Поиск

ПОИСК
рассказ

День медленно, нехотя уступал место подкрадывающейся ночи. Сумерки незаметно сгущались. И вот в один миг потемнело, все вокруг как бы скрылось.
Софья Николаевна не любила это время суток: в темноте она ощущала тревогу, предчувствие беды. Но тут зажглись уличные фонари, и она спокойно задернула штору, села в кресло, включила настольную лампу на журнальном столике и взялась за вязание.
Маленькая Сонечка уже давно спала в своей кроватке, а ее старшая сестра Люба все еще ворочалась в постели, пыхтела, вздыхала. Вдруг она села и позвала бабушку:
– Бабулечка, миленькая, хорошенькая, не хочу я спать. Ну, ни крошечки, ни капелюшечки. Пожалуйста, расскажи мне сказку.
Софья Николаевна отложила вязание, сняла очки и укоризненно посмотрела на Любу, которая сидела на диване в ночной пижаме, с распущенными волосами, голубоватые цветочки которой оттеняли голубизну ее широко открытых больших глаз в пушистом оперении ресниц. Софья Николаевна улыбнулась, пересела на диван к Любе и тихо спросила:
– Что же тебе рассказать, детка?
– Самую главную сказку. – Люба придвинулась к бабушке и прижалась к ней.
– Это какую сказку ты считаешь главной?
– Ну, как ты не понимаешь, бабушка – самую главную, жизненную сказку.
– Это какую же? – Черные, густые брови Софьи Николаевны взметнулись вверх, и она с удивлением смотрела на Любу. – Придумает же такое – жизненную. Где ты только такое услышала?
– Как это – где? Мне молодая бабушка – баба Надя сказала.
– Интересно, что же такое она могла тебе сказать? Какую сказку она назвала главной? – Софья Николаевна лихорадочно вспоминала сказки, которые она рассказывала когда-то своей дочери.
– Она сказала, что ты знаешь сказку о том, как ты ее нашла и о всей нашей жизни. А это же главная сказка, правда, бабуля? – Люба доверчиво заглядывала в погрустневшие и задумчивые бабушкины глаза.
– Да, детка, это самая главная моя сказка. Только поймешь ли ты? Не заснешь? – Но Софья Николаевна уже не ждала ответа. События давно минувших дней нахлынули на нее, и ей надо было с кем-то поделиться, кому-то рассказать все. А более благодарного и внимательного слушателя, чем правнучка Люба, ей не найти. И она начала свой рассказ.
– Было это очень и очень давно, когда я была моложе вашей мамы Веры. Я познакомилась с молодым офицером...
– А как ты познакомилась? – перебила Люба и тихонько толкнула ее в бок.
– О, это интересная история. Мы с подругой были в парке, там и встретились.
– Вы пришли туда одни? И вы не боялись, что вас заставят нюхать травку или насильно увезут в машине?
– Тогда было другое время, и о наркоманах мы не знали. Их, вероятно, было мало, так же как и машин. Вам, современным, нас трудно понять.
– Какое хорошее и интересное было время. Прости, бабушка, я не буду больше перебивать. Рассказывай, что было дальше?
– Весь вечер мы гуляли по парку. Шутили, смеялись. Он был похож на сказочного принца: стройный, с пышной русой копной волос, голубоглазый весельчак. Ему очень шла форма. Он понимал это и был в ударе. Оказалось, что он только что получил петлички – «кубари» после окончания училища. Тогда погон не было. А потом он проводил нас домой. На второй день мы с подругой спорили: кто из нас ему понравился, показывая друг на друга. После третьего свидания я получила от него письмо с признанием и предложением стать его женой. И я должна была ответить ему только «Да» или «Нет». Когда он вошел к нам в квартиру, то я громко крикнула – «Да!» и от страха, что он засмеется надо мной, заплакала. Он подхватил меня на руки и закружил по комнате.
– И вы сразу занялись секс-любовью, да, бабуля? – безразличным тоном спросила Люба.
– О, Боже! В твоем возрасте ты знаешь о сексе?!
– Ты отстала, бабулечка. Телик чему хочешь, научит. Да нам и в школе это преподают. «Спринцовка» все уши просифонила с этим сексом, даже надоела.
– Как?! В пятом классе?! – поразилась Софья Николаевна. – И что это за «спринцовка»?
– Это наша училка. Да не бери ты в голову. Сейчас век атома, все так быстро меняется. Нам в третьем классе об этом пытались говорить, да никто ничего не понял. Бабуля, а поцеловать-то тебя он осмелился? – Из любопытства девочка вылезла из-под одеяла, глазенки ее озорно заблестели.
– При всех? Ну что ты, только руки. Это было потом, когда остались одни. Через неделю мы расписались и уехали в его часть в приграничный городишко на берегу большой реки. Там и родилась наша Натэлла.
– Это баба Надя была?
– Да, она. Натуся такая хорошенькая росла, точь-в-точь как наша Сонечка.
– Ну да?! – недоверчиво протянула Любаша. – Баба Надя такая...
– Такой она стала позже, – не дала ей договорить Софья Николаевна. – Ты слушай, а то не буду рассказывать.
– Слушаю, слушаю я, – Люба покрепче прижалась к бабушке.
– Мы жили тогда весело, дружно, – вздохнув, продолжила Софья Николаевна и поправила одеяло на девочке. – Да, Любушка, тогда люди были намного добрее и умели радоваться любой мелочи. Были, конечно, и подлецы – без них не было бы доносов, не было бы и войны, а каждая война озлобляет людей, оставляет неизгладимые рубцы в людских душах. Поэтому некоторые люди, в основном слабые духом, становятся черствыми. А в то время еще не было той жестокой войны, и все радовались мирной, спокойной жизни. Знаешь, когда Натусе исполнилось пять лет, то отец принес ей живой подарок – маленького щеночка овчарки.
– Такого, как наш Рекс? – поинтересовалась Любаша и посмотрела на собаку, безмятежно развалившуюся на коврике у Сонечкиной кровати. Услышав свое имя, собака тотчас приподняла голову и вопросительно посмотрела в их сторону, как будто спрашивала, что им от нее нужно. Софья Николаевна тоже посмотрела на собаку, как бы сравнивая с той, довоенной, и вновь вздохнула.
– Похожий, только моложе был. Но за полгода он хорошо подрос, с Натуськой были неразлучны, как два ребенка – одногодка. Она его Натом назвала. Бывало, зовешь ее с улицы, а он первый прибегает. Говорю ему:
– Ты чего примчался? Где твоя хозяйка? Веди ее.
Он покрутит головой, соображая, как ему поступить и убежит, а через какое-то время тащит за подол платья сопротивляющуюся Натусю. Столько смешных историй было с ним. Но все это кончилось в один страшный день – началась война.
Всех нас, женщин и детей, погрузили на катер и повезли до железнодорожной станции, чтобы отправить в глубь страны. Дело было к вечеру. Грузились в спешке, и взять с собой ничего не успели. Я все переживала, во что мне Натусю одевать. А через час налетел на нас самолет, сбросил бомбу, и очутились мы в воде. Барахтаемся, мечемся, ищем своих детей. Но в том водовороте мало кому посчастливилось – слишком прожорливой оказалась водная пасть.
Очнулась я на берегу – кто-то помог выбраться. Мало оказалось спасшихся пассажиров с катера. Я каждый кустик обшарила в надежде, что Натуся жива. Сутки вылавливали трупы и складывали в общую могилу – там, рядом деревня была, жители помогали. А потом дошли до моста, он уцелел при налёте, и начался наш крестный ход: война долгой оказалась, и каждому предназначено было нести свой крест.
А после войны я перебралась поближе к тем местам и устроилась работать в райцентре. Каждую годовщину ездила в ту деревушку на общую могилку – говорили, что позже туда еще кого-то хоронили. Разумом я понимала, что Натуси нет в живых, а сердце не хотело мириться с этим. И в церкви молилась о ней, как о живой.
В очередной раз я собиралась ехать, но заболела, провалялась месяц в больнице и не попала на годовщину. Зимой такая тоска на меня налетела – места себе не нахожу. Какие-то тревожные сны снятся, а проснусь – ничего не помню. И вот на ее день рождения собралась я в дорогу. А тут на счастье мост достроили, а то все на лодке переправлялись. Поехала я на попутной машине. Доехали до моста, а она возьми, да остановись – сломалась. И решила я сократить путь и перебраться через реку по льду наискосок.
Спустилась я к реке и не знаю, как мне выйти на лед: кругом снега по пояс. Шагнула вперёд и чувствую, что под ногой вода, и я проваливаюсь. И в этот момент кто-то налетел на меня и сшиб с ног. Подняла я глаза и вижу огромную собачью голову, а поодаль стоит пожилой, с седой бородой мужчина, протягивает мне руку и говорит:
– Ты что, дочка, утонуть решила, тут же полынья.
Вытащил он меня. А собака скулит, и то побежит вперед, то вернется к нам. Хозяин усмехнулся:
– Верный, ты что, гостью в дом зовешь? Молодец, ей обсохнуть надо, а то сразу в сосульку превратится.
Пошли мы по тропинке: собака впереди бежит, а мы за ней. И вдруг собака исчезла, как сквозь землю провалилась. Я остановилась. А мужчина прошел вперед и меня подбадривает:
– Не бойся, дочка, иди за мной. Мы в землянке живем.
Спустились мы в землянку, а там темно, только свет исходит от железной печурки. Мужчина заправил керосиновую лампу, и я осмотрелась: помещение было просторное, по стенкам стояло несколько топчанов, а возле одного, на котором кто-то лежал, стоял самодельный стол. Собака скулила возле этого топчана, пытаясь лизнуть в лицо лежащего. Пес подбежал ко мне, ухватил за полушубок и потянул к топчану. Хозяин прикрикнул на него:
– Не балуй, Верный! А ты, дочка, давай разоблачайся: скидывай с себя одежку, обувку и поближе к огню садись, а то простуда быстро влезет в тебя, а выгнать оттуда не так легко. Вон внучка моя подхватила ее, лихоманку, неделю уж как мается. Вот ходил за медичкой, да не застал.
Я сняла полушубок, спасающий меня от лютых морозов еще с военной поры, валенки, насквозь набухшие водой, и поставила их на теплые кирпичи у чугунной буржуйки. Мои ноги так заледенели, что не чувствовали тепла. Я стала их усиленно растирать. Хозяин подал мне меховые самодельные тапочки – ноги окунулись в пушистый мех, и от этого тепла во всем теле появилось блаженство. Сзади послышался шорох и, обернувшись, я увидела, как Верный тащил в угол мою походную сумку. Меня осенило, почему он меня тащил – от сумки пахло медикаментами, как и от моей шубы. Я подошла к топчану – там лежала девочка с изуродованным перекошенным лицом. Поверх серого солдатского одеяла была наброшена солдатская шинель. Подошел старик, бережно приподнял ее за плечи, напоил теплым травяным отваром и вновь уложил. Он горестно качал головой:
– Какая беда-то – жар не спадает. Сгорит она, не выдержит организм, сгорит.
Девочка шевелила губами, что-то пытаясь сказать. Я соображала, чем помочь ей. Мой взгляд упал на ведро с холодной водой, и мгновенно пришло решение – обертывание! Я повернулась к старику:
– Мне нужна простынь или большая тряпка.
Старик поспешил в угол, где стояли ящики, чемоданы. Из самого большого чемодана он достал большую голубоватую простынь и протянул мне. Я удивленно посмотрела на нее – такое постельное белье я видела в Германии. Хозяин заметил мое удивление.
– Это нам в наследство от немцев вместе с блиндажом досталось. Думал, что Надейке в приданое пойдет, а оно вон как оборачивается. – Он отошел к стене, на которой висел маленький образок и стал что-то шептать. Высокий и очень худой, ссутулившись, он то протягивал руку к иконе, то неумело крестил себя. Мне стало жаль его, как будто это был мой отец.
Смочив в холодной воде и туго отжав простыню, я с трудом стащила мокрое, прилипшее к телу девочки старенькое платьице, быстро обернула сложенной в два слоя простыней и укутала в свой полушубок, да еще набросила одеяло. Девочка перестала метаться, затихла. Старик заволновался:
– Ты что же это с ней сотворила? Застудила мне внучку! Как я без нее жить буду?
– Не волнуйтесь, отец. Так температуру сбивают. Я всю войну прошла с госпиталем. Да и так же лечила свою дочку. Доверьтесь мне и успокойтесь. Она теперь часа два будет спать, а вы меня чаем попоите, а то я еще не отогрелась – в кузове машины холодновато было ехать.
– В кузове?! Да как же ты совсем не окоченела? – сокрушался хозяин. – Ты садись к печурке, а я стол пододвину сюда. – Он передвинул стол, поставил на него большой алюминиевый чайник, солдатские алюминиевые кружки.
– Пей, дочка, отогревай душу, – улыбнулся хозяин, подавая мне полную кружку травяного настоя. – Тут и душица, и мята, и зверобой. А душица – это душевная травка. Меня Иваном Кузьмичом зовут. А ты к кому в наши места приехала? – Кузьмич улыбался глазами, и лицо его преображалось, в нем появлялась святость.
– Мне в Ершовку надо. А зовут меня Софья Николаевна.
– В Ершовку? Уж, не на братскую ли могилку?! Ваши все летом туда приезжают.
– Да, туда. Летом болела, а потом работа не отпустила. У дочки день рождения завтра. Вот тоска и пригнала меня сейчас.
– Да-а, тоска – штука вредная, с ней трудно бороться. Меня вот Надейка спасает: подойдет, подержит ручонки на плечах и вся усталость, хворь уходят.
С топчана послышалось тихое: «Ма...» Кузьмич поспешно встал и шагнул туда. Он нежно гладил девочку по лицу и тихо приговаривал:
– Спи, моя радость, спи, моя золотая рыбка. И маму твою найдем, правда, Верный? – обратился он к собаке, которая стояла передними лапами на топчане и лизала девочку в щеку. Старик прицыкнул на нее:
– Цыц ты, не мешай ей спать, сон всю болячку выгонит из нее, – он отогнал собаку и сам сел к печурке, помолчал немного, а потом философски произнес: – Ты только подумай, Николаевна, какая силища у природы: даже после разрыва пуповины связь матери с дитём так и остается. Бывает так: бросит мать ребенка, а тяга к ней остается на всю жизнь. Не к отцу, а к матери. И когда кто-то говорит, что не вспоминает мать – не верь им, они лукавят. Вот моя Надейка девять лет живет без матери, а не было ни одной ноченьки, чтобы не позвала ее. Только два слова и может говорить, но какие! – «Ма» и «На». Значит «мама» и «Надя». Так и зову ее Надейкой.
Я удивленно смотрела на него.
– Да, да, не может она говорить. От страха это у нее.
Что-то тревожное шевельнулось в моем сердце, но мне было так тепло, так спокойно в этой землянке рядом с добрым и умным стариком, с этой несчастной девочкой и все понимающей собакой, что не хотелось даже шевелиться. Казалось, что пришел конец всем бесконечным поискам, нескончаемому потоку писем, отсылаемым во все детдома. Такое блаженство я испытывала только до войны, когда муж приходил со службы, и Натуська садилась на диван между нами и читала новую сказку – уже с четырех лет это у нее прекрасно получалось.
– А как же вы оказались в блиндаже, Иван Кузьмич?
– Война растреклятая подняла всех с мест и разбросала по всей матушке России. С соседнего района шли мы, да жене занеможилось дюже, вот и остановились мы в доме, который стоял на этом месте. Паромщик со своей жинкой тут жил. Пошел я в поселок раздобыть немного харчей, своих-то не успели взять. И только ушел, как слышу стрельбу у реки. Я назад. Подхожу – в хате немцы, а рядом с оградой лежат паромщик с жинкой, моя жинка с нашей донюшкой и внучкой. Остолбенел я. А фриц сует мне в руки лопату и орет: «Шнель арбайт, шнель!»
Закопал я их под деревом и дал деру оттуда, чтобы самого не прихлопнули. Дошел до камышей и слышу – собака скулит. Я тихонько-тихонько подкрался и вижу неподвижную маленькую девочку всю в свежих шрамах. А собака сидит рядом, лижет ее раны и поскуливает жалобно.
При этих словах сердце мое замерло, хотелось спросить: во что она была одета, но я боялась спугнуть надвигающееся на меня счастье. Рядом с собой я почувствовала теплое, дыхание – это собака села у моих ног. Я погладила ее по голове, тихонько шепнула:
– Нат, какой же ты верный и надежный друг.
Собака положила свою лобастую голову мне на колени и от удовольствия зажмурила глаза. Иван Кузьмич удивленно произнес:
– Это ж надо, как вы нас расположили к себе: и я разговорился, а уж Верный совсем ошалел. Он же никого к Надейке не подпускает.
– Что же было дальше, Иван Кузьмич? – Мне хотелось знать все до мельчайших подробностей.
– А что дальше? Дождались мы темноты и перебрались в деревню – добрые люди приютили нас. Надейку подлечили. А когда немцы уходили, то деревню ту спалили, вот мы и перебрались в этот блиндаж. Так и живем тут. Деревня отстраивается, а мы – стар да мал, сидим и не рыпаемся. А что дальше будет – одному Богу известно. Вот только бы нам эту хворь победить. А Надейка-то никак проснулась? – Старик встал.
Я тоже поспешила к топчану. Девочка не спала и с любопытством смотрела на меня. Я просунула руку под шубу – простыня была сухая и не горячая.
– Кузьмич, во что переодеть ее?
– А вот рубаха солдатская, она ей в самый раз, – он подал большую длинную белую рубаху.
Я стала развертывать девочку. На теле моей Натуси были две родинки, и мне хотелось найти их у Нади. Но у нее на правом плече, на месте родинки был большой шрам, а вот на груди родинка была. Сомнений не было – передо мной сидела моя Натуся.
Мне бы закричать, броситься целовать ее – именно такой я представляла встречу с моей малышкой. Но я видела взрослую девочку с израненной душой – не испугать бы ее еще раз. Я прислонила девочку к высокой соломенной подушке, укрыла одеялом.
– Тебе посидеть надо, чтобы в легких не было застоя. Давай поупражняемся с тобой в надувании шариков. Набери больше воздуха и дуй через губы.
Я хотела показать, как это сделать: глубоко вздохнула... и в этот момент Надя стукнула меня по щекам своими худыми ручонками и громко, счастливо засмеялась. Она обняла меня так, как могут это делать только дети – как будто приклеиваясь к тебе или втираясь в твою плоть. Мы так долго сидели молча. В тот момент я поняла, что самое великое счастье – это когда ты рядом с дорогим тебе человеком и понимаешь его без слов.
Софья Николаевна посмотрела на притихшую Любу, потрогала ее торчащий из-под одеяла носик – та пошевелилась.
– Бабулечка, а что было дальше?
– А дальше была другая сказка.
– И рассказывать ее будем мы, – послышалось от двери, в проеме которой стояли баба Надя и мама Вера.

1998 г.