венок сонетов «Нить».
 Последний раздел сборника Астер «Стихи в стол» (2000-2003) - это сегодняшний день поэта, настоящее время, в котором многое еще находится в становлении. Выделяя некоторые акценты в движении поэта, не всегда угадываешь степень их значимости: настоящее время – и в поэзии, и в жизни - всегда оставляет ощущение внутреннего борения. Стихотворение «Край лезвия», с посвящением И. Бродскому и с эпиграфом из его стихотворения «То не Муза воды набирает в рот...» (1980), действительно по форме напоминает длинные многочастные стихотворения Бродского. Тема поэтического родства, личное, страстное переживание ухода поэта в иное бытие сближают это стихотворение с некоторыми цветаевскими - например, на смерть Р.М. Рильке. Также цветаевской может быть названа тема поэтического избранничества, столь выразительная в этом стихотворении Астер:

Что нам бледных, телесных одежд череда,
И поступков пустых еже дневное блюдо.
Кто-то спросит: Вы снова отобраны? - Да.
Только родом мы - из Никуда - в Ниоткуда.
Вновь, лишенные памяти, вышли в игру,
Как неведомых сил запрещенные дети,
Чтобы выпустить птиц и стоять на ветру,
Наблюдая полет их и взмах на рассвете.

 Но наиболее интересными кажутся те мотивы стихотворения, которые связаны с философской проблематикой, все-таки наиболее органичной для поэзии Астер. Заглянуть за край человеческого бытия - не в этом ли главная причина обращения к И. Бродскому, спустя пять лет после смерти поэта?

А потом тишина, что лежит у тебя на груди,
И похожа она на кристаллы моллюсков и мидий.
Что за смертью стоит, что за нею стоит - впереди -
Ты ведь знаешь уже, друг моих стихотворных наитий.
[...]
А затем будет миг - для меня распахнут небеса
Белокрылые кони, и резко придержатся вожжи,
И тогда с высоты ляжет взгляд на поля и леса,
И тетрадь на песке так и будет лежать,
Много позже.

Следующее в сборнике стихотворение «Лиловый дым - мой поезд молчаливый...» кажется нам самым удачным во всем разделе. Движение поезда, в котором находится героиня, осознается ею как движение из здешнего мира, родного до мелочей, явственного, подлинного («Все говорит о том, что настоящий / Огарок лунной, золотой свечи»), к иному бытию, воспринимаемому - на фоне здешнего - как псевдобытие. Осмысляя «строгость» вечного и страшного пути человека, поэт задается глобальным вопросом:
«Кем продиктован текст земных творений?..»
 Впрочем, помимо философской концепции, стихотворение обращает на себя внимание художественной цельностью; образ поезда, несущегося «сквозь сочный ливень падающей сливы», оседает в памяти, и это не единственный яркий образ стихотворения. В заключительной строфе, посредством повтора, создается новый, удивительно объемный смысловой мотив, позволяющий понимать финал стихотворения и как утверждение необратимости человеческого пути, и как утверждение его иллюзорности:

Клубы дымов каких-то странных башен
Несутся вдоль кладбищенских оград.
И путь наш вечный долог, строг и страшен.
И нет пути. И нет пути назад.

Заметим, синтаксическая конструкция финального стиха представляет два смысловых варианта как равноправные: так сказать, «на выбор». В этом есть элемент игры со смыслами. Однако есть возможность для такой интерпретации, которая соединяет оба смысла: в ситуации круговорота, череды смертей и рождений, нераздельности здешнего и иного миров (ведь не зря поезд мчится «вдоль кладбищенских оград») понятие пути, в привычном значении, иллюзорно, однако движение по кругу действительно необратимо. В одном из буддийских памятников сказано:
«Наша жизнь, как радуга после
дождя. / Она красива на вид, /
Но не имеет материальной субстанции».

Вновь и вновь Жанна Астер - путем поэзии - стремится найти разрешение томлению, «медленной тоске» сансарического существования.

 В разделе «Стихи в стол», как в фокусе, соединяются несколько идей и повторяющихся мотивов, связанных с пониманием поэзии. Во-первых, мотив, заявленный в названии, - «стихи в стол». Есть и стихотворение с аналогичным названием: любопытно, что именно здесь появляется тема Сталкера («Будь благословен Сталкер – мой стих»), которая будет развита и в цикле «Зов Сталкера» (посвященном А. Тарковскому), и в других стихах раздела. Помимо метафоры «Сталкер - мой стих», появится метафора «Я - Сталкер» («А всех - кого встречать дано...», Несовпадения, № 4) ***.
Вслед за мотивом «стихов в стол» («из Никуда - в Ниоткуда»: также неоднократно заявленный мотив) тему Сталкера можно назвать самой повторяемой в этом разделе и, что существенно, впервые возникшей в поэзии Астер.
 Чего не скажешь о Ричарде Бахе и его «Чайке» (цикл «Заблудшему»). Впрочем, в новых стихах Астер «Бах» выступает как фамилия-омоним: порою подразумевается Ричард Бах, порою - Иоганн-Себастьян Бах. Первый мотив неизменен в поэзии Астер со времени «Крыльев», второй был заявлен в цикле «Сквозь полночь», однако лишь теперь они слились в омонимичный мотив, наиболее отчетливо звучащий в стихотворении «Самодостаточность»:

Хватает тишины и крыльев,
Движенья Баха, -
это явная апелляция к «Чайке по имени Джонатан Ливингстон».
Самодостаточность грустна,
Как коды Баха, -
упоминание великого композитора и его полифонических произведений ассоциировано с понятием «самодостаточности» (насколько мы понимаем, ощущение самодостаточности - это эффект, возникающий от «смыкания» голосов и заключительной модуляции полифонического произведения; синонимами самодостаточности здесь можно было бы считать всеохватность и ощущение высшей гармонии).
 Именно самодостаточность следует назвать еще одной темой новых стихов Астер: в настоящее время она служит для поэта глобальным синонимом как духовных явлений, так и всего мироздания:

Душа - серебряный сосуд,
И в нем - высоты.
[…]
Хрустальна влажная весна
Земного зданья.
Самодостаточность грустна,
Как Мирозданье.

 Наша попытка осмыслить сегодняшний день поэзии Астер была бы вполне адекватной, если бы мы не опустили большое количество стихотворений в духе Цветаевой, - в основном это любовная лирика, - которые почему-то кажутся преходящими в творчестве поэта, хотя они не лишены ритмических, музыкальных достоинств и очень точно воспроизводят напряженную, волнующую и стремительную атмосферу цветаевских стихов эпохи «Верст». Пристрастный читатель Жанны Астер, вроде автора этих строк, найдет в ее стихах много поводов для размышлений: такова ткань этой поэзии. Образ поэта, подлинного гражданина мира, несущегося в поезде где-то между Канном и Парижем, кажется нам очень значимым: на ходу, в потоке бытия, он стремится объять мыслью не только собственное мимолетное существование, но возвышается до судеб всех живых существ. Энергия его мысли сострадательна, как молитва.

 Елена Калло




 * Сансара (санскр.) - круговорот рождений
 смертей в религиях Индии (в т.ч в
 буддизме.

 ** Добавим, что эта метафора явно отсылает к
 образу Музы у А. Ахматовой, см.:

 Когда я ночью жду ее прихода,
 Жизнь, кажется, висит на волоске.
 Что почести, что юность, что свобода
 Пред милой гостьей с дудочкой в
 руке.
 И вот вошла. Откинув покрывало,
 Внимательно взглянула на меня.
 Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
 Страницы "Ада"?» Отвечает: «Я».
 
 Муза,1924


 *** Напомним, по Тарковскому, Сталкер - человек,
 имеющий способность переходить в некое
 инобытие, он «ведет в зону» других персонажей
 фильма.