Всесоюзная перепись населения

Дверь откроет древняя старуха.
В щель просунет осторожный глаз.
Переспросит десять тысяч раз,
лишь потом цепочкой звякнет сухо -
впустит в безалаберный уют.
Я войду.

 И кошка - тут как тут -
сапоги бочком отполирует.
И часы навстречу «Аллилуйа!»
со стены протяжно пропоют.
Словно все предугадав заране,
бабка-ведьма в комнату заманит.
Причитая - крошки со стола.
Леденцы притащит из угла.
И пока в окне не зазвездит,
глухотою к стулу пригвоздит.

Угодила! Экая напасть!
Ей бы только выкричаться всласть.
Ей бы тень нарочно — на плетень.
Лишь бы паспорт пальцами мусолить
да на раны подсыпая соли,
тыкать фотографии детей.
Ей бы охать, сетовать на возраст,
сетовать и охать без конца,
скомканным пергаментом лица
промокать беспомощные слезы.
Ну а мне — не вырваться ужо! —
головой кивать и соглашаться,
продираясь к памяти чужой,
извлекать скупую информацию,
И с тоскою озирать впритык
примостившуюся рухлядь шкапа.
И вдыхать, вдыхать до дурноты
старости тяжелый спертый запах.

А над нами — одногодок веку —
дом под снос, подведомственный ЖЭКу,
в белой паутине занавесок,
где трещит по швам земная твердь
и куда заглядывает смерть
чаще представителей Собеса.
Наблюдая эту катавасию,
дом, щадя, отпустит восвояси.

Кошка — тотчас под ноги — юлить,
всячески оказывать доверье.

Бабка — ни за что благодарить,
семенить вослед до самой двери,
на ходу передник подтыкая,
к спешке приноравливая плоть:
— Славная, хорошая такая!
Деточка, храни тебя Господь!