Тоскарима

на погосте осени сбегаются безумные зрачки
изгоев Фив, укрытых бесконца текущей плотью:
дрожь в руках, следы укусов у ложбин,
корявые шаги – всё в них беспечно рвётся
в свои гнёзда: становится всё время больше
их, и лишь успевшим первыми откроются ворота Рима;

под их ногами мёртвые тела уходят в ила
чёрный парус, и, возвращаясь вновь, открытыми глазами
их бледные фигуры теряются в обличии
торжества вторжения в их плоть ценичных танцев:
расходятся ступни в обмякших лицах, пальцах
и грудях, и вязнут в очерках земли фиалки крови;

тело земли превращается в ноги босые:
будто расчётливым шагом, движения ветра,
случайных встречных становятся тише и тише
в объятиях танца смерти, растущих падения плеском,
 венками из клёна листьев
на головы бледнотелых,
каждый, с которых, считал себя Иисусом,
 каждая – девой Марией;

в чёрной фате мелодия хрупкой фигуры
зовёт их: в одной руке её – бидон, другой она
снизает пот со лба, касаясь кожей пальцев тусклых
глаз, увязших в зное тёмной вязи шара;
заходит она в тень, пленяя откровенным взглядом:
«за два дуката - тоска Рима ваша» -
написано в её раздвинутых ногах,
что, словно белые фригаты
слёз, маячат, выжидая нового раба;