Поэма памяти

Моим землякам и соплеменникам, ныне живущим и тем, кого уже нет,
в память о шести миллионах жертв фашизма.
       
       Поэма памяти.

       Обращение к евреям г. Бахмута.
1. В целях изолированного размещения, все евреи г. Бахмута, мужского и женского полов, всех возрастов, должны в пятницу 9 января в 8 часов утра собраться в помещении бывшего железнодорожного Н.К.В.Д. в парке.
2. Каждому лицу разрешается иметь с собой багаж в 10 кг, а также запас продовольствия на 8 дней.
3. На вышеупомянутом месте сбора должны быть сданы ключи от квартир с указанием фамилии и адреса / улица, № дома / владельца квартиры. Вход в пустые еврейские квартиры или изъятие каких-либо предметов оттуда со стороны гражданского населения рассматривается как грабёж и карается смертью.
4. Противодействие данному постановлению, в особенности неточная явка или отсутствие на указанном месте сбора, наказывается строжайшим образом.
5. Евреи, состоящие где-либо на работе, должны уволиться.
       Городской голова.
       Г. Бахмут 7.01.1942 г.

Да, тех, кто всё помнит, осталось немного,
Тяжёлой зимы, года сорок второго,
Те снежные бури, холодную марь
И тот, по-особому страшный, январь.
       В связи с комендантским ноябрьским указом,
       Еврей должен каждый, не должен – обязан,
       Отныне, повсюду, всегда и везде,
       Повязку на правом носить рукаве.
Но Herr коменданту, фон Цобелю, мало,
Уже в январе разыграется драма.
И той суждено приключиться беде
В холодных подвалах Н.К.В.Д.
       В парке старинном, где всех соберут,
       Евреев Бахмута, в судилище-суд.
       Тот суд беспощадный и город весь замер,
       Машин-душегубок, расстрелов и камер.
А впрочем, не камер, а только одной –
Три тысячи примут смерть в камере той…
       Седых обелисков тускнеет гранит,
       Но память в горячее сердце стучит.
       Да, павших так много – не пересчитать,
       А всех поимённо хотел бы назвать.
Морозное утро, снег выпал с утра,
Лиховичи тихо идут со двора…
Уже в сорок первом, за близкой роднёй
Заехал отец, перед самой войной.
       Позвал их с собой и услышал в ответ,
       То слово короткое, ёмкое – нет.
       Сказал дядя Мендель, они же, ведь, люди
       И горя от них нам никак не пребудет.
Но был, к сожалению, Мендель не прав,
Фашисты пришли, все права растоптав,
Его право жить и права всех других,
Людей незнакомых мне и дорогих.
       Вот бабушку Шнейдер внук в санках везёт,
       Уже много лет ей – сама не дойдёт,
       До дома с подвалом и адских ворот,
       В которые гонят еврейский народ.
Где Дееву Лилю – бухгалтера банка,
Сомнёт, как и многих, подвальная давка.
С ней рядом идёт, вдоль по улице хрусткой,
Семён – её муж, он по паспорту русский.
       По улице Харьковской, с детства знакомой,
       Проходят Каминские, Лида и Сёма,
       Валеру и Сашу несут на руках,
       Их держит за горло родительский страх.
А четверо старшеньких топают рядом
И город с тоской провожает их взглядом.
Позднее, всех вместе, их в шахте найдут,
Но это случится, лишь немцы уйдут.
       Потом, а пока, еле двигая ноги,
       Идут и идут по той страшной дороге…
       И всех неотступно терзает и гложет,
       Одна только мысль, мозг смириться не может,
       Что жизнь позади, что идут умирать,
       Такое умом не постичь, не понять.
Прохожий, пожалуйста, остановись
И шапку сними, за людей помолись!
Им с этой дороги уже не свернуть,
Прошу, проводи их в последний свой путь.
       А если не веруешь в Бога ты, друг,
       То не утруждай крестным знаменем рук,
       Я думаю, что не обидится Бог и
       Ты молча постой у той скорбной дороги.
Она стариков и детей не щадила,
В пучине прогорклой навек поглотила,
Не ведать ни жизни уже, ни погоста,
Остались навечно в огне Холокоста…
       Конечный пункт сбора, отобрано всё,
       Что может сгодиться, еда и питьё.
       Как будто не люди, а дикие звери,
       Посажены в тёмном подвальном вольере.
И тем, кому меньше всего повезёт,
Здесь полных три дня в тесноте проведёт.
Кто более счастлив – песчаный карьер…
Получит, но мёртвый, взамен на вольер.
       Десятого, в ночь, часть свезут на расстрел,
       А часть, в душегубках, в песчаный карьер.
       Последним, я думаю, легче пришлось,
       Могилы для близких копать не пришлось.
За горький сарказм вы простите меня,
Кто дожил до третьего судного дня…
       Охрана, давая тычки и пинки,
       Погрузит доживших в грузовики,
       И люди покинут холодный приют,
       К заброшенной шахте проляжет маршрут.
И там, под землёй, безмятежно и сладко,
Сном вечным уснут – замурованы кладкой,
Но, долго живущим вблизи этих мест,
Слышны будут крики и стоны окрест.
       Уже в сорок третьем, лишь немцы ушли,
       Подземный тот склеп наши люди нашли.
       Три тысячи мумий, иссохших скелетов:
       Врачей, музыкантов, портных и поэтов.
Предстали застывшей скульптурой навек –
По шесть и по восемь в семье человек.
Тогда, до войны, трудновато все жили,
Но семьи еврейские были большими.
       Средь них и большое семейство Каминских,
       Брайловских, Арониных и Городинских,
       ………………………………………………
       ………………………………………………
       - Ни в чём не повинных гражданских людей
       И больше всего – стариков и детей.
Вот, в деда уткнувшись, с ним рядом стоят,
Мария и Мишенька – двое внучат.
Здесь Ваксман, прижались, другим не мешая,
Как молодожёны – Бася и Шая.
       Когда удалось всех из шахты достать,
       Четыреста шесть удалось опознать.
       Всего повидавший в боях офицер,
       Из шахты той, выйдя, на камень присел.
Хотел бы, чтоб глянули гансы и фритцы
Тем мумиям жутким в пустые глазницы,
Чтоб был я уверен, как стелы гранит –
Ничто не забыто, никто не забыт…
       Давайте, живые, пригубим вина,
       Они свою чашу испили до дна.
       За всех, не дошедших тогда до погоста,
       Кто так и остался в огне Холокоста!

 
      ХОЛОКОСТ - навсегда в памяти человечества.