Эх, вздубинится же... Подражание Л. Петрушевской

Жили в Калюшке пардоны, масляно жили, трудоголили, злоткали, школили и на жарило в даленький Ятреб-край санаторить прочили. Наступивши, жарило им из пустенькой сумахи чмокнуло и взамещай Ястреб-края опять прижалось им школить, трудоголить. Но сплакалась по ним судьбина да и отпочтовала им шансец. И пошапали они санаторить в Холыстье, но без матьки.
 О, Холыстье, ело-пало-соснохвойное уездье! Заангинили, загрипозили, завирусили они этой местиной, так там преаморно было.
 Обитошкали они невподалече от мокрети с кликом «Козерец», в шалашстрое «Раец». Солнцестоем хлюпали в Козерце в солнцесяде гулевали. Пардоньи-малютки, Нюнька и Тюка, похвостали фосад пардонов чужатых, те и позиркались с ними и на съестник-мясник их заангажирили. Пардоны чужатые оказались своятыми из радюхаистой Калюшки, клюкали их Ивень, Дунятко и Ритрат.
Поблюблился Дунятко Нюньке дибко-дибко, вздубинилось ей по голдушке, что без него – трубенька, и процифрила она ему в записнушку своячный номерец, а солнцестоем ушапала со своим папатым, дядюкой и Тюкой в Калюшку взобратко. Ведь там притаскавалася ужехо матька.
И опять попочали трудоголить, школить, злоткать, а Нюнька множко ожидавкала дзиньки от Дюнятки, и он, спустя двапятошечка деньков, дзинькнул, видать тоже влуврился в Нюньку. И они посвиданькались, и еще посвиданькались, и домыслили через осемьчак меськов, что блюблят дур-дуга зенько-зенько.
 
 И жили все длинехо и веселехо.

 Кончак.