Китс Джон. Ламия 1819

 ДЖОН КИТС
 (1795-1821)

 ЛАМИЯ

 Часть I

 В те дни, когда крылатых фей отряды
 Еще не возмутили мир Эллады,
 Не распугали нимф в глуши зеленой;
 Когда державный скипетр Оберона,
 5 Чье одеянье бриллиант скреплял,
 Из рощ дриад и фавнов не изгнал, -
 В те дни, любовью новой увлеченный,
 Гермес покинул трон свой золоченый,
 Скользнул с Олимпа в голубой простор
 10 И, обманув Зевеса грозный взор,
 Спасительными тучами сокрытый,
 Унесся к берегам священным Крита.
 Пред нимфой, обитавшей там в лесах,
 Все козлоногие склонялись в прах;
 15 У ног ее, вдали от волн, тритоны
 Жемчужины роняли истомленно.
 По тайным тропам, близ ее ручья,
 Где плещется прохладная струя,
 Столь щедрые являлись приношенья,
 20 Что равных нет в ларце воображенья.
 "О, что за мир любви подвластен ей!" -
 Гермес воскликнул; тотчас до ушей
 От пят крылатых жар проник небесный;
 Лилейных раковин извив чудесный
 25 Зарделся розой в завитках златых,
 Спадавших прядями до плеч его нагих.
 К лесам и долам островного края,
 Цветы дыханьем страсти овевая,
 Он устремился - у истоков рек
 30 Найти возлюбленной невидимый ночлег.
 Но нет ее нигде! Под тенью бука
 Остановился он, охвачен мукой,
 Ревнуя деву и к лесным богам,
 И к яворам, и к вековым дубам.
 35 Донесся до него из темной чащи
 Печальный голос, жалостью томящей
 Отзывчивое сердце поразив:
 "О если б, саркофаг витой разбив,
 Вновь во плоти, прекрасной и свободной,
 40 Могла восстать я к радости природной
 И к распре огненной уст и сердец!
 О горе мне!" Растерянный вконец,
 Гермес бесшумно бросился, стопами
 Едва касаясь стебельков с цветами:
 45 Свиваясь в кольца яркие, змея
 Пред ним трепещет, муки не тая.

 Казалось: узел Гордиев пятнистый
 Переливался радугой огнистой,
 Пестрел как зебра, как павлин сверкал -
 50 Лазурью, чернью, пурпуром играл.
 Сто лун серебряных на теле гибком
 То растворялись вдруг в мерцанье зыбком,
 То вспыхивали искрами, сплетясь
 В причудливо изменчивую вязь.
 55 Была она сильфидою злосчастной,
 Возлюбленною демона прекрасной
 Иль демоном самим? Над головой
 Змеиною сиял созвездий рой
 Убором Ариадны, но в печали
 60 Ряд перлов дивных женские уста скрывали.
 Глаза? Что оставалось делать им? -
 Лишь плакать, плакать, горестно немым:
 Так Персефона плачет по полям родным.
 Отверзся зев змеи - но речи, словно
 65 Сквозь мед, звучали сладостью любовной,
 В то время, как Гермес парил над ней,
 Как сокол над добычею своей.

 "Гермес прекрасный, юный, легкокрылый!
 Ты мне привиделся во тьме унылой:
 70 На троне олимпийском, средь богов,
 В веселии торжественных пиров,
 Задумчиво сидел ты, не внимая
 Напевам Муз, когда струна златая
 Дрожала нежно: горестью томим,
 75 Пред Аполлоном был ты нем и недвижим.
 Во сне моем спешил ты на свиданье:
 Подобен утру, в алом одеянье
 Стрелою Феба тучи пронизав,
 На критский берег ты летел стремглав.
 80 Ты встретил деву, вестник благородный?"
 Гермес - над Летой светоч путеводный -
 Змею тотчас же пылко вопросил:
 "Посланница благая вышних сил!
 Венец, извитый с дивным совершенством!
 85 Владей, каким возжаждется, блаженством,
 Скажи мне только, где она таит
 Свое дыханье!" - "Клятва пусть скрепит
 Посул, произнесенный Майи сыном!"
 "Я кадуцеем поклянусь змеиным, -
 90 Вскричал Гермес, - тиарою твоей!"
 Легко его слова летели меж ветвей.
 Чудесная змея проговорила:
 "О нежный бог, твоя любовь бродила,
 Вольна как вето, по долам и лесам,
 95 Невидима завистливым очам.
 Незримо странствуя по тропам мшистым,
 Она в потоке плещется сребристом;
 С дерев, склоненных у прозрачных вод,
 Невидимой рукой срывает плод.
 100 Волшебный дар мой - красоте защита:
 Моими чарами она укрыта
 От похоти Силена, от лихих
 Забав сатиров в зарослях глухих.
 Истерзанная страхами богиня
 105 Скиталась бесприютно, но отныне,
 Магической росой умащена,
 От домогательств жадных спасена.
 Среди дубрав - повсюду, где угодно -
 Ей дышится отрадно и свободно.
 110 Исполни свой обет, Гермес, - и ты
 Узришь ее желанные черты!"
 Бог, страстью очарован, уверенья
 Возобновил - и жаркие моленья
 Ласкали слух змеи, как горние хваленья.
 115 Она главу Цирцеи подняла,
 Зардевшись пламенем, произнесла:
 "Я женщиной была - позволь мне снова
 Вкусить восторги бытия земного.
 Я юношу коринфского люблю:
 120 О, дай мне женщиной предстать пред ним, молю!
 Дыханием я твой овею лик -
 И нимфу ты увидишь в тот же миг".
 Гермес приблизился, сложив крыла;
 Змея его дыханьем обожгла -
 125 И нимфа им предстала, словно день, светла.
 То явь была - иль сон правдивей яви?
 Бессмертен сон богов - ив долгой славе
 Текут их дни, блаженны и ясны.
 Гермес одно мгновенье с вышины
 130 Взирал на нимфу, красотой сраженный;
 Ступил неслышно на покров зеленый -
 К змее, без чувств застывшей, обернулся,
 Жезлом извитым головы коснулся.
 Потом, исполнен нежности немой,
 135 Приблизился он к нимфе молодой.
 Ущербную луну напоминая,
 Пред ним она потупилась, рыдая;
 Склонилась, как свернувшийся бутон
 В тот час, когда темнеет небосклон;
 140 Но бог ее ладони сжал любовно:
 Раскрылись робкие ресницы, словно
 Цветы, когда, приветствуя восход,
 Они жужжащим пчелам дарят мед.
 Исчезли боги в чаще вековечной:
 145 Блаженство лишь для смертных быстротечно.

 Змея меж тем меняться начала:
 Кровь быстрыми толчками потекла
 По жилам; пена, с жарких губ срываясь,
 Прожгла траву; от муки задыхаясь,
 150 Она взирала немо - и в глазах
 Сухих, забывших о благих слезах,
 Метались искрами страдание и страх.
 Изогнутое тело запылало
 Окраской огненной, зловеще-алой;
 155 Орнамент прихотливый скрылся вдруг -
 Так лава затопляет пестрый луг;
 Исчез узор серебряно-латунный;
 Померкли звезды и затмились луны;
 Погас наряд диковинно-цветной
 160 И пепельной застлался пеленой;
 Совлекся медленно покров лучистый:
 Сапфиры, изумруды, аметисты
 Растаяли, тускнея, и одна
 Осталась боль - уродлива, бледна.
 165 Мерцала диадема еле зримо -
 И вот, во тьме дубрав неразличима,
 Слилась с туманом; слабый ветерок
 Развеял возглас: нежен и далек,
 "О Ликий, Ликий!" - над пустой равниной
 170 Пронесся он и смолк за дальнею вершиной.

 Куда исчезла Ламия? Она,
 Вновь во плоти прекрасной рождена,
 На полпути к Коринфу, где полого
 Ведет с кенхрейских берегов дорога
 175 К холмам крутым, свергающим ручьи -
 Святые пиэрийские ключи -
 У кряжа горного (грядой отвесной
 Он тянется, туманной и безлесной)
 Вплоть до Клеонии, на самый юг.
 180 Там опустилась Ламия на луг -
 И, слыша в роще быстрое порханье,
 Среди нарциссов затаив дыханье,
 Склонилась над прудом - узнать скорей,
 Пришло ли избавленье от скорбей.

 185 О Ликий, счастлив ты: с ней не сравнится
 Никто из дев, что, опустив ресницы
 И платье расправляя, меж цветов
 Садятся слушать песни пастухов.
 Невинные уста - но сердце знало
 190 Любви науку с самого начала.
 Едва явилась - острый ум отторг
 От горя неразлучный с ним восторг,
 Установил их вздорные пределы,
 Взаимопревращения умело
 195 В обманчивом хаосе отыскал,
 Частицы разнородные связал, -
 Как если б Купидона обученье
 Она прошла, но в девственном томленье
 Покоясь в праздности, не знала вожделенья.

 200 В свой час узнаете, зачем она
 В задумчивости здесь стоит одна,
 Но надобно поведать вам сначала,
 О чем она плененная мечтала,
 Куда рвалась из пут змеиных прочь,
 205 Где в грезах пребывала день и ночь:
 То ей Элизий представал туманный;
 То как спускается к богине океана
 Сонм нереид по волнам утром рано;
 То Вакх, что под смолистою сосной
 210 Неспешно осушает кубок свой;
 Сады Плутона, сонная прохлада -
 И вдалеке встает Гефеста колоннада.
 То в города неслась ее мечта -
 И там, где шум пиров и суета,
 215 Среди видений бытия земного,
 Коринфянина Ликия младого
 Увидела. Упряжкою своей,
 Как юный Зевс, он правил. Перед ней
 Затмился свет - и сердце страсть пронзила...
 220 В Коринф вернуться должен Ликий милый
 Дорогой этой в сумеречный час,
 Чуть мотыльки начнут неслышный пляс.
 С востока ветер дул, и у причала
 Галеру медленно волна качала,
 225 О камни тихо шаркал медный нос.
 В эгинском храме юноша вознес
 Моленья Зевсу - там, где за порталом
 Курится жертвенник под тяжким покрывалом.
 Его обетам громовержец внял;
 230 Путь одинокий юноша избрал,
 Отстав от спутников, чьи речи стали
 Ему несносны; по холмам вначале
 Шагал бездумно Ликий - но когда
 Затеплилась вечерняя звезда,
 235 В мечтаньях ввысь унесся он, где тени
 Вкушают мир Платоновых селений.
 Приблизился он к Ламии - и вот,
 Рассеян, мимо, кажется, пройдет:
 Сандалии шуршат по тропке мшистой.
 240 Незрима Ламия в долине мглистой;
 Следит за ним: прошел, укрыт плащом,
 Окутан тайной. Нежным голоском
 Вослед ему она заговорила:
 "Оборотись, прекрасное светило!
 245 Ужель одну оставишь ты меня?
 Взгляни же, сострадание храня".
 Он поглядел - о нет, не изумленно,
 А как взглянуть бы мог Орфей влюбленно
 На Эвридику: мнилось, этих слов
 250 Давным-давно впивал он сладкий зов.
 Он красоту ее самозабвенно
 До дна испил, но в чаше сокровенной
 Не убывало; в страхе, что сейчас
 Она исчезнет, скроется из глаз,
 255 Он волю дал восторженному слову
 (И стало ясно ей - он не порвет оковы):
 "Тебя оставить? Нет, богиня, нет!
 Забыть ли глаз твоих небесный свет?
 Из жалости не покидай: едва ли
 260 Смогу я жить, отвергнутый, в печали.
 Коль ты наяда - каждый ручеек
 Тебе послушен будет, хоть далек;
 Коль ты дриада - утренней порою
 Напьются сами заросли росою;
 265 А если ты одною из Плеяд
 Сошла на землю, гармоничный лад
 Поддержат сестры, в вышине сверкая.
 В твоем привете музыка такая
 Мне слышится, что тотчас без нее
 270 Навек мое прервется бытие.
 Молю, не покидай!" - "В земной юдоли
 Мне стопы тернии пронзят до боли.
 В твоей ли власти заменить мне дом,
 Тоску умерить сладкую о нем?
 275 Как мне бродить с тобою по долинам -
 Безрадостным, холодным и пустынным,
 Как мне забыть бессмертия удел?
 Ученостью ты, Ликий, овладел
 И должен знать, что духи сфер блаженных
 280 Не в силах жить, дышать в оковах бренных.
 О бедный юноша, ты не вкушал
 Нектара, светом горним не дышал!
 Есть у тебя дворцы, где анфилада
 Покоев дарит утешенье взгляду
 285 И прихотям моим бесчисленным отраду?
 Нет-нет, прощай!" Простерла руки ввысь,
 Еще мгновенье - с ней бы унеслись
 Любви необоримой упованья,
 Но он поник без чувств от горького терзанья.
 290 Жестокая, все так же холодна
 (Хотя бы тень раскаянья видна
 Была в глазах, сверкнувших пылом страсти),
 Устами, вновь рожденными для счастья,
 В его уста жизнь новую влила -
 295 Ту, что искусно сетью оплела.
 Из одного забвения в иное
 Он пробужден - и слышит неземное
 Звучанье голоса, в блаженстве и покое
 Дарующего ласковый привет;
 300 И звезды слушали, лия дрожащий свет.
 Потом, в волнении сжимая руки -
 Как те, кто после длительной разлуки
 Наговориться, встретившись, спешат -
 Она, чтоб вытравить сомнений яд,
 305 Дрожащим шепотом его молила
 Сомненья отогнать, затем что в жилах
 У ней струится трепетная кровь,
 А сердце безграничная любовь,
 Точь-в-точь как у него, переполняет.
 310 Дивилась, что в лицо ее не знает:
 Коринфянам ее богатый дом,
 Довольства полный, хорошо знаком.
 Ей золото блага земли дарило,
 И одиночество не тяготило,
 315 Но вот случайно увидала: он
 У храма Афродиты, меж колонн,
 Среди корзин, гирлянд и свежесжатых
 Цветов и трав (курились ароматы:
 Был празднества Адониса канун)
 320 Задумчиво стоял, красив и юн...
 С тех пор в тоске о нем сменилось много лун.
 И Ликий от смертельного забвенья
 Очнулся, снова полон изумленья;
 Внимая сладостным ее речам,
 325 Он женщину, себе не веря сам,
 Зрел пред собою - и мечтой влюбленной
 Летел к восторгам, страстью окрыленный.
 Вольно безумцам в рифмах воспевать
 Фей иль богинь пленительную стать:
 330 Озер ли, водопадов ли жилица
 Своими прелестями не сравнится
 С тем существом прекрасным, что ведет
 От Пирры иль Адама древний род.
 Так Ламия разумно рассудила:
 335 Страх вреден для восторженного пыла;
 С себя убор богини совлекла -
 И женщиной, застенчиво мила,
 Вновь сердце Ликия завоевала
 Тем, что, сразив, спасенье обещала.
 340 Красноречиво Ликий отвечал
 И со словами вздохи обручал.
 На город указав, спросил в тревоге,
 Страшится ли она ночной дороги.
 Но путь неблизкий, пройденный вдвоем,
 345 Ее нетерпеливым волшебством
 До нескольких шагов укоротился:
 Влюбленный Ликий вовсе не дивился
 Тому, как оказались у ворот,
 Как незаметно миновали вход.
 350 Как в забытьи бессвязный лепет сонный,
 Как смутный рокот бури отдаленной,
 В дворцах и храмах, освящавших блуд,
 По переулкам, где толпился люд,
 Во всем Коринфе гул стоял невнятный.
 355 Сандалии прохожих в час закатный
 О камень шаркали; меж галерей
 Мелькали вспышки праздничных огней,
 Отбрасывая пляшущие тени
 На стены, на широкие ступени:
 360 Тревожно тьма металась по углам,
 Гнездилась средь колонн у входа в шумный храм.

 Закрыв лицо, он руку сжал любимой,
 Когда прошел величественно мимо
 С горящим взором старец, облачен
 365 В философа поношенный хитон.
 В широкий плащ закутавшись плотнее,
 Поспешно прочь стремится Ликий с нею;
 Дрожь Ламию охватывает вдруг:
 "Любимая, откуда твой испуг?
 370 Твоя ладонь росой покрылась влажной".
 "Нет больше сил... Кто этот старец важный?
 Не вспомнить мне никак его черты.
 О Ликий, почему укрылся ты
 От взгляда острого в тоске безмерной?"
 375 "То Аполлоний - мой наставник верный.
 Он муж ученый, но в мой сладкий сон,
 Как злобных бредней дух, сейчас ворвался он".
 Меж тем крыльцо пред Ликием предстало
 С колоннами у пышного портала;
 380 Сияние светильника текло
 На темный мрамор - гладкий как стекло -
 И в нем звездой мерцало отраженной;
 Переплетались вязью утонченной
 Прожилки в камне дивной чистоты:
 385 Воистину богиня красоты
 Могла ступать по ровным плитам пола.
 С волшебною мелодией Эола
 Дверь отворилась в царственный покой,
 Сокрывший их от суеты мирской.
 390 Уединенье слуги разделяли -
 Немые персы; их подчас видали
 В базарном гвалте, но никто не мог
 Проведать, где хозяев их порог.
 Но, истины во славу, стих летящий
 395 Расскажет о печали предстоящей,
 Хоть многие желали бы сердца
 Покинуть любящих в неведенье конца.


 Часть II

 Любовь и черствый хлеб средь нищих стен -
 Прости, Амур! - есть пепел, прах и тлен.
 Подчас любовь - и в золото одета -
 Мучительней поста анахорета.
 5 Сказания из призрачной страны
 Непосвященным чужды и темны.
 Поведай Ликий о себе хоть слово -
 Нахмурилась бы нравственность сурово,
 Но столь недолгим был восторга час,
 10 Что не послышался шипящей злобы глас.
 Сам Купидон от ревности мгновенной
 К блаженству пары этой совершенной
 Над створом двери, что в покой вела,
 Парил, раскрыв шумящие крыла,
 15 И полночи вокруг рассеивалась мгла.

 Но вот пришла беда: перед закатом -
 За пологом, прозрачно розоватым, -
 (Подвешенный на нити золотой,
 Колеблем ветром, он вплывал в покой
 20 Меж мраморных колоннок, открывая
 Голубизну эфира), созерцая
 Друг друга сквозь ресницы в полусне,
 На ложе, как на троне, в тишине
 Любовники покоились счастливо.
 25 Но тут донесся вдруг нетерпеливо,
 Веселый щебет ласточек смутив,
 Сторожевой трубы пронзительный призыв.
 Очнулся Ликий: звук не повторился,
 Но мыслей рой тревожный оживился.
 30 Впервые он пурпуровый чертог,
 Где обитал пленительный порок,
 Душой обеспокоенной покинул,
 Стремясь в тот шумный мир, что сам отринул.
 У Ламии приметливой тотчас
 35 Невольно слезы полились из глаз.
 Она державой радостей владела,
 Но Ликия блаженство оскудело:
 Уйдя в раздумье, отдалился он...
 Над страстью чудился ей погребальный звон.
 40 "О чем ты плачешь, дивное творенье?"
 "О чем твое, скажи мне, размышленье?
 Оставил ты меня - и тяжело
 Легла забота на твое чело.
 В твоей груди мне места нет отныне".
 45 Воскликнул он: "В твоих зрачках, богиня,
 Себя я созерцаю как в раю;
 Мечтаю страстно, чтоб любовь свою
 Воспламенить рубиновым гореньем.
 Каким твое мне сердце ухищреньем
 50 В ловушку заманить и взять в полон -
 Таить, как аромат таит бутон?
 До дна испить блаженство поцелуя?
 Узнать ты хочешь, что в душе храню я?
 От любопытных восхищенных глаз
 55 Никто не в силах редкий скрыть алмаз,
 Пред замершей толпой не возгордиться!
 Хочу я изумленьем насладиться
 Взволнованных коринфян. Пусть скорей,
 Встречаемы приветствием друзей
 60 И недругов досадою открытой,
 На улице, гирляндами увитой,
 Мы в колесницу брачную взойдем
 Перед Гимена шумным торжеством".
 Но Ламия упала на колени:
 65 Не сдерживая жалобных молений,
 Ломала руки, горем сражена.
 Переменить намеренье она
 Возлюбленного пылко заклинала.
 Задет он был и удивлен немало,
 70 Но кроткую строптивицу склонить
 К согласию желал - и, может быть,
 Невольно властью упивался новой
 Терзать и речью бичевать суровой.
 Разгневанный ее упорством, он
 75 Стал так прекрасен, точно Аполлон
 В тот миг, когда, Пифона поражая,
 Вонзилась в пасть змеи стрела златая.
 Змеи? О нет! Змея ли перед ним?
 Безропотно со жребием своим
 80 Она смирилась, юноше покорна,
 Во власть любви отдавшись непритворно.
 Он прошептал в полночной тишине:
 "Открой же имя сладостное мне!
 Не спрашивал о нем я, почитая
 85 Тебя богиней. Гостья неземная,
 Как среди смертных ты наречена?
 Заздравный кубок алого вина
 Поднимут ли друзья твои высоко,
 Родные соберутся ль издалека?"
 90 "Нет у меня на свете никого,
 Кто б мог придти на это торжество.
 Безвестна я в Коринфе многолюдном.
 Отец и мать навеки беспробудным
 Почили сном. Их пыльный склеп забыт,
 95 Над урнами лампада не горит:
 Одна осталась я в роду злосчастном.
 Из-за тебя в порыве сладострастном
 Презрела я завещанный обряд.
 Зови гостей, но если нежный взгляд
 100 Имеет власть, как прежде, над тобою -
 Пусть Аполлоний с праздничной толпою
 Не переступит свадебный порог".
 Смутился Ликий, но никак не мог
 Добиться объясненья слов столь странных, -
 105 И вдруг умолк в объятьях сна нежданных.

 Обычай был: пред брачным торжеством
 Невеста покидала отчий дом
 В час предзакатный, под фатою скрыта.
 Вслед колеснице радостная свита
 110 Бросала с песнопеньями цветы...
 Но, Ламия, как одинока ты!
 Без Ликия (отправился он вскоре
 На пир сзывать родню), в безмерном горе,
 Отчаявшись безумца убедить
 115 Любовь от глаз завистливых таить,
 Она решилась с ревностною страстью
 Придать великолепие несчастью.
 Откуда к ней явилось столько слуг
 И кто они - не знал никто вокруг.
 120 Под шум незримых крыл зажегся ярким
 Сияньем зал. Неслась к высоким аркам
 Томительная музыка - она,
 Казалось, держит в воздухе одна,
 Стеная от мучительной тревоги,
 125 Воздвигнутые волшебством чертоги.
 Панель из кедра отражала строй
 Высоких пальм: они над головой
 Вершинами сплелись, и в пышных кронах
 Зажглись светильники среди ветвей зеленых.
 130 Роскошный пир под лиственным шатром
 Благоуханья источал. Весь дом
 Она прошла - тиха, бледна, бесстрастна,
 В наряде дивном царственно-прекрасна.
 Невидимым прислужникам своим
 135 Велит изображением резным
 Ветвей из мрамора и яшмы темной
 Украсить каждый уголок укромный.
 Довольная убранством, в свой покой
 Она взошла, наедине с тоской
 140 Укрылась в тишине уединенья -
 И там со страхом стала ждать вторженья
 Гостей зловещих, буйным кутежом
 Готовых возмутить затворнический дом.

 Вот час настал для толков суесловных.
 145 Злосчастный Ликий! Тайну нег любовных,
 Счастливого безмолвия удел -
 Зачем, глупец тщеславный, ты презрел?
 Явилось стадо: шумною гурьбою
 Теснясь у входа, с завистью тупою
 150 Глазели гости на роскошный дом,
 Вознесшийся мгновенным волшебством.
 На улице, с младенчества известной
 Всем обитателям застройкой тесной,
 Возник дворец диковинно-чудесный.
 155 Недоуменно внутрь они спешат;
 Но средь вошедших некто острый взгляд
 В убранство дивное вперил сурово,
 Ступил на мрамор, не сказав ни слова,
 Угрюм и строг - то Аполлоний был.
 160 Холодную усмешку он таил,
 Как будто мгла запутанного дела
 Пред мыслью зоркой таяла, яснела.

 У входа Ликий встретился ему...
 "Являться не пристало никому
 165 На пир счастливый гостем нежеланным,
 И все-таки присутствием незваным
 Смущу веселье юношей и дев -
 И ты простишь мне!" Ликий, покраснев,
 Склонил чело: философа брюзгливость
 170 Рассеяла горячая учтивость.

 Вступают вместе в пиршественный зал.
 Благоуханий полон, он сиял
 Торжественно зажженными огнями.
 В панелях ярко отражалось пламя
 175 Светильников; затейливо вились
 Курений струйки, устремляясь ввысь
 С треножников священных, что, подъяты
 Над мягкими коврами, ароматы
 Распространяли: ровно пятьдесят
 180 Курильниц с миррой выстроилось в ряд.
 Вдоль стен зеркальных к потолку взлетая,
 Дымки сплетались и двоились, тая.
 Овальные столы вознесены
 На львиных лапах и окружены
 185 Удобным ложем; радостно мерцало
 Вино, внесенное из тьмы подвала;
 Блестели чаши, грузно-тяжелы.
 От яств ломились пышные столы,
 Щедрей даров Церериного рога -
 190 И каждый освящен изображеньем бога.

 Рабы, гостей в прихожей обступив,
 Им волосы маслами умастив,
 Отерли члены губкой благовонной -
 И, облачившись в белые хитоны,
 195 Все двинулись для пиршества возлечь
 На шелк, ведя придирчивую речь
 Вполголоса, никак не понимая,
 Откуда вдруг взялась обитель неземная.

 200 Чуть слышно музыка плыла вокруг,
 И разносился мелодичный звук
 Напевной речи эллинской, сначала
 Негромкой, но как только развязала
 Язык струя блаженная, гостям
 Ударив в голову, поднялся гам;
 205 Сильнее загремели инструменты -
 И вот диковинные позументы
 Завес тяжелых, весь просторный зал,
 Что роскошью невиданной сиял,
 И Ламия в прекрасном облаченье
 210 Уже не повергают в изумленье.
 Спасительное, райское вино!
 Блаженством оделяешь ты одно.
 В зенит вознесся Вакх, воспламеняя
 Огнем глаза и щеки. Дверь резная
 215 Раскрылась - и невольники внесли
 От Флоры пышный дар - наряд земли:
 Цветов охапки из лесной долины
 Переполняли яркие корзины,
 Сплетенные из прутьев золотых -
 220 Пирующим венки для прихотей любых.

 Какой венок для Ламии? Какой -
 Для Ликия? Каким мудрец седой
 Увенчан будет? Папоротник с ивой
 Пусть отеняют взор ее тоскливый;
 225 Пусть лозы Вакха юноша возьмет -
 Он в них забвенье страхов обретет;
 Над лысым лбом философа колючий
 Чертополох пускай с крапивой жгучей
 Чинят раздоры. От прикосновенья
 230 Холодной философии - виденья
 Волшебные не распадутся ль в прах?
 Дивились радуге на небесах
 Когда-то все, а ныне - что нам в ней,
 Разложенной на тысячу частей?
 235 Подрезал разум ангела крыла,
 Над тайнами линейка верх взяла,
 Не стало гномов в копи заповедной -
 И тенью Ламия растаяла бесследной.

 Вот, сидя с ней в возглавии стола,
 240 Счастливый Ликий от ее чела
 Глаз не отводит, но, оцепененье
 Любви стряхнув, он через стол в смущеньи
 Украдкой посмотрел: там хмурый лик
 К ним обратил морщинистый старик.
 245 Хотел он кубок, полный до краев,
 Поднять за мудреца, но столь суров
 Был взгляд учителя неблагосклонный,
 На юную невесту устремленный,
 Что, трепеща, поникла та без сил.
 250 В тревоге Ликий за руку схватил
 Свою невесту. Холодом могилы
 Ему на миг оледенило жилы,
 Потом жестокий жар вонзился в грудь...
 "О Ламия, ответь же что-нибудь!
 255 Испугана ты - чем? Тебе знаком он?"
 Забыв про все, не слыша гвалт и гомон,
 В глаза он впился, смотрит: как чужая,
 Глядит она, глядит не узнавая,
 По-прежнему недвижна и бледна -
 260 Как будто колдовством поражена.
 Вскричал он: "Ламия!" В ответ - молчанье.
 Заслышав крик неистовый, собранье
 Притихло; смолк величественный лад.
 Еще звучала лютня невпопад,
 265 Но мирт в венках увял - и постепенно
 Безмолвье воцарилось. Запах тлена
 По зале пробежал - и все вокруг
 Смертельную тоску почувствовали вдруг.
 Он снова: "Ламия!" в порыве диком -
 270 Отозвалось лишь эхо слабым вскриком.
 "Сгинь, мерзкий сон!" - он возопил в слезах.
 Вгляделся вновь: не бьется на висках
 Лазурной нитью жилка; краски нежной
 На коже щек не видно белоснежной;
 275 Запали глубоко глаза в глазницы;
 Застыли, как у мертвой, острые ресницы.
 "Прочь, ты - жестокосердый! Прочь, палач!
 Скрой лживые глаза, скорее спрячь!
 Иль кара справедливая богов,
 280 Невидимо вступающих под кров,
 Пронзит тебя внезапной слепотой,
 Оставит в корчах совести больной, -
 За то, что ты, бесчестный и презренный,
 Гордыней нечестивой, дерзновенной
 285 Могущество благое попирал,
 Обманом изощренным оскорблял.
 Коринфяне! Взгляните на злодея:
 Под веками, безумьем адским рдея,
 Взор демона горит... И нет укрытья
 290 Любви моей... Коринфяне, взгляните!"
 "Глупец!" - с презрением софист изрек
 Охрипшим голосом - и, словно рок
 Свершился неизбежный, с жалким стоном
 Пал Ликий перед призраком склоненным.
 295 "Глупец! - вновь Аполлоний произнес,
 Глаз не спуская с Ламии. - От гроз
 И бедствий жизни я тебя спасал
 Затем ли, чтоб змеи ты жертвой стал?"
 При слове том у Ламии несчастной
 300 Дух захватило: беспощадно-властный
 Разил ее, как пикой, острый взор.
 Рукою слабой смертный приговор
 Молила не произносить - напрасно!
 Софист суровый с ясностью ужасной
 305 "Змея!" воскликнул громко... В этот миг
 Послышался сердца пронзивший крик -
 И Ламия исчезла... Упоенье
 Ушло от Ликия, и в то ж мгновенье
 Угасла жизнь... Друзьями окружен,
 310 Простерт на ложе без движенья он:
 И обернули тело в свадебный хитон.

 (Перевод Сергея Сухарева - 1981)

 - В кн.: Китс Дж. Стихотворения. Ламия, Изабелла,
 Канун святой Агнесы и другие стихи. Л.: Наука, 1986
 (Лит. памятники). С.61-76.






JOHN KEATS
(1795-1821)
LAMIA
 Part I
UPON a time, before the faery broods
Drove Nymph and Satyr from the prosperous woods,
Before King Oberon’s bright diadem,
Sceptre, and mantle, clasp’d with dewy gem,
Frighted away the Dryads and the Fauns 5
From rushes green, and brakes, and cowslip’d lawns,
The ever-smitten Hermes empty left
His golden throne, bent warm on amorous theft:
From high Olympus had he stolen light,
On this side of Jove’s clouds, to escape the sight 10
Of his great summoner, and made retreat
Into a forest on the shores of Crete.
For somewhere in that sacred island dwelt
A nymph, to whom all hoofed Satyrs knelt;
At whose white feet the languid Tritons poured 15
Pearls, while on land they wither’d and adored.
Fast by the springs where she to bathe was wont,
And in those meads where sometime she might haunt,
Were strewn rich gifts, unknown to any Muse,
Though Fancy’s casket were unlock’d to choose. 20
Ah, what a world of love was at her feet!
So Hermes thought, and a celestial heat
Burnt from his winged heels to either ear,
That from a whiteness, as the lily clear,
Blush’d into roses ’mid his golden hair, 25
Fallen in jealous curls about his shoulders bare.
From vale to vale, from wood to wood, he flew,
Breathing upon the flowers his passion new,
And wound with many a river to its head,
To find where this sweet nymph prepar’d her secret bed: 30
In vain; the sweet nymph might nowhere be found,
And so he rested, on the lonely ground,
Pensive, and full of painful jealousies
Of the Wood-Gods, and even the very trees.
There as he stood, he heard a mournful voice, 35
Such as once heard, in gentle heart, destroys
All pain but pity: thus the lone voice spake:
“When from this wreathed tomb shall I awake!
“When move in a sweet body fit for life,
“And love, and pleasure, and the ruddy strife 40
“Of hearts and lips! Ah, miserable me!”
The God, dove-footed, glided silently
Round bush and tree, soft-brushing, in his speed,
The taller grasses and full-flowering weed,
Until he found a palpitating snake, 45
Bright, and cirque-couchant in a dusky brake.
 
 She was a gordian shape of dazzling hue,
Vermilion-spotted, golden, green, and blue;
Striped like a zebra, freckled like a pard,
Eyed like a peacock, and all crimson barr’d; 50
And full of silver moons, that, as she breathed,
Dissolv’d, or brighter shone, or interwreathed
Their lustres with the gloomier tapestries—
So rainbow-sided, touch’d with miseries,
She seem’d, at once, some penanced lady elf, 55
Some demon’s mistress, or the demon’s self.
Upon her crest she wore a wannish fire
Sprinkled with stars, like Ariadne’s tiar:
Her head was serpent, but ah, bitter-sweet!
She had a woman’s mouth with all its pearls complete: 60
And for her eyes: what could such eyes do there
But weep, and weep, that they were born so fair?
As Proserpine still weeps for her Sicilian air.
Her throat was serpent, but the words she spake
Came, as through bubbling honey, for Love’s sake, 65
And thus; while Hermes on his pinions lay,
Like a stoop’d falcon ere he takes his prey.
 
 “Fair Hermes, crown’d with feathers, fluttering light,
“I had a splendid dream of thee last night:
“I saw thee sitting, on a throne of gold, 70
“Among the Gods, upon Olympus old,
“The only sad one; for thou didst not hear
“The soft, lute-finger’d Muses chaunting clear,
“Nor even Apollo when he sang alone,
“Deaf to his throbbing throat’s long, long melodious moan. 75
“I dreamt I saw thee, robed in purple flakes,
“Break amorous through the clouds, as morning breaks,
“And, swiftly as a bright Phoebean dart,
“Strike for the Cretan isle; and here thou art!
“Too gentle Hermes, hast thou found the maid?” 80
Whereat the star of Lethe not delay’d

His rosy eloquence, and thus inquired:
“Thou smooth-lipp’d serpent, surely high inspired!
“Thou beauteous wreath, with melancholy eyes,
“Possess whatever bliss thou canst devise, 85
“Telling me only where my nymph is fled,—
“Where she doth breathe!” “Bright planet, thou hast said,”
Return’d the snake, “but seal with oaths, fair God!”
“I swear,” said Hermes, “by my serpent rod,
“And by thine eyes, and by thy starry crown!” 90
Light flew his earnest words, among the blossoms blown.
Then thus again the brilliance feminine:
“Too frail of heart! for this lost nymph of thine,
“Free as the air, invisibly, she strays
“About these thornless wilds; her pleasant days 95
“She tastes unseen; unseen her nimble feet
“Leave traces in the grass and flowers sweet;
“From weary tendrils, and bow’d branches green,
“She plucks the fruit unseen, she bathes unseen:
“And by my power is her beauty veil’d 100
“To keep it unaffronted, unassail’d
“By the love-glances of unlovely eyes,
“Of Satyrs, Fauns, and blear’d Silenus’ sighs.
“Pale grew her immortality, for woe
“Of all these lovers, and she grieved so 105
“I took compassion on her, bade her steep
“Her hair in weird syrops, that would keep
“Her loveliness invisible, yet free
“To wander as she loves, in liberty.
“Thou shalt behold her, Hermes, thou alone, 110
“If thou wilt, as thou swearest, grant my boon!”
Then, once again, the charmed God began
An oath, and through the serpent’s ears it ran
Warm, tremulous, devout, psalterian.
Ravish’d, she lifted her Circean head, 115
Blush’d a live damask, and swift-lisping said,
“I was a woman, let me have once more
“A woman’s shape, and charming as before.
“I love a youth of Corinth—O the bliss!
“Give me my woman’s form, and place me where he is. 120
“Stoop, Hermes, let me breathe upon thy brow,
“And thou shalt see thy sweet nymph even now.”
The God on half-shut feathers sank serene,
She breath’d upon his eyes, and swift was seen
Of both the guarded nymph near-smiling on the green. 125
It was no dream; or say a dream it was,
Real are the dreams of Gods, and smoothly pass
Their pleasures in a long immortal dream.
One warm, flush’d moment, hovering, it might seem
Dash’d by the wood-nymph’s beauty, so he burn’d; 130
Then, lighting on the printless verdure, turn’d
To the swoon’d serpent, and with languid arm,
Delicate, put to proof the lythe Caducean charm.
So done, upon the nymph his eyes he bent,
Full of adoring tears and blandishment, 135
And towards her stept: she, like a moon in wane,
Faded before him, cower’d, nor could restrain
Her fearful sobs, self-folding like a flower
That faints into itself at evening hour:
But the God fostering her chilled hand, 140
She felt the warmth, her eyelids open’d bland,
And, like new flowers at morning song of bees,
Bloom’d, and gave up her honey to the lees.
Into the green-recessed woods they flew;
Nor grew they pale, as mortal lovers do. 145
 
 Left to herself, the serpent now began
To change; her elfin blood in madness ran,
Her mouth foam’d, and the grass, therewith besprent,
Wither’d at dew so sweet and virulent;
Her eyes in torture fix’d, and anguish drear, 150
Hot, glaz’d, and wide, with lid-lashes all sear,
Flash’d phosphor and sharp sparks, without one cooling tear.
The colours all inflam’d throughout her train,
She writh’d about, convuls’d with scarlet pain:
A deep volcanian yellow took the place 155
Of all her milder-mooned body’s grace;
And, as the lava ravishes the mead,
Spoilt all her silver mail, and golden brede;
Made gloom of all her frecklings, streaks and bars,
Eclips’d her crescents, and lick’d up her stars: 160
So that, in moments few, she was undrest
Of all her sapphires, greens, and amethyst,
And rubious-argent: of all these bereft,
Nothing but pain and ugliness were left.
Still shone her crown; that vanish’d, also she 165
Melted and disappear’d as suddenly;
And in the air, her new voice luting soft,
Cried, “Lycius! gentle Lycius!”—Borne aloft
With the bright mists about the mountains hoar
These words dissolv’d: Crete’s forests heard no more. 170
 
 Whither fled Lamia, now a lady bright,

A full-born beauty new and exquisite?
She fled into that valley they pass o’er
Who go to Corinth from Cenchreas’ shore;
And rested at the foot of those wild hills, 175
The rugged founts of the Peraean rills,
And of that other ridge whose barren back
Stretches, with all its mist and cloudy rack,
South-westward to Cleone. There she stood
About a young bird’s flutter from a wood, 180
Fair, on a sloping green of mossy tread,
By a clear pool, wherein she passioned
To see herself escap’d from so sore ills,
While her robes flaunted with the daffodils.
 
 Ah, happy Lycius!—for she was a maid 185
More beautiful than ever twisted braid,
Or sigh’d, or blush’d, or on spring-flowered lea
Spread a green kirtle to the minstrelsy:
A virgin purest lipp’d, yet in the lore
Of love deep learned to the red heart’s core: 190
Not one hour old, yet of sciential brain
To unperplex bliss from its neighbour pain;
Define their pettish limits, and estrange
Their points of contact, and swift counterchange;
Intrigue with the specious chaos, and dispart 195
Its most ambiguous atoms with sure art;
As though in Cupid’s college she had spent
Sweet days a lovely graduate, still unshent,

And kept his rosy terms in idle languishment.
 
 Why this fair creature chose so fairily 200
By the wayside to linger, we shall see;
But first ’tis fit to tell how she could muse
And dream, when in the serpent prison-house,
Of all she list, strange or magnificent:
How, ever, where she will’d, her spirit went; 205
Whether to faint Elysium, or where
Down through tress-lifting waves the Nereids fair
Wind into Thetis’ bower by many a pearly stair;
Or where God Bacchus drains his cups divine,
Stretch’d out, at ease, beneath a glutinous pine; 210
Or where in Pluto’s gardens palatine
Mulciber’s columns gleam in far piazzian line.
And sometimes into cities she would send
Her dream, with feast and rioting to blend;
And once, while among mortals dreaming thus, 215
She saw the young Corinthian Lycius
Charioting foremost in the envious race,
Like a young Jove with calm uneager face,
And fell into a swooning love of him.
Now on the moth-time of that evening dim 220
He would return that way, as well she knew,
To Corinth from the shore; for freshly blew
The eastern soft wind, and his galley now
Grated the quaystones with her brazen prow
In port Cenchreas, from Egina isle 225
Fresh anchor’d; whither he had been awhile
To sacrifice to Jove, whose temple there
Waits with high marble doors for blood and incense rare.
Jove heard his vows, and better’d his desire;
For by some freakful chance he made retire 230
From his companions, and set forth to walk,
Perhaps grown wearied of their Corinth talk:
Over the solitary hills he fared,
Thoughtless at first, but ere eve’s star appeared
His phantasy was lost, where reason fades, 235
In the calm’d twilight of Platonic shades.
Lamia beheld him coming, near, more near—
Close to her passing, in indifference drear,
His silent sandals swept the mossy green;
So neighbour’d to him, and yet so unseen 240
She stood: he pass’d, shut up in mysteries,
His mind wrapp’d like his mantle, while her eyes
Follow’d his steps, and her neck regal white
Turn’d—syllabling thus, “Ah, Lycius bright,
“And will you leave me on the hills alone? 245
“Lycius, look back! and be some pity shown.”
He did; not with cold wonder fearingly,
But Orpheus-like at an Eurydice;
For so delicious were the words she sung,
It seem’d he had lov’d them a whole summer long: 250
And soon his eyes had drunk her beauty up,
Leaving no drop in the bewildering cup,
And still the cup was full,—while he afraid
Lest she should vanish ere his lip had paid
Due adoration, thus began to adore; 255
Her soft look growing coy, she saw his chain so sure:
“Leave thee alone! Look back! Ah, Goddess, see
“Whether my eyes can ever turn from thee!
“For pity do not this sad heart belie—
“Even as thou vanishest so I shall die. 260
“Stay! though a Naiad of the rivers, stay!
“To thy far wishes will thy streams obey:
“Stay! though the greenest woods be thy domain,
“Alone they can drink up the morning rain:
“Though a descended Pleiad, will not one 265
“Of thine harmonious sisters keep in tune
“Thy spheres, and as thy silver proxy shine?
“So sweetly to these ravish’d ears of mine
“Came thy sweet greeting, that if thou shouldst fade
“Thy memory will waste me to a shade:— 270
“For pity do not melt!”—“If I should stay,”
Said Lamia, “here, upon this floor of clay,
“And pain my steps upon these flowers too rough,
“What canst thou say or do of charm enough
“To dull the nice remembrance of my home? 275
“Thou canst not ask me with thee here to roam
“Over these hills and vales, where no joy is,—
“Empty of immortality and bliss!
“Thou art a scholar, Lycius, and must know
“That finer spirits cannot breathe below 280
“In human climes, and live: Alas! poor youth,
“What taste of purer air hast thou to soothe
“My essence? What serener palaces,
“Where I may all my many senses please,
“And by mysterious sleights a hundred thirsts appease? 285
“It cannot be—Adieu!” So said, she rose
Tiptoe with white arms spread. He, sick to lose
The amorous promise of her lone complain,
Swoon’d, murmuring of love, and pale with pain.
The cruel lady, without any show 290
Of sorrow for her tender favourite’s woe,
But rather, if her eyes could brighter be,
With brighter eyes and slow amenity,
Put her new lips to his, and gave afresh
The life she had so tangled in her mesh: 295
And as he from one trance was wakening
Into another, she began to sing,
Happy in beauty, life, and love, and every thing,
A song of love, too sweet for earthly lyres,
While, like held breath, the stars drew in their panting fires 300
And then she whisper’d in such trembling tone,
As those who, safe together met alone
For the first time through many anguish’d days,
Use other speech than looks; bidding him raise
His drooping head, and clear his soul of doubt, 305
For that she was a woman, and without
Any more subtle fluid in her veins
Than throbbing blood, and that the self-same pains
Inhabited her frail-strung heart as his.
And next she wonder’d how his eyes could miss 310
Her face so long in Corinth, where, she said,
She dwelt but half retir’d, and there had led
Days happy as the gold coin could invent
Without the aid of love; yet in content
Till she saw him, as once she pass’d him by, 315
Where ’gainst a column he leant thoughtfully
At Venus’ temple porch, ’mid baskets heap’d
Of amorous herbs and flowers, newly reap’d
Late on that eve, as ’twas the night before
The Adonian feast; whereof she saw no more, 320
But wept alone those days, for why should she adore?
Lycius from death awoke into amaze,
To see her still, and singing so sweet lays;
Then from amaze into delight he fell
To hear her whisper woman’s lore so well; 325
And every word she spake entic’d him on
To unperplex’d delight and pleasure known.
Let the mad poets say whate’er they please
Of the sweets of Fairies, Peris, Goddesses,
There is not such a treat among them all, 330
Haunters of cavern, lake, and waterfall,
As a real woman, lineal indeed
From Pyrrha’s pebbles or old Adam’s seed.
Thus gentle Lamia judg’d, and judg’d aright,
That Lycius could not love in half a fright, 335
So threw the goddess off, and won his heart
More pleasantly by playing woman’s part,
With no more awe than what her beauty gave,
That, while it smote, still guaranteed to save.
Lycius to all made eloquent reply, 340
Marrying to every word a twinborn sigh;
And last, pointing to Corinth, ask’d her sweet,
If ’twas too far that night for her soft feet.
The way was short, for Lamia’s eagerness
Made, by a spell, the triple league decrease 345
To a few paces; not at all surmised
By blinded Lycius, so in her comprized.
They pass’d the city gates, he knew not how
So noiseless, and he never thought to know.
 
 As men talk in a dream, so Corinth all, 350
Throughout her palaces imperial,
And all her populous streets and temples lewd,
Mutter’d, like tempest in the distance brew’d,
To the wide-spreaded night above her towers.
Men, women, rich and poor, in the cool hours, 355
Shuffled their sandals o’er the pavement white,
Companion’d or alone; while many a light
Flared, here and there, from wealthy festivals,
And threw their moving shadows on the walls,
Or found them cluster’d in the corniced shade 360
Of some arch’d temple door, or dusky colonnade.
 
 Muffling his face, of greeting friends in fear,
Her fingers he press’d hard, as one came near
With curl’d gray beard, sharp eyes, and smooth bald crown,
Slow-stepp’d, and robed in philosophic gown: 365
Lycius shrank closer, as they met and past,
Into his mantle, adding wings to haste,
While hurried Lamia trembled: “Ah,” said he,
“Why do you shudder, love, so ruefully?
“Why does your tender palm dissolve in dew?”— 370
“I’m wearied,” said fair Lamia: “tell me who
“Is that old man? I cannot bring to mind
“His features:—Lycius! wherefore did you blind
“Yourself from his quick eyes?” Lycius replied,
“’Tis Apollonius sage, my trusty guide 375
“And good instructor; but to-night he seems
“The ghost of folly haunting my sweet dreams.
 
 While yet he spake they had arrived before
A pillar’d porch, with lofty portal door,
Where hung a silver lamp, whose phosphor glow 380
Reflected in the slabbed steps below,
Mild as a star in water; for so new,
And so unsullied was the marble hue,
So through the crystal polish, liquid fine,
Ran the dark veins, that none but feet divine 385
Could e’er have touch’d there. Sounds Aeolian
Breath’d from the hinges, as the ample span
Of the wide doors disclos’d a place unknown
Some time to any, but those two alone,
And a few Persian mutes, who that same year 390
Were seen about the markets: none knew where
They could inhabit; the most curious
Were foil’d, who watch’d to trace them to their house:
And but the flitter-winged verse must tell,
For truth’s sake, what woe afterwards befel, 395
’Twould humour many a heart to leave them thus,
Shut from the busy world of more incredulous.
 

 













 
Part II
 
 
LOVE in a hut, with water and a crust,
Is—Love, forgive us!—cinders, ashes, dust;
Love in a palace is perhaps at last
More grievous torment than a hermit’s fast:—
That is a doubtful tale from faery land, 5
Hard for the non-elect to understand.
Had Lycius liv’d to hand his story down,
He might have given the moral a fresh frown,
Or clench’d it quite: but too short was their bliss
To breed distrust and hate, that make the soft voice hiss. 10
Besides, there, nightly, with terrific glare,
Love, jealous grown of so complete a pair,
Hover’d and buzz’d his wings, with fearful roar,
Above the lintel of their chamber door,
And down the passage cast a glow upon the floor. 15
 
 For all this came a ruin: side by side
They were enthroned, in the even tide,
Upon a couch, near to a curtaining
Whose airy texture, from a golden string,
Floated into the room, and let appear 20
Unveil’d the summer heaven, blue and clear,
Betwixt two marble shafts:—there they reposed,
Where use had made it sweet, with eyelids closed,
Saving a tythe which love still open kept,
That they might see each other while they almost slept; 25
When from the slope side of a suburb hill,
Deafening the swallow’s twitter, came a thrill
Of trumpets—Lycius started—the sounds fled,
But left a thought, a buzzing in his head.
For the first time, since first he harbour’d in 30
That purple-lined palace of sweet sin,
His spirit pass’d beyond its golden bourn
Into the noisy world almost forsworn.
The lady, ever watchful, penetrant,
Saw this with pain, so arguing a want 35
Of something more, more than her empery
Of joys; and she began to moan and sigh
Because he mused beyond her, knowing well
That but a moment’s thought is passion’s passing bell.
“Why do you sigh, fair creature?” whisper’d he: 40
“Why do you think?” return’d she tenderly:
“You have deserted me;—where am I now?
“Not in your heart while care weighs on your brow:
“No, no, you have dismiss’d me; and I go
“From your breast houseless: ay, it must be so.” 45
He answer’d, bending to her open eyes,
Where he was mirror’d small in paradise,
“My silver planet, both of eve and morn!
“Why will you plead yourself so sad forlorn,
“While I am striving how to fill my heart 50
“With deeper crimson, and a double smart?
“How to entangle, trammel up and snare
“Your soul in mine, and labyrinth you there
“Like the hid scent in an unbudded rose?
“Ay, a sweet kiss—you see your mighty woes. 55
“My thoughts! shall I unveil them? Listen then!
“What mortal hath a prize, that other men
“May be confounded and abash’d withal,
“But lets it sometimes pace abroad majestical,
“And triumph, as in thee I should rejoice 60
“Amid the hoarse alarm of Corinth’s voice.
“Let my foes choke, and my friends shout afar,
“While through the thronged streets your bridal car
“Wheels round its dazzling spokes.”—The lady’s cheek
Trembled; she nothing said, but, pale and meek, 65
Arose and knelt before him, wept a rain
Of sorrows at his words; at last with pain
Beseeching him, the while his hand she wrung,
To change his purpose. He thereat was stung,
Perverse, with stronger fancy to reclaim 70
Her wild and timid nature to his aim:
Besides, for all his love, in self despite,
Against his better self, he took delight
Luxurious in her sorrows, soft and new.
His passion, cruel grown, took on a hue 75
Fierce and sanguineous as ’twas possible
In one whose brow had no dark veins to swell.
Fine was the mitigated fury, like
Apollo’s presence when in act to strike
The serpent—Ha, the serpent! certes, she 80
Was none. She burnt, she lov’d the tyranny,
And, all subdued, consented to the hour
When to the bridal he should lead his paramour.
Whispering in midnight silence, said the youth,
“Sure some sweet name thou hast, though, by my truth, 85
“I have not ask’d it, ever thinking thee
“Not mortal, but of heavenly progeny,
“As still I do. Hast any mortal name,
“Fit appellation for this dazzling frame?
“Or friends or kinsfolk on the citied earth, 90
“To share our marriage feast and nuptial mirth?”
“I have no friends,” said Lamia, “no, not one;
“My presence in wide Corinth hardly known:
“My parents’ bones are in their dusty urns
“Sepulchred, where no kindled incense burns, 95
“Seeing all their luckless race are dead, save me,
“And I neglect the holy rite for thee.
“Even as you list invite your many guests;
“But if, as now it seems, your vision rests
“With any pleasure on me, do not bid 100
“Old Apollonius—from him keep me hid.”
Lycius, perplex’d at words so blind and blank,
Made close inquiry; from whose touch she shrank,
Feigning a sleep; and he to the dull shade
Of deep sleep in a moment was betray’d. 105
 
 It was the custom then to bring away
The bride from home at blushing shut of day,
Veil’d, in a chariot, heralded along
By strewn flowers, torches, and a marriage song,
With other pageants: but this fair unknown 110
Had not a friend. So being left alone,
(Lycius was gone to summon all his kin)
And knowing surely she could never win
His foolish heart from its mad pompousness,
She set herself, high-thoughted, how to dress 115
The misery in fit magnificence.
She did so, but ’tis doubtful how and whence
Came, and who were her subtle servitors.
About the halls, and to and from the doors,
There was a noise of wings, till in short space 120
The glowing banquet-room shone with wide-arched grace.
A haunting music, sole perhaps and lone
Supportress of the faery-roof, made moan
Throughout, as fearful the whole charm might fade.
Fresh carved cedar, mimicking a glade 125
Of palm and plantain, met from either side,
High in the midst, in honour of the bride:
Two palms and then two plantains, and so on,
From either side their stems branch’d one to one
All down the aisled place; and beneath all 130
There ran a stream of lamps straight on from wall to wall.
So canopied, lay an untasted feast
Teeming with odours. Lamia, regal drest,
Silently paced about, and as she went,
In pale contented sort of discontent, 135
Mission’d her viewless servants to enrich
The fretted splendour of each nook and niche.
Between the tree-stems, marbled plain at first,
Came jasper pannels; then, anon, there burst
Forth creeping imagery of slighter trees, 140
And with the larger wove in small intricacies.
Approving all, she faded at self-will,
And shut the chamber up, close, hush’d and still,
Complete and ready for the revels rude,
When dreadful guests would come to spoil her solitude. 145
 
 The day appear’d, and all the gossip rout.
O senseless Lycius! Madman! wherefore flout
The silent-blessing fate, warm cloister’d hours,
And show to common eyes these secret bowers?
The herd approach’d; each guest, with busy brain, 150
Arriving at the portal, gaz’d amain,
And enter’d marveling: for they knew the street,
Remember’d it from childhood all complete
Without a gap, yet ne’er before had seen
That royal porch, that high-built fair demesne; 155
So in they hurried all, maz’d, curious and keen:
Save one, who look’d thereon with eye severe,
And with calm-planted steps walk’d in austere;
’Twas Apollonius: something too he laugh’d,
As though some knotty problem, that had daft 160
His patient thought, had now begun to thaw,
And solve and melt:—’twas just as he foresaw.
 
 He met within the murmurous vestibule
His young disciple. “’Tis no common rule,
“Lycius,” said he, “for uninvited guest 165
“To force himself upon you, and infest
“With an unbidden presence the bright throng
“Of younger friends; yet must I do this wrong,
“And you forgive me.” Lycius blush’d, and led
The old man through the inner doors broad-spread; 170
With reconciling words and courteous mien
Turning into sweet milk the sophist’s spleen.
 
 Of wealthy lustre was the banquet-room,
Fill’d with pervading brilliance and perfume:
Before each lucid pannel fuming stood 175
A censer fed with myrrh and spiced wood,
Each by a sacred tripod held aloft,
Whose slender feet wide-swerv’d upon the soft
Wool-woofed carpets: fifty wreaths of smoke
From fifty censers their light voyage took 180
To the high roof, still mimick’d as they rose
Along the mirror’d walls by twin-clouds odorous.
Twelve sphered tables, by silk seats insphered,
High as the level of a man’s breast rear’d
On libbard’s paws, upheld the heavy gold 185
Of cups and goblets, and the store thrice told
Of Ceres’ horn, and, in huge vessels, wine
Came from the gloomy tun with merry shine.
Thus loaded with a feast the tables stood,
Each shrining in the midst the image of a God. 190
 
 When in an antichamber every guest
Had felt the cold full sponge to pleasure press’d,
By minist’ring slaves, upon his hands and feet,
And fragrant oils with ceremony meet
Pour’d on his hair, they all mov’d to the feast 195
In white robes, and themselves in order placed
Around the silken couches, wondering
Whence all this mighty cost and blaze of wealth could spring.
 
 Soft went the music the soft air along,
While fluent Greek a vowel’d undersong 200
Kept up among the guests discoursing low
At first, for scarcely was the wine at flow;
But when the happy vintage touch’d their brains,
Louder they talk, and louder come the strains
Of powerful instruments:—the gorgeous dyes, 205
The space, the splendour of the draperies,
The roof of awful richness, nectarous cheer,
Beautiful slaves, and Lamia’s self, appear,
Now, when the wine has done its rosy deed,
And every soul from human trammels freed, 210
No more so strange; for merry wine, sweet wine,
Will make Elysian shades not too fair, too divine.
Soon was God Bacchus at meridian height;
Flush’d were their cheeks, and bright eyes double bright:
Garlands of every green, and every scent 215
From vales deflower’d, or forest-trees branch rent,
In baskets of bright osier’d gold were brought
High as the handles heap’d, to suit the thought
Of every guest; that each, as he did please,
Might fancy-fit his brows, silk-pillow’d at his ease. 220
 
 What wreath for Lamia? What for Lycius?
What for the sage, old Apollonius?
Upon her aching forehead be there hung
The leaves of willow and of adder’s tongue;
And for the youth, quick, let us strip for him 225
The thyrsus, that his watching eyes may swim
Into forgetfulness; and, for the sage,
Let spear-grass and the spiteful thistle wage
War on his temples. Do not all charms fly
At the mere touch of cold philosophy? 230
There was an awful rainbow once in heaven:
We know her woof, her texture; she is given
In the dull catalogue of common things.
Philosophy will clip an Angel’s wings,
Conquer all mysteries by rule and line, 235
Empty the haunted air, and gnomed mine—
Unweave a rainbow, as it erewhile made
The tender-person’d Lamia melt into a shade.
 
 By her glad Lycius sitting, in chief place,
Scarce saw in all the room another face, 240
Till, checking his love trance, a cup he took
Full brimm’d, and opposite sent forth a look
’Cross the broad table, to beseech a glance
From his old teacher’s wrinkled countenance,
And pledge him. The bald-head philosopher 245
Had fix’d his eye, without a twinkle or stir
Full on the alarmed beauty of the bride,
Brow-beating her fair form, and troubling her sweet pride.
Lycius then press’d her hand, with devout touch,
As pale it lay upon the rosy couch: 250
’Twas icy, and the cold ran through his veins;
Then sudden it grew hot, and all the pains
Of an unnatural heat shot to his heart.
“Lamia, what means this? Wherefore dost thou start?
“Know’st thou that man?” Poor Lamia answer’d not. 255
He gaz’d into her eyes, and not a jot
Own’d they the lovelorn piteous appeal:
More, more he gaz’d: his human senses reel:
Some hungry spell that loveliness absorbs;
There was no recognition in those orbs. 260
“Lamia!” he cried—and no soft-toned reply.
The many heard, and the loud revelry
Grew hush; the stately music no more breathes;
The myrtle sicken’d in a thousand wreaths.
By faint degrees, voice, lute, and pleasure ceased; 265
A deadly silence step by step increased,
Until it seem’d a horrid presence there,
And not a man but felt the terror in his hair.
“Lamia!” he shriek’d; and nothing but the shriek
With its sad echo did the silence break. 270
“Begone, foul dream!” he cried, gazing again
In the bride’s face, where now no azure vein
Wander’d on fair-spaced temples; no soft bloom
Misted the cheek; no passion to illume
The deep-recessed vision:—all was blight; 275
Lamia, no longer fair, there sat a deadly white.
“Shut, shut those juggling eyes, thou ruthless man!
“Turn them aside, wretch! or the righteous ban
“Of all the Gods, whose dreadful images
“Here represent their shadowy presences, 280
“May pierce them on the sudden with the thorn
“Of painful blindness; leaving thee forlorn,
“In trembling dotage to the feeblest fright
“Of conscience, for their long offended might,
“For all thine impious proud-heart sophistries, 285
“Unlawful magic, and enticing lies.
“Corinthians! look upon that gray-beard wretch!
“Mark how, possess’d, his lashless eyelids stretch
“Around his demon eyes! Corinthians, see!
“My sweet bride withers at their potency.” 290
“Fool!” said the sophist, in an under-tone
Gruff with contempt; which a death-nighing moan
From Lycius answer’d, as heart-struck and lost,
He sank supine beside the aching ghost.
“Fool! Fool!” repeated he, while his eyes still 295
Relented not, nor mov’d; “from every ill
“Of life have I preserv’d thee to this day,
“And shall I see thee made a serpent’s prey?
Then Lamia breath’d death breath; the sophist’s eye,
Like a sharp spear, went through her utterly, 300
Keen, cruel, perceant, stinging: she, as well
As her weak hand could any meaning tell,
Motion’d him to be silent; vainly so,
He look’d and look’d again a level—No!
“A Serpent!” echoed he; no sooner said, 305
Than with a frightful scream she vanished:
And Lycius’ arms were empty of delight,
As were his limbs of life, from that same night.
On the high couch he lay!—his friends came round—
Supported him—no pulse, or breath they found, 310
And, in its marriage robe, the heavy body wound.

 1819