Аля, а знаешь, спасибо.
Знаешь, мне было важно:
и не то, чтоб уже не сильная

я, но чуточку слабже

моих похождений канатик –
давно провисает над плацем
качелью. Постлав плакатик

афишный, с улыбкой качаться

буду. Наверное, вредно
лезвию по, как в песне,
танцевать. Я теперь подпледного

сна довесочек пресный.

Храню поколений устои:
их чай в январе с кардамоном
вполне возместит запои,

напомнив, как я беспардонна

была с бумагою: пеной
как на нее плевала.
И как от болевой – эрогенной

до став точкой, впитала

моих откровений незрелых
(то выкидышных, то абортных)
поток, и, налившись белым,

легла суррогатной и плотной

мне на колени, как кошка.
Чтобы признала, чтобы
не отталкивала доношенных

строк блокнотной утробы.

Но кто-то – шуршащий, как фантик.
А кто-то – оберточным глянцем…
(Просиженный мой канатик

уже приближается к плацу)

Мне, не сумевшей наполнить
собственные пустоты,
лишь бельмом на полке (да что о них)

столбик построив, блокноты

мешают. Для дона Гуана
не страшно отсутствие лузы:
лишь было бы семя – дама

найдется – такое же с музой

дело. И дело не в ней, и,
видишь, во мне все дело:
в тривиальной нехватке семени.

(черт, как мало успела…)

Обычный сей кризис к обеду
пройдет – чай допью – утешаю.
Но что-то Гертруда Герду

не любит, и Каин над Каем

плакать не хочет. (Противно:
черствый! ) Да что я…так же
прочерствею. Склонюсь, бессильная,

над бумагой невлажной,

желтеющей, жгущей колени…..
А ты мне сказала: «Смешная,
все просто ведь: ТЫ есть семя»,

в цветок пряный чай выливая.