О людях-пластинках

В середине этой зимы сами ноги понесли меня в редакцию одного здешнего литературного журнала. Участь рассказов (моих рассказов), сданных на прочтение тремя неделями раньше, была ещё неизвестна. Ясным морозным днём я - без всякой осторожности - шагал по бесснежным обледенелым тротуарам. Но когда дошёл до нужного здания с тёмными окнами, понял, что войти так, сразу не смогу. Прогулялся туда-обратно вдоль трамвайного пути. Приценился к семечкам, к несвежим газетам и к относительно живой рыбе. Наконец купил сока и через трубку вытянул весь до последней свистнувшей капли. Каким он был на вкус - не помню, но после него я решился и вошёл.
Охранник на вахте что-то жевал, тщательно и невозмутимо. Я попросил позвать редактора такого-то. "Уг-гу-у." Две недели назад верстался номер и ему было не до меня, а ещё через пять дней его просто не было.
В этот раз узкие деревянные ступени поочерёдно заскрипели. Сам Редактор не так уж высок, но из-за худобы казался нескончаемым.
- А-а, - он узнал и протянул руку. Я пожал рукав свитера, скрывавший её всю.
- Прочитал ваши м-м...Пойдёмте.
Поднялись вверх по лестнице.
- Налево. Налево. Налево. И ещё раз налево, - доносилось сзади.
- Хороший маршрут, - заценил я.
Но в конце маршрута была комната, тихая и сумрачная как пещера. Почти в самом углу, за горкой рукописей, за стопками документов, за тетрадями, карандашами, дыроколом и компьютером сидела девушка. Она неотрывно глядела на монитор и время от времени позёвывала в ладошку.
- Приса-а-аживайтесь, - махнул редакторский рукав и принялся раскапывать среди бумаг нужные.
 Но это же мои рассказы! Те самые, которые я мог задумать и днём, но писал по ночам, бешено перечёркивал и продолжал в приступе вдохновения, глотал кофе из дымящейся кружки и чувствовал, что не могу этого отложить ни на какое "после" и нужно только всё успеть до того момента, когда можно прикрыть глаза и блаженно откинуться на спинку стула. А потом поднимаешься и идёшь на работу. Но это было не зря? Конечно, не зря! Вот сейчас мне и скажут, что возможно, мол, опубликовать в настоящем журнале под моим именем и моей же фамилией. И возможно когда-то и где-то в туманной дали проснуться знаменитым. Нет, сидеть я не мог.
 - Спасибо... Лучше так.
 - н-Ну, как угодно...
А рукопись, кажется, нашлась. Но теперь она была как будто и не моя: смятая, пожелтевшая и чужая.
- Ну что ж, - его слова стали особенно скучными и растянутыми, - рассказы никакие. Непонятно, зачем это написано. Что хотели сказать? Ничего, вероятно. Литература - уравнение, где иксы всегда зависят от игреков. Всегда.
 Зависла единственная пауза, давшая возможность как следует почувствовать себя зависимым иксом. И:
 - Толстой... а вот Чехов... так Георгий Иванов... гм-Гёте... Тургенев... Поль Валери...
 Знакомые фамилии вдруг почему-то зазвучали как состав футбольной команды, выбегающей на поле обыгрывать тебя одного.
 - И исполнение тоже не блещет, хотя...
 Т-так, значит.
 - А кто-же блещет в современной литературе?
 Редактор тяжко вздохнул и сообщил вполголоса:
 - Да никто.
 Дальше оказалось, что литература в этой стране приказала долго жить ещё до моего рождения, быть может, когда-нибудь она и возродится, но вряд ли... Он отводил за ухо длинную прядь волос цвета гнилого сена и говорил, говорил.
 Наконец, перевёл взгляд с бумажной горки на меня и безнадёжно спросил:
 - И зачем вы всё пишете?
 Вот именно, зачем? Ведь даже в самом-самом лучшем случае тебя, незванного гостя-классика, придётся чтить и любыми судьбами провожать и усаживать на почётное место в памяти, которая и так давно битком забита.
 По годам Редактор точно был молод, но смотрел на меня глазами старой загнанной лошади.
 Не ответив, я повернулся к двери.
 - Вас проводить?
 - Не стоит. Дорогу я помню.
 Я вышел со скатанной рукописью наперевес и облегчённо выдохнул. Облако пара поднялось и рассеялось в морозном воздухе.