Глава из романа. Последнее письмо Эпитафии Поминальной

 «Баюльная песня звучит у меня в голове,
 и это уже не слова, это скорее,
 впечатление от собственных мыслей».

Если вы когда-нибудь были на кладбище и обращали внимание на надгробия чужих могил, читали строки, высеченные на них, то вы знаете, насколько сильно задирают они пелену покоя с сердца, эти ёмкие и несложные изречения, существующие в дань тем, кто их никогда не сможет прочесть, длиной порою в пару строк, зато…Стоит просто машинально и без особого внимания прочитать их, но этого уже достаточно для того, чтобы вы сразу почувствовали, как моментально в ваше сердце проникла глубокая скорбь, вам хотелось бы её разделить с теми, кто потерял родного человека, хотя вы его никогда не знали. Глубокая скорбь, впечатление момента, оттиск чужого горя. Явное вторжение. Малый жанр впечатления, навязанного восприятия. Сердце словно останавливается на какое-то мгновение в напряжённом бездвижии, потом снова начинает биться. Задача эпитафий такова – при всей кажущейся лаконичности копать невыразимо глубоко в эмоции, в то, что защищено от вторжения. Именно тем они и сильны, что это вторжение им даётся настолько легко. На самом деле они не так просты, это механизм связи и воздействия на подсознание. Ведь у каждого есть где-то внутри притупившаяся, кажущаяся забытой, припорошенная пылью прошлого боль утраты, надо всего лишь её достать, вызвать наружу, и человек будет ощущать её такой, какой была она тогда, давно, и поймёт, что она ничуть не изменилась. Это метод ассоциаций, вызов сходных эмоций. И никто обычно не думает о том, что половина этих надписей заказывается людям, кто имеет в этом талант, конечно, похоронная служба этим занимается, но ведь у неё в штате есть люди, нанятые в качестве поминальных поэтов – мастера послесловия…
Тот, кто знает этот секрет – вывоз сходных эмоций, обладает умением писать надгробные строки. Хотя, если задуматься, это вовсе не секрет, а очевидное. В эпитафиях содержится немыслимая, смертельная боль, эпитафия – не что иное, как эта самая боль, сжатая до невозможности – до двух, четырёх строк, сколько только может вместиться на могильный камень. Но боль эта у каждого своя. И пишущий это, тоже человек, тоже берёт за основу свою боль, испытанную когда-то, и сжимает её посредством правильных слов и ритма.
Эпитафия перебрасывает через ограду сумку, задирает полы длинного чёрного пальто и карабкается по ограде вверх – ведь кладбище по ночам закрыто. Сегодня у неё в планах пара молодых жертв несчастных случаев, особо болезненные случаи смертей для окружающих. Она пробирается вглубь развесистых берёз и столетних дубов, отыскивая нужные могилы. Интересно, всё-таки, кто из них? Она достаёт тюбик с фосфорицированной белой краской и начинает выводить строки.
Он просил её сюда не ходить, он боится за неё, но в то же время ненавидит и не понимает того, что она делает. Ему никогда не понять её мотивов и намерений ночью шляться на кладбище. Те две недели, что она с ним не общалась, множилась внезапно откуда-то появившаяся в душе холодность. Равнодушие сменяло ровное и спокойное чувство, она пыталась его вернуть в прежнее состояние, старалась, но не могла, и не помогало в этом абсолютно ничего. Она думала, что это из-за того, что эти две недели…Но нет, даже встретившись и поговорив, она с разочарованием чувствовала, что ничего не вернулось на свои места. Равнодушие росло против её воли. Страшно было наблюдать гибель чувства, которое она определила для себя последним, потому что череда бессмысленных безрезультатных поисков слишком утомили, она решила попробовать последний раз, но поняла, что все чувства, возникающие в ней, гаснут через определённое время, разное для каждого из них, и какие бы они ни были сильные, их всё равно ждёт один и тот же конец. Она считала и была уверена, что ей не суждено любить, она для этого не создана. И быть любимой тоже не суждено. Позже она поняла, для чего же она всё-таки. И вместо встречи с ним, о которой он очень просил, снова пошла сюда. В приют коллективной памяти и скорби.
Старое, очень давнишнее, полузаброшенное кладбище, на котором давно уже перестали хоронить, здесь хоронят только тех, у кого есть места рядом с родственниками или прямо в те же могилы, если уже прошло 10 лет после предыдущего захоронения. Но Эпитафия - то знает, что это именно то кладбище, которое ей нужно, где рано или поздно, выполняя свою роль, она найдёт ответ на мучивший её вопрос. На избавление она не надеялась. Но хотела знать, как то, что с ней происходит, связано с ней. Что в ней такого, что именно она должна была стать тем самым, кто…
Она выводит тонкой белой струёй краски каллиграфическим почерком, почерк у неё всегда был изумительный, как будто как раз для того, чтобы написанное им читали сотни и сотни глаз:
Послушай нашу праведную боль в сердцах,
Скорбим мы в основном за то, что ты ещё не жил,
Во взрослый мир в гнилых могильных сапогах
На корабле из вечных снов ты тихо вплыл…
Краска моментально высыхает на надгробии 14-летнего парня, которого сбила машина, когда он ехал на велосипеде. Ещё двести могил, она знает, что закончит когда-нибудь, может быть, даже скоро, и если однажды это всё прекратится, она вспомнит, кому был посвящён последний скорбный монолог.
Ветер взрывает столпы из длинных чёрных волос Эпитафии, опрокидывая пряди на лицо и залепляя глаза, но сегодня здесь как-то неестественно спокойно и умиротворённо. У неё предчувствие чего-то долгожданного. И, идя по тропинке, она запинается о какую-то корягу и падает, а когда поднимет глаза, то перед ней возникает надпись:
«Средь бездорожья один всё-таки я путь найду,
Когда, не знаю точно, но верю – обязательно вернусь…»
Это её заставило задуматься. Через несколько минут она оказывается дома и, перерыв все свои черновики, не верит сама себе, потому что этих строк нигде нет. Это не её строки. Но вот в чём дело, они нанесены той же самой краской, но уже достаточно поблёкшей…
Она не преследовала цели написать эпитафию по просьбе заказчика и никогда не представляла себе это возможным.
Талант Эпитафии открылся совсем не так, она даже не догадывалась ни о каких средствах и способах написания, кладбища она посещала раз в год после Пасхи, а то, что высечено на камнях, вовсе не читала. Она, как и все мы, была в отношении этого обычным человеком, и вовсе не думала, что до двадцати лет будет бродить ночью среди могил с какой-то целью, причём с великой для неё. Если бы ей подобное предсказали, она бы посчитала, что сойдёт с ума и стала бы проводить профилактику…Потому что была обычным здравомыслящим человеком и не верила ни в мистику, ни в чудеса, ни в сверхъестественное.
Дьявольский талант. Дьявольский потому, что для него нет ничего святого, на своём пути он использует любые средства, ему всё равно, какие, абсолютно безжалостный и непреклонный. Он забирает людские жизни ради того, чтобы ему самому быть. Во всей своей красоте и разъедающей все представления о совести и морали искрометности.
Эпитафия никогда не задумывалась, почему у неё пишутся исключительно посвящения, не потому что она не умела, не стремилась писать что-то другое. Они как будто писались сами собой. Она просто записывала, а ей кто-то будто нашёптывал, напевал эти строки, притом что это было не при помощи слов, а какими-то импульсами, проникающими в мозг и трансформирующимися в слова. Никаких голосов она не слышала, ей кто-то будто передавал эти импульсы, побуждая записывать слова – строки – целые стихи. Она специально иногда, садясь что-то писать, когда чувствовала вдохновение, ставила себе целью написать просто стих, да хотя бы ни о чём, ни о ком, просто выложить настроение на бумагу, когда ей было плохо или тяжело. Но состояние тревоги или душевной тяжести выливалось всегда только в посвящения. Всегда перед написанием этих стихов появлялось состояние какой-то внезапной тоски, ей становилось муторно, она садилась, писала, и оно проходило. Раньше она думала, что это связано с тем, что так она облегчает душу, но позже поняла, что ей внушают эту тяжесть и потом она избавляется от этой ненастоящей тяжести таким способом. Стихам нужно было, чтобы они появлялись, точнее, не стихам, э этому Нечто, что полностью захватило её. И всегда, вопреки попыткам Эпитафии написать что-то иное, уже со второго четверостишия всё повествование сводилось к кому-то конкретному. И символично, в зашифрованном виде передало то, что грянет уже совсем скоро.
Стихи не выражали какой-то откровенной злобы или тревоги, слова не несли какой-то отрицательный смысл за собой. Но у читающего стихотворение складывалось впечатление, что оно какое-то нестерпимо печальное, давящее на невидимые струны. И тем оно было жутко, что при всей кажущейся безобидности оно вводило в состояние депрессивного транса, причина возникновения которого была непонятна. Болезнь всегда страшна, когда не знаешь её причин и способа лечения…
Стихотворение всегда говорило отстранённо и неясно, говоря об одном, но его строки вызывали совсем другие ассоциации и ощущения восприятия. Ассоциации чего-то тревожно-смутного. Всё время оно оставался неприятным осадком на дне души какая-то недосказанность, которую хотелось понять до конца, и которая всегда беспокоила, словно засевшая тупая заноза в самом сердце, что нарывала и ныла, до тех самых пор, пока что-нибудь не произойдёт. Даже если человек перечитывал стихотворение несколько раз и старательно пытался его осмыслить, всё равно не мог понять его сути. Того, что оно на самом деле хотел сказать. Или не хотело, а всего лишь вводило в заблуждение. Оно после себя всегда вселяло тревогу и оставляло задумчивость, как будто в нескольких строчках хотело предупредить о чём-то, ведомом только тому, кто его на самом деле внедрил в виде импульсов из параллельного измерения…
Как-то сразу стало ясно, что все её стихи были именно эпитафиями – поэтическими реквиями, песнями, провожающими в последний путь, тревожными предвестниками. Она предвидела, предугадывала страшные беды, зачастую смерть, о которых и сообщала при помощи этих стихов. Новые строки ложились на бумагу незадолго до трагедий, как раз перед тем, как чему-нибудь случиться. Нет, она не вызывала несчастья стихами, она их видела, предчувствовала и передавала во внешний мир при помощи стихов. Вряд ли для того, чтобы что-то предотвратить, она была уверена в неизбежности и неминуемости того, что уже предназначено, при этом в судьбу она откровенно не верила, хотя жизнь всегда старалась убедить её в обратном. Она просто готовила к предстоящему. Предупреждён, стало быть, вооружён. Но для чего предупреждать? Чтобы человек мучался, пытаясь разгадать послание, так доподлинно и не сумев, а потом жить в ужасном и гадком ожидании чего-то невообразимо-страшного…
Все мы когда-то писали стихи, Эпитафия никогда ничего кроме них не писала…Расшифровать её посылы, просто так прочитав, было делом очень непростым. Тем более, что она сама всё это делала на подсознательном уровне, и долгое время не могла осознать своих собственных деяний. У всех иногда бывает такое, делаешь что-то, и не знаешь, зачем, да даже и не задумываешься об этом. Этими деяниями руководит что-то, что на уровень выше сознания, поэтому не понимаешь и не осознаёшь. Нечто бессознательное. Нечто такое, что в тебе, что – ты сам, но тебе не подвластно. А, может быть, вовсе не должно подчиняться воле сознания.
Эпитафия, подвернув пальто, сев на корточки, вновь что-то пишет, царапает, выводит, и думает. Скоро всё будет понятно, она узнает, кто это, почему выбрал её, скоро будут ответы на риторические вопросы, не призванные спрашивать…Она пишет на сером камне над могилой самоубийцы:
Меня тянет кладбище – там энергия мёртвых,
Причина проста – душа омертвела
От взглядов сотен глаз непреклонных
И мысли, что самая жуткая тюрьма – это тело.
И ничего, что слишком низко для того, чтобы разбиться…
Может, сознание – всего лишь вид связи с внешним миром, канал, по которому с ним идёт контакт. А внешний мир, может, слишком примитивен и недостоин того, чтобы истинно ценное в нём раскрывало себя. Всё здесь должно быть соответственно всей здешней несложности. Оно так и считало, это бессознательное, в голове у Эпитафии, а может, и не в голове, а где-то там, но периодически связывалось с ней. Вот она и пыталась выяснить, где именно. Кто именно с ней «говорит». Оно считало, что нам не стоит знать слишком много. Мы недостойны всё знать, что намеренно скрыто, потому что, видимо, не способны понять в должной мере, а может, и вовсе неспособны. Поэтому Эпитафия довольствовалась лишь данной ей областью сознания и роковыми поэмами. Хотя «довольствовалась» здесь – неверное слово…если у человека есть талант, то он должен быть рад, и не лезть в его механизмы, а только давать ему проявлять себя.
А сердце всё остывало, с каждым днём всё больше, появилась какая-то маета, холод всё больше охватывал чувство, она стала уже даже трезво смотреть на отношения. Вскоре на них подует действительно северный ветер с океанов, с далёких гор, которых нам никогда не увидеть. Эпитафия пишет:
Действительно красива смерть лишь по весне,
Ведь в это время надломлены все чувства,
И осознание того, что боли и тепла на всех
Уже не хватит, приходит снова с грустью.
 Сначала всё было просто, окружающие постепенно стали замечать, что она пишет очень талантливые стихи, но с теми, кому они посвящены, вскоре случается несчастье, чаще последнее…поначалу это казалось совпадением. Вроде бы человек просто пишет стихи, получается так, что что-то случается, мало ли совпадений на этой земле, мало ли…Но получалось раз от разу всегда то, на что этот стих косвенно указывал, о чём предупреждал. Не предотвратить, но подготовить. Наверно это Нечто просто играло или издевалось, потому что начинало раньше период чёрной полосы. Увеличивало силу зла, ему доставляло удовольствие видеть, как человек намного раньше начинает изводиться и считать секунды. Нравилось наблюдать за переоценкой ценностей. Но это только догадки Эпитафии, потому она и шастает на кладбища, оставляя послания, чтобы тот, кому они предназначены, среагировал. Может, она сумасшедшая, потому что думает, что ей ответит чей-то дух. Она считает, что, прочитав её послание, Нечто откликнется. Может, позвонит или письмо напишет…как бы глупо это ни казалось, она считала, что ей дадут знак, ей объяснят, кто это с ней делает и почему именно с ней. Правда, она не представляла себе, в каком виде это будет.
Истина так сложна в познании? Зачастую да, если тебе её кто-то пытался передать. Такой, какая она в его внутреннем мире. И так проста, когда она сама к тебе пришла, именно когда ты сам её познал, ощутил каждой клеткой кожи. Видимо, не должно быть так, чтобы один взял и передал, уже им познанное, без страданий, без боли – в готовом виде. Каждый должен обрести истину сам. Ты ничего не поймёшь и не узнаешь по-настоящему, пока с тобой это не случится - обязательно с энергией, которая несёт в себе информацию, контакт у каждого лично должен состояться свой.
Эпитафия – поминальная поэтесса…Писать она начала в 17 лет, и первый стих был посвящён её щенку, бессознательное навело на него свой взор, а через два дня то, что от него осталось, сгребали лопатой с проезжей части…второе было посвящено подруге, которая в результате аварии оказалась со сломанным позвоночником. Она писала очень редко, но тогда, когда это от неё требовалось. Именно с теми интервалами, которые были между несчастьями. Напряжение постепенно нарастало, события наматывались как снежный ком, и постепенно становилось ясно, чего ждать от этих стихов. Поначалу она испытывала себя, сначала было интересно, потом стало страшно. Она стала бояться писать стихи.
Уже друзья и близкие ей говорили, чтобы не смела писать стихи, она бы и сама рада этого не делать, но! Невыпущенные, не упавшие на белый лист строки так мучили и давили, не давали спать ночами, что у Эпитафии создалось впечатление, что у неё реальные фантомные боли - боли душевные. И это были не муки творчества. Получалось, что она сама себя заставляла писать, а когда начинала, всё получалось легко и непринуждённо, стоило только начать. И она писала…Ей действительно приходилось это делать. Ошибкой подавляющего большинства людей было то, что они думали, будто стихи вызывают несчастья, на самом же деле они просто повествовали о том, что будет. Обязательно и неизбежно…Будет, независимо ни от чего. Что уже предопределено. Предвестники, а не носители зла.
Но талант продолжал воплощать себя, развивался, совершенствовался, хотел быть. Стихи оставались, а люди исчезали или перегорали. Рукописи вечны, а люди нет. Стихи, сами по себе являющиеся просто стихами, неинтересны никому – но как они восторженно и отчаянно прекрасны своей ужасающей сутью, если их единственной целью является убить того, для кого они были созданы, и ради кого…Если с этих строк капает кровь и тянет могильным запахом, если они содержат ужасное пророчество – они бесценны и прекрасны, и чудовищно талантливы. Их цель, не как у какой-то там лирики, способной только воздействовать на настроение и передавать чувства и состояние автора. Они ценны своей ужасающей сутью. Они основаны на воплощении способности предвидеть кошмары будущего. Похоже, что эти стихи были только сами для себя, этот талант извне всегда напролом шёл к выходу наружу и искал способ приложения, не остановившись ни перед чем. Чтобы появиться, новый стих должен был кого-то уничтожить и заключить в себе впоследствии боль и пустоту чужих сердец, которые он вытаскивал наружу при прочтении. Вся соль была в том, чтобы сделать это неявно, а значит, окутав сердце в черноту, непонятную разуму.
Эпитафия, всё время озираясь, после того, как на неё напали и отобрали сумку, в которой были только черновики, пишет на камне, на котором сразу две фамилии – одинаковые, но одна женского рода, другая мужского:
Всё не так сегодня, мы почему-то вспоминаем
Постоянно ваши последние слова, последнюю улыбку,
И взгляд последний ваших глаз, накрытых нынче покрывалом,
Старуха в чёрном, боги или мы – кто совершил ошибку?
Это обычные эпитафии, не имеющие ничего общего с её пророческими стихами, эти эпитафии – призыв откликнуться, вынужденная дань, способ узнать, почему. Структурный и составляющий вопрос личности Эпитафии последние три года. Кладбище очень большое, при желании его за пять лет не обойти, подписывая каждому своё «приветствие», она подходит только к тем, у кого обозначена дата на надгробии – три года назад, 18 августа…Ведь именно в тот день у неё появились первые строки. Кто же тогда умер и от чего, может, решил воплотить в ней то, чего сам не успел…Но пока ничего. Но она ждёт. Ей остался всего один сектор. В основном она работает с относительно свежими могилами, но периодически проходит старые, где к старым покойникам «подселили» новых на подходящее место, по прошествии определённого срока использования. Она уже такие почти все прошла и остался сектор, всего один.
Сегодня днём она пьёт и закусывает на чьей-то могиле, не привлекая внимания, а ночью опять будет лезть в мощных ботинках через ограду.
Молоко как казнь растраченных утех,
Я молочный раб, я выпитый кокосовый орех,
Я всё куда-то дальше, к выбитому краю вен,
Я рвусь на части и впиваю белый плен.
Я, растворяясь, плыву в океане молочной слезы,
Всё пугаясь и страшась белых сгустков лозы.
 Я держу пластиковый стакан и кусок хлеба, а Эпитафия улыбается полуулыбкой Джоконды, стирает капли дождя с креста, опирается на него и говорит: «Мой друг мешал с плановым молоком алкоголь и таблетки, зачем он это делал, Флай, что это даёт, ты не знаешь?»…
 «Я тоже никогда не употребляла подобные вещи, не знаю, Эпос, какая разница».
 Это очередные поминки. Она ходит и поминает всех, о ком писала. Днём поминает, ночью занимается своеобразным вандализмом…
Кому не нравится, когда ему посвящают стихи? Мне тоже нравится, да только пока никто не посвящал, и я не хочу видеть в этом качестве её. Если она посвятила тебе стих не возрадуйся, возможно, он станет последним, что тебе ещё когда-либо посвятят. Все мы с суеверным страхом смотрим в лист бумаги, на котором она пишет, пытаясь в написанном не узнать себя в непонятном абстрактном изображении.
Последние полтора года своей жизни она перестала препятствовать своим дьявольским способностям, она уже не была мучима риторическими вопросами вроде: «Как смерть того, кто мне это передал, связана именно со мной, что у нас общего, зачем и когда это кончится?». Её мучил лишь один вопрос «кто?».
Эти редкие способности, ненавидимые на самом деле всеми, не были бы таковыми, утратили бы свою суть, если были бы направлены во благо. Их смысл и заключался в том, чтобы быть эхом горя и несчастий, они изначально не несли добра…Но не только другим они несли плохое, они не могли существовать, не оказывая воздействия на саму Эпитафию. Последнее время её мировоззрение резко отклонилось от нормального, обычная жизненная философия стала извращённой, она лишилась страха, она стала думать, что его просто нет, и покоя также нет и не будет, и сумасшествие уже подкатывало и стучалось не в литые стены, а в открытые двери.
Не сказать, чтобы ей это начинало нравиться, но она уже не пребывала в мытарстве и трансе оттого, что является провидением трагедий, а относилась ко всему реально и вдумчиво. Ещё полгода, и Эпитафия начинает делать всё чужим смертям назло и своим способностям на удивление. Она стремится и ищет способы им ответить. У неё появился азарт помешательственного характера, какой-то интерес бороться и узнавать, а не просто пассивно писать и позволять этому всему так просто продолжаться. После долгих муторных ночей в размышлениях она пришла к выводу, что источником этих посылов извне является кто-то уже умерший, и с его мятежным духом можно войти в ответный контакт, если найти его телесное пристанище на кладбище, и дать ему то, что он хочет. Этот кто-то так хотел, чтобы ему посвятили прощальный стих, видимо, он ждал чего-то особенного, даже если и нет, его последнюю просьбу не исполнили, поэтому он мается и не видит покоя. Он нашёл склонную к подобного рода творчеству Эпитафию и наделил её этим, подчинив её судьбу такой цели. Или она для того и была предназначена здесь, наша Эпитафия. Что же такого великого в том, чтобы написать эпитафию для того, кто её хотел и не получил? Наверно, всё-таки написание эпитафий должно было носить массовый характер и она была призвана помочь многим.
Эпитафия этого всего не знает, она пишет неявные предсказания и отчётливые красивые эпитафии. Пишет их с расчётом того, чтобы точно человек не остался без прощальной песни, пишет их тому, кто ещё жив, как реквием Моцарта. Эпитафия заранее, при жизни – так грустно, зато есть уверенность, что отправишься в последний путь не с пустотой в душе, не с пустотой вокруг, а имея то, что будет отражать суть твоей кончины, чтобы все читали, и сразу становилось ясно всё об этом, чтобы все получали укол от маленькой тупой иглы, на самом деле являющейся ассоциативной болью, извлечённой из глубин памяти. Обречённые получают эпитафии за 2-3 дня до смерти. Чтобы точно успеть, чтобы тот, кому так надо, не остался без того, что он так хотел…Тот, кто действительно обделён и думает, что все остальные подобны ему.
Она много думала об этом Нечто, но ведь как определишь, кто именно был обделён в последнем желании или же вообще умер в пустой квартире один? Мы все, если говорить откровенно, видим свою кончину именно такой, в одиночестве, всеобъемлющем и ничем не разбавляемым, как каждый из нас несколько дней будет гнить, только потому что некому будет обнаружить, и лишь через несколько дней соседи найдут по запаху. Иногда мы думаем, что несколько дней – это ещё хорошо, а если через годы? Но всё равно, это не самое страшное в жизни, страшнее любить – мучаться при жизни или тогда, когда уже этого не осознаешь? Ведь когда мы умрём, нам уже будет всё равно, после нас никого не останется…
А может, он был одним их таких, как мы? И так мучался от этой безысходной одинокой смерти, что хочет что-то нам сказать, о том, что вероятно, это не лучшее решение, так жить, но никто об этом думать не хочет. Мы не откажемся от своей идеологии ни за что и никогда.
Нечто настойчиво приходило к Эпитафии в любое нужное ему время и в любом месте, среди ночи во сне, дома, на работе, в метро, и ей приходилось браться за ручку и бумагу, потому что оно рвалось наружу, раздвигая границы сознания, и если она оттягивала его выход во внешний мир, фантомные боли не заставляли себя ждать. Да любой мог бы догадаться, что это мощная энергия кого-то из мёртвых воздействует на правое полушарие мозга, заставляя писать эти строки надгробного смысла. Да, оно пыталось получить то, что его отсюда не отпустило, и оно не получило это только оттого, что просто некому было это дать, потому что никого не было рядом за всю жизнь, потому и одна из нас, потому что мы поймём, больше никто. Но Эпитафия упорно не хотела считать себя средством осуществления последних желаний, она хотела ответить ему то, что она об этом всём думает.
Кто-то из нас считает способность любить главным кошмаром своей жизни, кому-то это просто не нужно и неинтересно, кто-то уже не мог из-за пережитой огромной боли, Эпитафия считала, что если она будет кого-то любить, всем будет только хуже, и ей, и этому человеку, и окружающим…Эти проявления психики с каждым днём настолько захватывали её, что к 20 в её жизни не осталось ни времени, ни моральных сил, ни места в душе для любви и отношений, а вся её жизнь собственно, и строилась и вращалась вокруг баюльных песен и поминок тех, кому они посвящены. Каждый сам находит смысл своей жизни, в данном случае смысл нашёл её…
В тот день, когда Эпитафия делала первые шаги по кладбищенской земле со стопкой черновиков подмышкой, ей уже безумно хотелось быть одинокой. И вскоре после этого она всё-таки расстаётся со своим последним любимым человеком – последним предоставленным ей самой себе шансом – с обгоревшей любовью, на которую вначале возлагала особо большие надежды, но уже последние, потому что ей казалось, это настоящие чувства, и больше таких не будет, они не имели ничего общего со всей предыдущей пустой тратой времени. Но получилось так, что при ближайшем рассмотрении ничего не складывалось, всё было не так, и основной причиной тому были образ жизни и способности Эпитафии, они так перекосили её психику, что она понимала впоследствии, что никогда не сможет выстроить нормальных отношений, того, что стало бы другой основой жизни – той её части, что была бы связана с развитием и поддержанием отношений. И самое главное, у неё нет ни малейшего желания что-либо изменить, настолько не хочется набираться сил для этого, потому что даже кожей она понимала – ей это не нужно. Чтобы не мучаться самой и не мучать своего любимого человека, она дала ему отбой. «А это просто ничего, по любви поминки»…Своей любви она тоже написала «Оду последней любви», а через два дня после этого поминала её…
В его глазах, кроме непонимания происходящего, ничего не было, он никак не мог понять, почему они расстаются, ведь вроде бы всё ничего, но таких, как мы, и обычных людей отделяет друг от друга целая пропасть. Эпитафия знала, что он никогда не сможет понять, не потому что…А потому, что тот, кто никогда не жил этой жизнью, до конца не поймёт всей той диалектики, что пронизывает душу, ни поступков, ни их мотивации. Он был сильно расстроен, и никак не хотел её отпускать, но ничего не поделать. Я неспроста представляю неудавшиеся пассии и прочих в своей истории как серые тени, как будто они совсем неважны. Они никогда и не были важны, но не все сразу поняли это, они никогда для меня и для вас здесь не будут важны, если не станут одними из нас. Моя задача суть – резко отделяя нас от всех остальных, рассказать нашу историю во множественном числе, как каждый из нас стал таким – «кем-то из нас», как он от того, чем был раньше, дошёл до того, кем стал сейчас. При этом всегда нужно показывать чёткую границу, отделяющую нас от простого общества. Мы все больны «синдромом выжженного сердца», и это навсегда, и это не обсуждается. Я должна рассказать, кто каждый среди нас, кто он есть оп сути. Серых теней я не беру в расчёт, и они мне в моём повествовании совершенно не нужны. Ладно, это была всего лишь оговорка…
Одним тошнотворно-серым утром, пропитанным мокрой плотностью октябрьского воздуха, к концу второго года суетных и невнятных поисков, случилось ожидаемое, обетованное ей самой собой или этим Нечто, настигло её – Эпитафия поняла, что дошла до того самого места, где кончаются сны, вернее, кончаются стихи, и кончаются смерти и реквиемы, и поминки отменяются навсегда. Она шла через последний неохваченный участок могил, свернула на проход, который один из всего участка был последним для «работы» Эпитафии, пройдя пару могил, она остановилась и замерла…Перед ней была заброшенная могила без памятника, надгробной плиты и без креста, просто девственная, в первоначальном виде горка земли, а с одного края была воткнута абсолютно пустая чёрная табличка…Это всё – она его нашла. Она нам никогда не расскажет, что же она написала на так долго и старательно выискиваемой поверхности для эпитафии, но думаю, там было что-то нечеловечески откровенное и душераздирающее.
Она больше не написала ни одной эпитафии. Эпитафии, после которой бы кто-то умер. Ничто больше не побуждало её писать ни с того, ни с сего. Теперь всё иначе, совсем…Она стала писать по просьбе. Друзья стали давать её телефон своим друзьям и друзьям друзей, а те в свою очередь ещё кому-то, всё с целью исполнения необычной просьбы – все хотели получить необычно красивую эпитафию, содержащую в трёх строках столько боли…Вашей собственной, извлечённой из вашего собственного разума и мутировавшей под ситуацию. Словом, она пишет теперь на заказ. И действительно её посещает вдохновение только после того, как она узнаёт о чьей-то трагедии.
Тот, кто от неё ждал, получил ожидаемое и видимо, оно настолько оправдало его ожидания, что у него больше не осталось к ней претензий. И не осталось послесловий…У кого только она ни спрашивала, чья это могила, даже кладбищенский сторож не смог ей помочь, никто не знал, кто там похоронен, никто не знал тех, кто хоронил, но то, что у человека нет и не было никого, это было очевидно.
Иногда, выпив пару стаканов любимого креплёного вина, Эпитафия говорит:
- Если я когда-нибудь сойду с ума, я разрою эту могилу. Моей целью было не избавиться от чертовых способностей, а узнать, кто и почему. Что у этого человека такого произошло в жизни, да и какой была сама жизнь, что она побудила после смерти её преследовать и заставлять совершать такое?
Но Эпитафия не сходит с ума, хотя от всего того, что с ней произошло, она давно могла бы, она просто стала одной из нас, как каждый по своей сугубо субъективной причине, тайна остаётся тайной, а загадка, мучившая её раньше так долго, и сейчас тоже, только уже не так сильно, остаётся неразгаданной…