Письмо жене

Привет, любимая, моя!
Прости!
Поверь, Галка, я не со зла,
тебя покинул в конце пути.
Догнала всё же борозда,
отрезала нас друг от друга,
и замела наши следы,
гипертонии,
кровью клокочущая, вьюга!
Ты видела, что я, и так, всё время,
висел над пропастью,
меня туберкулёз не смог загрызть,
хотя и кушал с жадностью.
Но, справившись,
с одной смертельною напастью,
знаешь,
как больно понимать,
что, от другой, уже страдаешь.
Ловушка!
И опять капканы на меня стоят.
Несправедливость, сердцем, ощущаешь!
И пуще прежнего,
душа с сердечной мышцею, болят!
Инфаркт!
Пустяк. Его я тоже пережил,
но на последнюю напасть,
моих, уж, не хватило жил.
Боролся, но видимо, я подчистую,
запасы жизнелюбия опорожнил.
И мне в беспамятстве, пришлось пропасть.
Но жил ведь, в том числе и для тебя,
и чтоб счастливым стал,
последний день осеннего календаря.
И тот комочек счастья,
что расцвёл внутри тебя.


Ту, первую, болезнь,
словно мустанга, оседлав,
помчался по миру.
Тебя, однажды повстречав,
расшибся о небо.
Не засмотреться я не мог,
на очи милые,
и все попутчицы, что у дорог,
мне опостылели.
Гнездо уютное с тобой,
под солнцем,
свили мы,
налюбоваться я не мог тобой,
когда, ребёночка,
носили мы.
И дожидаясь, вас двоих,
из роддома,
с ума сходил и от тоски,
совсем не жил я,
дома.

Строчил стихи тебе в палату.
Помнишь!
Это была за сына плата,
всего лишь.
Как я тебя любил, стихами не опишешь,
с тобою рядом, от счастья полупьяным был.
Ты слышишь!
А, помнишь.
Когда ты родила мальчишку,
сам, как пацан,
бежал в роддом, вприпрыжку.
И так хотел увидеть вас,
что водосточною трубою и карнизом,
воспользовался в тот же час.
Тебе, ты говорила, было не удобно,
кормящих мам не перечесть,
а я, всё время на тебя смотрел,
и не заметил,
что, кто – либо, в палате этой есть!
Домой! Домой! Домой!
Сынок, я папа твой.
Ты, в те мгновения,
была святой, моей любимой.
Наикрасивейшая мама декабря,
на Свете Белом, самою счастливой.
Наш карапуз не докучал,
капризами,
и сам себя он развлекал,
своими антрепризами.
Гу-гу, га-га.
Его манеж подушки.
Внимание всецело занято,
красивые игрушки.
Улыбчивый, щекастый и здоровый карапуз,
награда.
Нам из колоды выпал туз,
мы рады!
Казалось, счастье не покинет до конца.
Мы вместе.
Я не забуду твоего счастливого лица,
живём на новом месте.
Андрею, осенью уж в первый класс,
взрослеет,
на фото трое, мы семья, и счастьем,
веет.

Ты знаешь, в те года,
наступит в жизни, нашей, осень.
Ты, я - мы, как и прежде, душою молоды,
но появляется уж проседь.
Бушует в жизни бабье лето,
прекрасны вечера, но зори холодны,
день изо дня, становится короче день,
и меньше света.
Всё очень хорошо, но сердцем, где-то,
я начал ощущать преддверие зимы.
Нет не мороза в наших отношеньях,
наоборот, у нас стабильность и комфорт.
Я чувствовал, что годы устремились,
к точке, в абсолют, и дальше, в бездну,
и ожидается, судьбы дороги резкий поворот.
летели дни, летели ночи.
Казалось, жизнь загнать нас хочет,
бежим, а встань, и враз сожрут.
Есть у дороги пыльная обочина,
за нею пустота и темнота,
и чёрт их знает, кто по ним, снуют!
Да, я наверно, не был оптимистом.
Да, я, может быть, ворчаньем докучал,
Мне будущее виделось, мглистым,
и я его не раз критиковал.
Но знай, тоска меня сжирала,
когда тебя, со мною рядом нет.
Душа в анабиоз впадала и скучала,
я каждую минутку за тебя переживал.
Любил.
Да ты, я думаю, всё знала.
Прости, что мало говорил тебе об этом,
и поводов, себя любить давал.
Как, всё-таки, для счастья надо мало!
Ах, если б знать.
Я всем, тогда бы, рассказал.

Из жизни ничего не вычеркнуть,
из этой книги, строчки не известь.
То, что вчера казалось вычурным,
теперь и в нашей жизни,
в новой России есть.
Всё исковеркано, истоптано, опошлено,
2/3 населенья не удел.
Ты, моя милая, находишь себе применение.
Я очень рад! Ты молодец!
Я ж разводиться, со своей работой, не хотел.
Я однолюб.
Любил тебя, любил работу,
и сына одного любил.
Метался в поисках себя,
но мне до рвоты,
уж опостылела, грошовая работа,
хоть, как и прежде на неё ходил.
Болячки, будь они не ладны, обострились,
тебя боюсь я, лишний раз, пугать,
а значит, некогда копить мне силы,
а значит, к чёрту тёплую кровать.


Страна, бесстыдно нас обворовала.
Нет, говорят, прежней уж страны,
но не упало, с её тела в ноги, покрывало,
а голые остались, её дети - Мы.
Нет, не такую, представлял я старость,
хотел, пускай и на обычную,
но, на заработанную пенсию дожить.
Мне ж предложили, за мою работу,
на полку зубы положить.
И если б, вдруг, тебя не оказалось рядом,
ушёл бы в тот же час,
но, среди всех напастей, к ряду,
мне невозможно опечалить вас.

Прости!
Держался, как умел.
Лечиться?
Честно?
Не хотел!
Пол жизни по палатам мучился.
Аж, набок правый скрючился.
Давление ползёт к челу,
не думал,
что вот так умру.
Прости, прости за всё, любимая моя,
хоть на дворе 10 апреля,
но я, в весну, уже не верил.
Бороться нету сил.
В конце весны, меня не стало,
а после похорон,
ты помнишь,
я слёзы по любви и по тебе,
весенним дождичком, пролил.
Нашла конец, любовь к тебе, земная.
Я уносился прочь, в другую жизнь,
как ветер,
но, мне не заменить тебя в душе никем.
Пожалуй, кто любил, воистину,
на Белом свете,
любимую не выжечь из души ничем.
Так больно оставлять любимых,
так больно мне осознавать,
что самых дорогих и милых,
заставил я, от скорби изнывать.
С любимыми не расстаются,
любимые в сердцах, друг друга,
до конца живут.
И пусть сердца их разорвутся,
из памяти, взрывной волной,
присутствие их, волны не сотрут.
Года несутся,
и раны, может, заживут,
но стоит, только,
чему нибудь напомнить об утрате,
предательские слёзы,
по лицу, безмолвному, текут.
В них горечь неоправданной утраты,
в них соль всех жизненных страстей,
в них боль всех прожитых напастей,
и нет тех слёз, на свете, тяжелей.
Я столько раз, их видел, на лице любимом,
я столько раз их укротить мечтал,
но, против мироустроения Вселенной,
я бессилен.
Я просто лишь её вассал.

Несправедлив конец.
Негоже,
цветкам, и в мае, отцветать.
Цвети, и мне, по аромату,
во снах, к тебе дорогу,
будет легче отыскать.
Прости! Прости! Прости!
Не убивайся,
так уж!
Твой Толик.
Вечно любящий,
любимый, Галкой,
муж.