Последний день

Бредовый псевдофилософский этюд на тему конца света

Вечеринка закончилась. Шумная и бешеная вечеринка, несмотря на то, что участвовал в ней только один-единственный человек – ее устроитель. Он всегда отлично умел создавать шум, даже когда был совершенно один. Теперь к одиночеству он даже привык. У него почти не осталось друзей, которые могли бы скрасить в этот день его досуг: одни, приглашенные сюда, ответили вежливым отказом, другие просто повертели пальцем у виска – жест, всегда говоривший достаточно вместо любого ответа. Так он весь день и провел в гордом одиночестве, сидя с бутылкой красного под музыку Вагнера, очень подходившую к общей атмосфере всей последней недели.

Изредка он, по привычке, выходил курить на балкон и слышал тогда, как звонят колокола в десятках храмов города. В этом звуке он почти явственно различал молитвы, творимые сейчас там десятками тысяч верующих, панические призывы не оставлять их в беде, адресованные Богу, которого давно уже оставили они сами. Вообще религиозный фанатизм в эти дни явили, к всеобщему удивлению, даже самые прожженные атеисты. Активизировалась и преступность: люди, решив, что терять им больше нечего, а, следовательно, нечего и бояться, бросились делать все то, от чего воздерживались долгими годами. Бедные устраивали стихийные расправы над богатыми (не понятно, правда, какой это имело теперь смысл), мародеры грабили всех подряд, совершенно наплевав на весьма туманные и безрадостные перспективы грядущего; их жертвы, почему-то с упорством, достойным лучшего применения, усиленно охраняли свою собственность, хотя и это тоже уже не имело никакого смысла. Отдельные группы фанатиков, решив, видимо отвратить неотвратимую кару Всевышнего, принялись усердно карать разнообразных грешников – так по всему миру прокатилась волна жестоких убийств проституток, преступных авторитетов, наркоманов и поклонников однополой любви. Повинуясь, видимо, какому-то профессиональному рефлексу, военные и милиция продолжали повиноваться правительству, спрятавшемуся неведомо куда, но регулярно выступавшему с обращениями к своим согражданам (по крайней мере, эти обращения имели место, пока в дома подавали ток) и, как могли, отлавливали бесчисленных нарушителей порядка, хотя судить последних теперь было преимущественно некому, даже и в самых крупных городах. Самое занятное состояло в том, как в эти дни все благовоспитанное и стабильное до этого общество, разом сбросило маски цивилизованности, под которыми скрывался животный оскал первобытного человека. Все, буквально все, теперь лишилось смысла, и на поверхность всплыла из темных глубин сама потаенная суть каждого и каждой в этом мире.
Что ж, теперь для всех в жизни не было никаких ценностей, и только теперь этот мир стал ему близок. Он жил вот так, без завтрашнего дня, без смысла, без целей и желаний, уже очень давно. Теперь так жил весь огромный город, на который он глядел с высоты своего балкона, травясь сигаретой, теперь уже не способной подвергнуть его здоровье хоть какой-либо опасности – времени оставалось для него слишком мало.

Когда на город опустился теплый летний вечер, он, ударом ноги сорвав с чердачной двери тщедушный замок, выбрался на крышу своей высотки и вновь оглядел город и темнеющее небо над ним. Городские улицы были непривычно тихими, словно все население вымерло и остался только он и этот вечер. В домах все еще ютились лишь немногие – те, кто, повинуясь выработанной за целую жизнь привычке, охранял свои квартиры и нажитое имущество от банд мародеров, сновавших по опустевшим зданиям в поисках бессмысленной теперь наживы. Еще оставались такие, как он – одинокие самоубийцы, нашедшие в себе силу взглянуть в глаза правде и с этой правдой смириться: когда все начнется, одинаково с ними погибнут и дрожащие от страха в бомбоубежищах, и взывающие к беспощадному небу в храмах. Люди до последнего цепляются за надежду и веру, ошибочно смешивая их в котелке своего страха. Он таких ошибок не допускал, давно научившись верить, не надеясь.

А воздух пах летом: теплый вечерний ветерок играл ароматами цветов, запахом нагретого за день асфальта и стайками мошкары, даже не ведавшей о том, что творится в мире людей. Он глянул на заходящее солнце, подумав, вдруг, что восхода он уже не увидит, как и многие другие. В мертвом городе перестали звонить колокола и люди, предпочитающие умереть в своих домах, начали зажигать в них свечи (электричество не подавалось уже со вчерашнего дня). От города повеяло какой-то странной седой древностью. Он, современный, огромный, со своими высотками и «хрущевками», вспыхнувший сотнями тусклых свечных огоньков, вдруг, почему-то, напомнил ему древний Иерусалим, каким он его себе часто представлял в ночь перед Пасхой. Он вздохнул и погрузился в мысли, облокотившись о парапет крыши и глядя куда-то в даль. Ему было не страшно и совершенно не жаль умирать, но все же что-то скребло в этот час даже его отчаявшееся сердце. Наверное, ему хотелось, что бы такой красивый и тихий город, каким он стал сейчас, открывался бы его взору чуть дольше одной ночи. Но это, увы, обреченное желание… В памяти его помчалась вереница воспоминаний. Он вспомнил первую любовь… Потом вспомнил вторую, третью…, четвертую он совершенно забыл… Вспомнил последнюю… Интересно, где сейчас она и с кем. Он сегодня пригласил ее на свою вечеринку, но ответа на приглашение так и не получил. Он вспомнил окончание университета и момент своего личного триумфа – благодарственную речь, произнесенную им экспромтом перед преподавателями и всем его курсом. Вспомнил овации, в которых тогда искупался. Позже он чаще слышал в подобных ситуациях свист или вообще не слышал ничего… Он вспомнил друзей и их разудалые студенческие попойки такими же точно теплыми летними вечерами. Вспомнил долгие бессонные ночи, когда они, не уставая от разговоров и общества друг друга, часами говорили о поэзии, о политике, о героях минувших дней, о собственных фантазиях и мечтах. Вдруг откуда-то потянула гарью и идиллическая картина минувшей реальности, сменилась совсем другими чувствами и воспоминаниями. Он вспомнил смех потешавшихся над ним, не Бог весть за что, одноклассников; вспомнил короткое и болезненное, как удар хлыста, «нет» услышанное из уст возлюбленной; вспомнил резкое прикосновение милицейской дубинки к ребрам… Вспомнились ему и все бессонные ночи, что провел он, так же, как сегодняшний день – наедине с бутылкой в тоскливых воспоминаниях о давно покинувших его друзьях и наполнявшем дом веселом смехе. Вдруг он со всей неумолимой ясностью осознал, как же пусты теперь даже его воспоминания, его мелкие человеческие радости и его огромная личная грусть. Он подумал, что не так нужно встречать неизбежное, вспомнив о самураях и улыбке в лицо судьбе. Теперь ему, впервые за всю жизнь, был уже действительно никто не нужен – жить оставалось очень недолго. Рождаемся одни и уходим одни… Однако он мог бы похвастать тем, что уйдет вместе со всем миром.
Он засмеялся. Засмеялся диким, безумным смехом, разлетающимся далеко от крыши над затаившимся в предчувствии гибели городом. Он смеялся и не мог остановиться, а по щекам покатились слезы – так слились в нем в один миг и боль и какая-то необъяснимая радость. Он погрозил тощим кулаком мертвому городу и, повернувшись на носке, принялся танцевать. Устрашающе точно и выверено, выводя каждое движение, он отплясывал лезгинку (этому танцу его когда-то научил знакомый уроженец далеких кавказских гор). Темп танца (без музыкального сопровождения он смотрелся крайне странно и даже пугающе, словно конвульсивные движения больного) ускорялся, сопровождался хлопками ладоней и возгласами «асса!». А город молчал в ответ на лихую пляску, устроенную на крыше одиноким безумцем.
Он хохотал, плакал и отплясывал танец чужого народа, а солнце опускалось все ниже на западе. На восточной стороне неба, откуда подступал ночной мрак, сияло желтовато-красное новое светило, приближение которого было незаметно для людского глаза. Но оно приближалось. Неотвратимое, как Дамоклов меч, оно сейчас неслось к Земле сквозь бездну, и уже скоро должно было войти в атмосферу. Оно сияло, но не светило, казалось горячим, но не грело. Это было светило новой эры, солнце мертвых, как он окрестил его для себя, увидев на небе впервые. Когда оно достигнет Земли, все кончится. Кончится для всех и навсегда. А он, безумный, зная об этом, не находил ничего лучше, чем плясать лезгинку на крыше высотки, будто приветствуя свою смерть и смерть всего, что когда-то было ему дорого.
 
Небо стремительно темнело, на его синеве вспыхивали первые звезды. Близился к завершению последний день рода человеческого.
«Дождались!» - разнеслось в теплом вечернем воздухе, а затем последовал взрыв истерического смеха…