Очерк памяти поэта...

Судьба и стихи Юрия Васильевича Мурахтанова. Норильск. 1938 - 1945 г.г.



 Ночь. В лунном луче едва различается группа людей, сидящих возле огня. Огонь сберегается то ли в патроне от снаряда,
то ли в маленьком чугунке, как в лампадке. Фитилек озаряет пальцы рук, свет проникает под кожу, просвечивая их
и совершая перевоплощение - фигуры являются в поле зрения почти бесплотными, как это бывает во сне или в памяти грезы.
Мне видятся они свободными и мудрыми волхвами, склоняющимися над возрожденным Божьим Сыном, их строгое великодушие
молчаливо, их взоры видят сквозь плотное время иную, незнаемую нами живую Вселенную, исполненную красоты и благородства.

 Вообразите, Вас настигло дивное, нежное и властное чувство, будто Вы незримо проникли в давно оставленную, отлетевшую и почти забытую жизнь. Проникли и обнаружили в неведомом пространстве самого себя, свое живое, молодо, свежо и радостно цветущее сердце. Токи крови в Вас расправляют упругие, бодрые, чистые силы, и ясная мысль освещает сознание, что чья-то добрая воля сняла с Вас все скорби, тревоги, обиды, наваждения, болезни, и Вы обретаете новое право жить - жить мудро и легко, в согласии с душой, без страха и упрека.

 Вы пережили возвращение любви, значит, Вы стоите на пороге нового бытия, и те, кто привел Вас к этому порогу из глубин русской истории, стоят вместе с Вами. Они помнят о Вас, они любят Вас из своего своего далёка-далека', где нет земных могил,
где во сто крат зорче сияют звезды, где ароматы жизни свежи и чисты, где не лица, а лики - светятся мудрым покоем. И Вы узнаёте их - живыми. Вы очевидно воспринимаете всех и понимаете, что мера этого иного бытия - вера в Божественный промысел, проведший их сквозь земные испытания к сокровищам, сияющим в откровениях духа.

 Вообрази - говаривал человек, о котором я хочу рассказать. В этом призыве являлся ключ к вниманию, качеству, без которого бесплодно любое общение. В этом призыве заключалось доверие к собеседнику, к его способности воспринимать материю мысли. Этим словом открывалось-творилось таинство духовных бесед, отрада и роскошь общения,
учительство без назидания, позы и кафедры, учительство духа, редкий и бесценный дар.Долгими зимними вечерами в Норильске, а затем в Петербурге вспыхивало его "вообрази" и ясно горело, освещая пространство, в которое стекались события, откровения,
открытия и где совершалась радостная работа мысли, несмотря на ужас и горечь темы. Благодарение Богу за эти вечера, встречи, беседы, мудрость и мужество, великодушие и милость во мгле заполярных ночей.

 Юрий Мурахтанов. Я выкликаю образ, который захватывал с первого взгляда любого, входившего в начертанный и созданный им самим круг общения. Знакомые женщины, любившие его, называли Юр-Мур, Муравей, Мурочка. Сам себя он называл, обладая
горячим воображением, то Тиль, то Дон Кихот, то Энский, обрекая себя на юношеский максимализм и творческую безымянность до последнего часа земной жизни.

 В Норильске шестидесятых Юрия Васильевича Мурахтанова знали как уникального металлурга, демиурга рудного потока, до начала семидесятых служившего главным инженером Отдела технического контроля комбината. Дисциплинирован, требователен, безукоризненно честен. Острый колючий взгляд серых глаз, отливающий драгоценным металлом, не сталью - платиной. Высокий ростом, он не сутулился даже в последний год жизни. Стремительность его реакций и движений обязывала не волокититься, не лукавить, - он не давал
ни малейшей лазейки для лени ни себе ни окружающим. Глубокие морщины на худощавом лице, все испытания, спрятанные в борозды возле сухо поджатых губ, все осмысленные прозрения, легшие сетью вокруг глаз, поражали взгляд каждого, кто оказывался рядом.
Его побаивались, его уважали, о нем заговаривали, понижая голос, его стеснялись - даже самые распущенные лоботрясы. И, когда он уехал из Норильска,
получив реабилитацию за отсутствием состава преступления, не сразу и нелегко нашлась замена бессменному главному инженеру,знавшему тайные тайных процесса обогащения таймырских руд.

 Землепроходец, геолог по профессии, он, несомненно, был ведуном и особенно чутко "слышал", какими щедротами владеют таймырские горы, как нужно умеючи извлечь, выделить в драгоценные металлы без серьезных потерь уникальные руды. Уже в Питере Юрий Васильевич рассказывал мне, что неуклюжая технология добычи оставляла в хвостах (отработанная порода после обогащения) тяжелые платиновые зерна, а плановый конвейер
комбината был не в состоянии перестроить добычу.
 Собственно, шестидесятники, бравшие бразды правления комбинатом из рук бывших каторжан, уже не обладали такой чуткостью к земле и таким пониманием происходящего. Требования государства подавать и подавать металл в его бездонную утробу не давали часа помыслить о причинах и следствиях грабительского отношения к рудной добыче. Юрий Васильевич был чуть ли не единственным, кто предупреждал руководство комбината о грядущем кризисе, он с горьким сожалением называл энтузиазм пятилеток туфтой, за которую придется платить по самой высокой цене. Первые лица комбината его голос уважали, с ним считались, но не могли и не хотели остановить слепящий поток земного богатства, и Норильск задыхался от дымовых завес, и природа вокруг погибала, и люди, отдававшие борьбе за металл лучшие силы и годы, раньше времени старели и превращались в калек. Юрий Васильевич был из последних могикан поколения зоны, покидавших, как он говорил,
Богом проклятое место.Он очень хотел просто жить, не выкручивая сил и совести, жить естественно и сообразно интересам духа. И Бог дал ему еще десять лет жизни, в Петербурге, городе, где легко и стремительно была пролистана студенческая юность.
 
 Юрий Мурахтанов родился в Симбирске, по его воспоминаниям, в 1911 году. По биографическим данным, обнаруженным мной в Интернете, на странице Мемориала - репрессированные геологи - в 1913-ом. В деревянном двухэтажном домике на Венце, откуда гляделись просторы волжского Заречья, жить было легко и уютно.
Мама Люба обладала характером цельным, волевым, она была глубоко верующим человеком и дом вела, и детей воспитывала с молитвой. Она принимала в доме всех, искавших дружеского общения и приюта. Что было делить русским людям, живущим в православной вере?
Отец, служивший чиновником в канцелярии симбирского губернатора, вел паспортные дела, был человеком демократичным и нечванливым.
Типичный волжский палисадник с рябинами, яблонями, сливами и сиренью упрятывал спокойный налаженный быт, достоинство и человечность дружной семьи.
А дома через два-три стоял точно такой же дом - Ульяновых.

 Губернатор Симбирска был однокашником Владимира Ульянова. Губернаторские дети и мальчишки Мурахтановы вместе играли на Венце, праздновали Рождество и Пасху. Война и революция совершались где-то в стороне, до поры до времени не занимая
их воображение. Гораздо ближе были индейцы, с их вигвамами, и чуваши, семьями отъезжавшие в Америку. Изготовить паспорт с визой стоило три рубля, отец выдавал чувашам заграничные паспорта каждый день десятками. Мальчишки азартно, с доступными атрибутами из петушиных и вороньих перьев разыгрывали путешествие в Америку и жизнь в вигвамах, да на спор переплывали величаво скользящую реку. С отцом любили хаживать на рыбный базар - река кормила бесперебойно: за два рубля купленной половинки белуги семье хватало на неделю. Семья не знала нужды, не выделялась богатством, жили по средствам. Мурахтановы слыли силачами - дед Василий на спор поднимал кобылу.
На всю жизнь Юра запомнил смятенный шепот родителей: покушение на губернатора совершил близкий знакомый семьи, влюбленный в маму Любу сосед по Венцу.
Он исповедовался ей перед тем, как отправиться с бомбой на убийство. Мама Люба не выдала террориста, только истово молилась о том, чтобы покушение провалилось.
 Бомба взорвалась, губернатор остался жив. Виновный был осужден на каторгу, но перед этапом отпущен проститься с родными. Юра видел, как он винился перед
его мамой, прося прощения и молитвенной помощи.
 В 1921 году, когда симбирского губернатора арестовал ЧеКа, его жена, хорошо знавшая семью Ульяновых, поехала к вождю просить за мужа. И что же? В.И.Ленин
отправил ее назад с запиской, по которой " Веничку освободили" из застенков. Известно, что последний симбирский губернатор служил главным бухгалтером
в управе города вплоть до 1941 года.

 В 1933-34 годах Юрий Мурахтанов проходил полевую практику на Аральском море, на Южном Урале, своими глазами видел останки людей, погибших от людоедства,
еле живых от голода детей и женщин. Он вел дневники, в которых с жаром записывал впечатления, принуждавшие юный ум возмущаться происходящим на его глазах. В экспедиции на Арале он был арестован. Дневники послужили уликой. Кто нашептал, настучал и выдал, Юрий мог только предполагать... При обыске у него изъяли две вещи, детские реликвии, с которыми Юрий не расставлся. Книгу Бухарина "Азбука революции" мальчик получил в подарок от красного комиссара, когда тот квартировал в доме Мурахтановых.
 Белогвардейский крест - символ чести, ему достался от белого офицера, когда белочехи уходили из Симбирска, а с ними и друг семьи, уверенный, что вернется с победой. Мальчику не было и десяти.

 Юрий Васильевич называл годом советской политической катастрофы России год 1935-ый, убийством Кирова толкнувший Россию на новый горький суд истории. Год 1935-ый кинул и его с разбега начавшуюся жизнь в пасть ненасытному зверю. Юношу Мурахтанова обвинили в причастности к кировскому делу, бросили в рыбинскую тюрьму. Реликвии обеспечили ст. 58-ую - враг народа. Так в 24 года Юрий Мурахтанов был обречен
на каторжные странствия по ГУЛАГу. Рыбинск, Ярославль, Караганда, Алтайский лесоповал, Дудинка, Норильск.Семью Мурахтановых тоже настигла катастрофа: старший брат Володя застрелился на чердаке родного дома. Младший - Борис - учился в Военно-инженерном училище в Ленинграде. Когда начались аресты в кругу друзей и знакомых, Борис получил странное для курсанта задание - отвезти в Андижан пакет документов.
Приехал по назначению, пакет вскрыли, там оказался приказ об отчислении Бориса Мурахтанова из училища. Так кто-то спас его от ареста. А средний - Юрий - уже шел по этапу от лагеря к лагерю, через тысячи смертей вдоль по всей России до горных хребтов Таймыра.
 Юрий Мурахтанов никогда не курил и не пил, был абсолютно здоровым, выносливым, неприхотливым в любых условиях и необычайно реактивным, легко ориентирующимся в природе, к тому же обладающим совершенно самостоятельным умом и незаурядным чувством юмора. На любом клочке бумаги он мог нарисовать карикатурку и дерзко ее подписать. С веселой усмешкой мог прочитать заговор над ссадиной и бородавкой,
и от них не оставалось следа. Он был непревзойденный рассказчик с природным критическим видением неисчерпаемой русской дури. Насмешничал и подбадривал одновременно. У него был какой-то свой - встроенный в сознание компас справедливости, свой кодекс чести, которому он следовал, и, я теперь думаю, был необычайно сильный ангел-хранитель, помогавший ему все вынести и выжить.
Из Рыбинска его перевели в Ярославскую тюрьму. Он помнил поименно всех, кого встречал в камере или тюремном дворе. Помнил ярославский мятеж.
Нарастание террора против народа в России многих ставило в тупик, дезориентировало и отнимало силы и веру. Православное воспитание не допускало его принять сторону коммунистов, он не верил в такое количество врагов народа, а все, что творилось в зоне ГУЛАГа, глубоко оскорбляло его представление о человеческой природе и потрясало душу.
 В Караганде на пересыльной зоне зэки сами вели устный счет узникам, которых гнали дальше в Сибирь по этапу. Складывалось убеждение, что система насильственно собирала рабскую силу. Поток исчислялся миллионами. Из Карлага Юрия погнали на Алтай, на лесозаготовки. Уже в Питере зимой 1982,когда Юрий Васильевич из вечера в вечер рассказывал мне о лагерях, алтайский этап он назвал одним из самых жестоких, будто кто-то властно будил в человеческих душах зверский садизм. Шаг в сторону, малейшая заминка или слабость, и человека запинывали, затравливали, расстреливали, как при попытке к бегству.
 В 1936 году по лагерям стали собирать специалистов для освоения таймырского местородждения. В деле Мурахтанова отыскали ссылку на горное образование,
и вскоре Юрий Мурахтанов оказался на енисейском этапе. Баржи с зэками шли по фарватеру самой мощной реки планеты, навстречу ветру с Карского моря.
Каждому , кто оказывается на этом пути, сигналят такие зарницы, что поневоле человек ощущает величие Божьих просторов. Человеческому взгляду открывается
фантастическая Гиперборея.

 Каторжан привезли по узкоколейке в лагерь между Каларгоном и Кайерканом, на открытую добычу угля. Угольный разрез требовал огромных физических сил,
а у многих истощенных узников сил-то как раз уже не оставалось. Я уже не помню детали его рассказа, но именно первого мая 1938 года он был вынужден работать , кажется, на глыбах извести - один в стороне от разреза. Этот день в Норильске, я помню, всегда морозный. Зима как бы цепляется после апрельской оттепели за самую душу природы. И вот Юрий увидел странную колонну, двигавшуюся от лагеря в сторону тундры. Сотни людей, совершенно голые, босиком, рядами двигались по снежному насту. Вели их охранники с автоматами, одетые в валенки и тулупы. Он спрятался за ледовым завалом, в ужасе и отчаянье наблюдая,как охранники остановили колонну на перекур, и бедные люди стали валиться прямо друг на друга, пытаясь согреться. Перекур длился минут десять, но показался ему вечностью.
В сознании вспыхнули сотни шепотом рассказанных ему судеб и его собственная судьба. Почему одни становятсяя палачами других? Это противоестественно,
человек не имеет на это права. Когда охранники скомандовали "строй", на снегу остались самые слабые, еле живые, другим пришлось их поднимать и тащить
- к верной гибели на съеденье песцам. Юрий Мурахтанов откопал все свои сбережения, (тогда зэкам выплачивали какие-то гроши на курево и чай, а Юрий Васильевич
не пил-не курил и обладал феноменальным здоровьем), сочинил телеграмму на имя Ежова, полагая, что самоуправное издевательство над людьми - дело местных уголовников,
захватывающих всяческие лагерные должности и посты, отнес почтальону вместе со своей копилкой. На следующий день его вызвали к начальнику лагеря. На столе у того и лежала злосчастная телеграмма. Юрия Мурахтанова избили, сломали руку, загипсовали руку и определили в карцер за дерзкое сопротивление лагерной власти.
Карцер представлял из себя конуру - полметра на полметра, где можно было стоять или сидеть на корточках. Он провел там несколько дней. А когда за ним пришли, чтобы увести на расстрел, несколько охранников не смогли его вытянуть из карцера, он избивал их загипсованной рукой. Его оставили в карцере еще на несколько дней, а потом, под предлогом, что переводят на другие работы, перевезли на Нулевой пикет и поместили в первый барак, стоявший у подножья Ергалаха, за Медным заводом.
Поскольку пребывание в карцере и кулачные бои с охранниками превратили его одежду в ветошь, его в первую очередь повели переодеваться. За бараком был навес,
под которым свалены кучи одежды и обуви. Юрий понял, чьи это одежды - расстрелянных. Он выбрал только крепкие ботинки и ватник. В первом бараке содержались все обреченные на расстрел. Их водили на самые тяжелые работы - нагружать рудой вагонетки. А над Норильском расцветала весна, буйно текли ручьи, сияло небо.
Всходило над горой Медвежкой жизнерадостное солнце. И в такую-то весну погибнуть? Это чудовищно. Юрий готовил побег. Он смог раздобыть драгоценный коробок спичек,
откладывал пайку. В ту пору на Медвежке велась открытая добыча руды, гора была похожа на огромный многоступенчатый зиккурат, по ступеням которого и двигались вагонетки с рудой. Выбрав момент, Юрий запрыгнул в вагонетку. Его не заметили. Когда составчик вырулил к обогатительному цеху, Юрий выпрыгнул в целину весенней тундры.
Он рассчитал маршрут - по прямой на Хантайку через нынешнюю трассу ЛЭП.

 Побег удался. Восстающий полярный день давал возможность идти и идти не останавливаясь в сторону Хантайки. Лесотундра худо-бедно кормила лиственничной хвоей,
наслаждением было жевать нежные юные побеги. Откуда брались силы? Юрий Васильевич рассказывал, что чувствовал себя полузверем оленьей породы. Пьянящие запахи быстрого и мощного лета, синие озера, полные чистой воды ручьи, рыба, которую он ловил голыми руками, непуганые птицы, казалось, сопровождавшие его и указующие путь,
все это царство Земное естественно даровало силу и волю жить. И еще - будто кто-то свыше протягивал руку помощи и энергию мысли. Плотоядное комарье и мошкара его
почти не донимали, настолько он был истощен. Но физические силы только прибывали. Однажды за день он не нашел что поесть, и к ночи увидел куропачье гнездо, где копошились птенцы. Переночевав рядом с гнездом, поутру он схватил птенцов и спрятал за пазуху. Шел весь день, радостно чувствуя как они шевелятся и скребутся. К вечеру решил их съесть. Но - когда достал их, умерших, съежившихся, загоревал над ними так, что голод пропал. Он похоронил их, связал из прутиков крестик и воткнул в крошечную могилку.
 Юрий шел, ориентируясь только на движение солнца и на приметы самой природы. Когда вышел к Хантайке, душа возликовала. Довольно долго он отлавливал бревна, которые бы служили основой плота. Связывал их ивовыми прутьями, по нескольку раз. Наконец, плот был готов, и река понесла его к енисейским просторам. Летний ветер был так ласков,
напоенный зноем таежный мир так прекрасен, небо так сине и чисто, одиночество так полно и совершенно, что беглец, наконец, глубоко уснул. Сколько он спал на плоту? Ему снилась родина, мама, волжский берег и счастливое босоногое детство. Сквозь сон к нему стал пробираться странный звук, будто возле уха жужжала муха. Прийти в себя было непросто, он отгонял эту муху, стараясь продлить блаженство покоя. Но муха жужжала все громче, и в этом жужжании считывалась угроза. Откуда на середине реки, на ветру эта злополучная муха? Сознание искало причину. Вдруг сон мгновенно слетел - это не муха, это шумит отдаленный водопад, еще немного, и он не справится с течением, ухнет в водный поток себе на погибель. Юрий стал грести изо всех сил, прибивая плот к берегу. Бревна ткнулись в расщелину между скал, откуда скатывался в реку ручеек. Базальтовая стена поднималась в небо почти отвесно. Куда деваться? Юрий пополз по этой стене вверх, цепляясь за почти неприметные выступы древней породы. Как он поднялся? Рассказывая мне, Юрий Васильевич задавал сам себе эти вопросы. И сам же на них отвечал, что одной человеческой воли к свободе мало, чтобы справиться с экстремальными задачами бытия. Видел ли он своего ангела, поддерживавшего своей волей и своими крыльями беглеца? Да, Юрий Васильевич думал, что видел. Он был убежден, что ему помогают Силы Небесные - все вынести, все пройти, все преодолеть и выжить. Когда он поднялся на скалу и оглянулся назад, он сам испугался только что преодоленной высоты.
Внизу билась-волновалась река, готовясь слететь с двадцатиметровой высоты. Я была в этом месте на Хантайской ГЭС, когда она была уже построена, видела эти скалы, о которые опирается плотина...Человеку нужно стать птицей, чтобы подняться над ними.
 До Енисея оставалось всего-ничего. Уже стоял август, который кормил ягодой, рыбой, грибами. Идти было легче чем в начале пути, хантайская тайга не так заболочена как таймырская тундра. Уже в сентябре Юрий вышел к Енисею в районе Игарки. Енисейский простор одурманил, захотелось одним прыжком преодолеть прибрежный плес и окнуться в воды великой реки. Здесь-то его и заметил береговой караул, спрятанный за пригорком. За несколько дней в игарской зоне выясняли личность беглеца. Выяснили. Получили разнарядку вернуть в Норильск. Юрия Мурахтанова привязали на палубе сторожевого катерка, на носу, под сентябрьский северный ветер.
 Голый, стоя на коленях, он видел как раскрывается земная кора навстречу Ледовитому океану, неся по фарватеру неисчислимую водную мощь к горизонту, который, казалось, поднимал реку в самое небо, к Полярной звезде. Трое суток шел катер к Дудинке, трое суток коленопреклоненный Мурахтанов молился Всевышнему о своей судьбе... В ночь на 29 сентября 1938 года, в 30-градусный мороз вспыхнуло над Енисеем Северное сияние такой невероятной красоты и силы, будто ангелы раскинули свои крылья над головой беглеца, будто Всевышний раскинул свои письмена с предупреждением о великой битве небес с врагами Творца. Это было последнее видение, поразившее Юрия знаком Божественного промысла, неодолимого человеческой волей. Дальше он уже ничего не помнил. Он не помнил, как, согнутого в три погибели его вынесли под локти и выкинули на берег. Он не помнил, как оказавшийся на берегу начальник Мерзлотной станции Дудинки обнаружил, что беглец жив, узнал в нем знакомого студента по Горному институту и выпросил его тело у лагерного начальства. Как медленно он оживал под наблюдением своего спасителя. И так Юрий Мурахтанов остался жить, чтобы пройти еще множество сложнейших испытаний Воли и Духа.
 
Я познакомилась с Юрием Васильевичем Мурахтановым в Норильске, когда мне едва исполнилось восемнадцать. Я еще училась в школе, еще предстоял последний звонок.
Бурная стремительно мчащаяся на нас весна 1966 года несла по проспекту половодье, мы шлепали по воде, пьянея от предстоящей жизни, ощущая ее токи в нарастании
поэтических сил. В один из июньских вечеров меня и привели друзья-поэты в однокомнатную квартирку на Московской улице. Желторотый воробушек,
наивная девчушка, я предстала перед глазами Юрия Васильевича, не подозревая, что судьба делает мне истинный и роскошный подарок. Я помню,
что вдоль одной стены стояли близко друг к другу два пианино, а все остальные стены, в том числе в прихожей, были заняты стеллажами с книгами.
Такого количества книг я еще не видела. Юрий Васильевич знал место каждой своей книги, вел каталог, и, если давал читать, обязательно записывал,
кому и на какой срок. Первая встреча была шумной, даже несколько взвинченной. Поэты читали стихи, горячо обсуждали нечто, еще недоступное
моему восприятию. Полушепотом упоминались мне неизвестные имена.Я сидела ниже воды тише травы. Помню только, что меня попросили прочесть текст,
который начинался: Скорость, скорость в вечернем аду. В город, в город сейчас упаду. Теперь я думаю, что он был знаковым - отроческая интуиция
вылепила содержание, которое я сама не понимала, но которое было неким моим пропуском на право общения среди норильских поэтов.
Мы так жадно искали общения с ним, что встречи стали чуть ли не ежевечерними. Он был потрясающий слушатель, всегда умел выделить главное,
что было похоже на поэзию, и безкомпромиссно указывал на графоманское сырье. Поток лиц был неиссякаем в его доме, набивалось до тридцати человек,
чаевничали чуть ли не до утра. Не пили, Юрий Васильевич пьяных терпеть не мог и выставлял их резко. Довольно часто он перебивал чтение,
снимая с полки ту или иную книгу, чтобы по ассоциации прочесть вслух жемчужину Серебряного века. Он любовался настоящим текстом,
 как иные любуются ювелирным украшением, на глазах преображаясь и молодея. Он мог высказываться довольно жестко, если кто-то его раздражал
своей глупостью или пошлостью.Помню как он кричал на кого-то: дура-баба, дура-баба, никогда ничего не поймет. Помню, как требовал - стукачей ко мне
не водите, думайте , кого и зачем ведете. В большой компании он никогда ничего не рассказывал о себе, на прошлое было наложено вето. И он никогда никому
не читал своих стихов. О том, что он писал, я узнала уже после его смерти. Его сын Борис передал мне зимой 1992 года в Ленинграде
рукопись Энского 1938-1945 г.г.
 Такой насыщенности пережитого редко теперь встретишь, и, если не знать, что выплескивались на бумагу сжатые до предела в ГУЛАГе
человеческие чувства, они кажутся неправдоподобными. Но это действительные чувства - живого человеческого сердца,
выросшего в огромный светящийся сгусток любви. Я рассказала в этом очерке малую толику того, что знала из уст Юрия Васильевича, и что наблюдала сама.
Он всегда поступал благородно, в каждом его слове звучала забота и справедливость. Мне не раз после его смерти 20 июля 1982 года казалось, что он беседует со мной - в самые трудные минуты моей жизни и подсказывает мне безупречно честным сердцем - свое знание о будущем, свой выбор будущего и показывает мне свой компас - любви и веры.