Я беден, наши дома страшны, наши жилища убоги

Я беден, наши дома страшны, наши жилища убоги.
Лежал и чувствовал - что-то произойдет - застучала фраза в голове - и открылась сознанию какая-то истина, сам пока не знаю какая. Вернее - намек на нее.

Существование состоит из намеков. Нет ничего ясного, однозначного и определенного, а если и есть, то глупость и банальность. Но истина - в движнении воздуха. Как будто подует ветер, и как бы полусерьезно полушутливо, улавливаешь свойства его, даже скорее только чуть чувствуешь, доконца не понимая и уж никак не будучи способным облечь чувство это в слова. Вот эти намеки и есть настоящее в жизни.

Свастика нарисована, намалевана на сером хрущевском доме. Моем доме. Уже лет пять глядит на прохожих своим закрученным глазом дурного солнца. Все проходят, замечают и проходят опять. Я боюсь парня с глазами не то из пыли, не то из стали. Это его свастика, на его балконе. Мы гоняли его с другими мальчишками, кидались камнями и не пускали в квадрат. А теперь мы ходим и опускаем глаза.

Жилища, скопления вещей, меняющих цвет и плотность. Иногда вещи переживают своих хозяев, а иногда наоборот - умирают совсем рано. У некоторых вещей время тянется медленно, застывает, вот двухтысячный год, а дверная ручка продолжает жить в девятисотом, и упорно отказывается признать течение времени и сменить голос. Другие же вещи идут со временем в ногу , их душа постоянно претерпевает изменения.

Есть вещи, которые умирают вместе с хозяином - они либо ломаются, либо теряются или просто исчезают после его смерти; наши дома - это огромные склепы, где перемешаны мертвые и живые вещи, их тусклое и едва уловимое бытие, едва ли более тусклое, чем наше, медленно тлеет остывающей веткой могильного костра на кладбище нашей жизни.

Мне не нравится разваливающийся диван в моей комнате. Он жалок, он был несколько раз перетянут, и снова развалился, его худое и немощное тело вызывает у меня отвращение. О, как он цепляется за жизнь своими рахитичными руками и ножками! И еще обои, на которых лето, лес и озеро. Они постарели, стали ненужными и гнусными. Этого лета нет, это солнце исчезло и воды озера покрылись тиной. Только окна в доме напротив, что мерцают разноцветными огнями ночью не изменились и не постарели. Там живет новый год детства. Там время остановилось.

В нашу душу пробирается червь. Червь точит и становится страшно. "Зачем ты точишь?" - спрашиваем мы червя. "Так надо" - отвечает червь. И мы носим его в себе и начинаем верить: да, так надо.

Я хочу спросить у проститутки - помнит ли она, как в детстве гуляла с мамой и играла во дворе. Ну не во дворе. Я не знаю. Где-нибудь то играла. "Слышишь, шлюха, играла где-нибудь?". И эхо унесет эти слова и еще сотню листков и вздохов разного качества и происхождения. Я вздыхаю, мне нужен кислород, мне нужно овсежить силы, чтобы писать дальше, чтобы нестись дальше.

"Ты мне пришел разговоры заводить" - спрашивает она, и потом скривившись в усмешке растягивает "ааа... ты писатель" - морщится - "знаем мы вас - все сразу писатели, как с женщиной обойтись не могут - так все в писателей ..." Почему она не может ответить? Она не может ответить.

Ветер набрасывается на стайку детей, они визжат, кашляют от налетевшей пыли и смеются, фыркают, заливаются, порыв прошел, движение моей ручки тоже замедляется, я набрал сора, в моих волосах пыль; порыв пыльного ветра изменил что-то, и я уже другой, и ты другой, и он, и они тоже другие.

Каждый хранит в себе тайну - тайны нет, просто наши души бедны, жилища наши убоги и живем мы уже прожитую кем-то жизнь, пропитую, как прости-прощай и полную, как сухие крылья бабочки без пыльцы. Мы носим жизнь с чужого плеча, как-то угадывая, или промахиваясь и не угадывая, куда ткнуться дальше.

Появляется жизнь в костюме белой лошади с кокошником, достает короб с мелочью - выбирайте, потом сочтемся. Мы топчемся, робко выбираем. Налетает ветер, разбрасывает безделушки, какие-то совсем уносит, какие-то бьются, какие-то валяются вблизи. Наша жизнь изменилась.

О, страшные серые кирпичные дома наших душ! Все костенеет, сердце высыхает и лишь червь теплом своего гибкого тела, как последний непотухший фитиль, не дает нам остыть. Мы живем - думаем мы, когда ворочается червь. Он продолжает точит. "Так надо" - думаем мы.