Целлофан и пламя

Пролёты. Лестничные пролёты. Шаги. Мои шаги отдавались глухим эхом, которое коротко скакало от стены к стене и, внезапно оборванное, замолкало. Ступеньки. Своего рода, секундомер. Девять секунд – и я на следующем этаже.
Дом был старым, пятиэтажным. Последняя ступенька каждого пролёта была раза в полтора выше остальных и обита железными полосками. Помню, в детстве, я всегда побаивалась этих верхних ступеней, они были коварны, подстерегали. Сколько же сбитых коленок знает каждый подъезд в этом доме? Да, раньше двор был наполнен детскими голосами. Сейчас, спустя двенадцать лет, почти вся молодёжь разъехалась, остались в основном пенсионеры…
«Видимо это началось очень давно. Зависимость. Зависимость от людей. Красивых лиц, почти прозрачных глаз, белых рук, сцепленных замком. Зависимость от ветра, диких глотков. Глотков ветра, до ломоты во лбу и ощущения, что ветер, проходя сквозь каждую клеточку тела, забирает меня с собой. Я не боялась этой зависимости. Это в порядке вещей. Так должно быть. Не разумно, но верно. Без морали о сути добра и зла. Просто жизнь, обходящая стороной законы и догмы. Их правила не для меня, даже если они назовут это бунтом. Я не хочу зависеть от них и потому выбираю зависимость от жизни»…
Я прервала ход мыслей и провела рукой по периллу, судорожно втянула грудью воздух подъезда. Он был густым. Сладковатый запах пыли, запутавшихся в паутине насекомых, и ни с чем не сравнимый запах летнего ливня. За окном висел тусклый полумрак, как если бы смотреть на мир сквозь закопченное стекло слезящимися глазами. Огромными частыми каплями плакало небо. К подъездам стекала буро-кровавая смесь из воды и глины. Дождь лил уже минут десять. Достаточно времени, чтобы промочить до нитки по-летнему одетую девушку.
Я прикрыла глаза и позволила своему сознанию увидеть себя чуть в прошлом, медленно бредущую под дождём по бетонному бордюру. Вот я останавливаюсь на краю тонкой тропинки и наблюдаю, как вода, перехлёстывая через край бордюра волнами, накатывает на босые ноги, согревая их водой, бежавшей по асфальту, разогретому солнцем до температуры плавления. Потом я поднимаю кленовый лист, влекомый потоком, чуть желтоватый с небольшой дырочкой по середине. Поднимаю голову вверх: аленькое окошко под самой крышей. Я знаю, что сейчас меня обнимет спокойный взгляд серых глаз сквозь нелепые фиолетовые очки. Уверенный силуэт чуть поджатых губ и мгновенная вспышка сигареты. Вхожу в подъезд. Он отходит от окна. Мне не нужно видеть этого. Я знаю. Он ждёт.
Пролёты…
Я трясу головой, и цемент пролёта покрывается мелкой сетью тёмных пятен, разрастающихся по мере впитывания воды.
Веху раздался скрип.
Чёрт! Совсем забыла о времени. За несколько секунд преодолеваю пролёты третьего и четвёртого этажа. На встречу мне, с задумчивым выражением лица спускается Джам. Я не успеваю затормозить и по инерции врезаюсь в него. Делаю шаг назад и пытаюсь восстановить дыхание.
- Принцесска, ты чего? Больно же! – проворчал он, прижимая руку к ушибленному плечу. – Опаздываете, милая леди, – уже назидательно.
Я подарила ему виноватую улыбку, а за тем прибавила просто дружескую.
- Ну, там…дождь, понимаешь? Настоящий дождь. – Я вспомнила, что до сих пор не выключила диктофон. Из кармана висевшей на поясе маленькой сумки раздался сухой щелчок. Плёнка закончилась.
Слишком много записала, много лишних мыслей.
Расправляю рукой кленовый лист.
Джам смотрит по верх моей головы. Я знаю, что отвлекать его бессмысленно и иду дальше вверх. В спину летит еле слышный шепот:
«…Дождь… Почему я раньше не заметил?» - и уже громче:
- Дашь потом прослушать. Тут стекло. – Он обернулся, постоял, немного молча и поравнялся со мной. – Пойдём.
- Все уже там?
- Нет. Ты первая. Потому и опаздываешь, - Джам улыбнулся. Пропустил вперёд. Помог открыть тяжёлую железную дверь чердака и, убедившись, что я уверенно стою на своих двух, мрачно констатировал:
- Знаешь, а я ведь совсем не умею пить.
Я недоумённо уставилась на него.
Он лёгким движением стёр капли воды с моей щеки и уже смущённо прибавил:
- Ладно…, потом.


* * *
 

Чердак уже давно был заброшен. Здесь много лет никто не появлялся. Вот мы и решили, что это будет лучшим местом для нас. Раздобыть у сторожа ключ за пару бутылок водки не составило труда. Мы расчистили чердак от старого хлама, утеплили стены.
На некогда белых плоскостях теперь красовались наши бессмертные мысли запечатлённые чёрной и красной краской. Это была своего рода традиция – приходя на чердак оставлять пару слов на стенах.
Пол был застлан старыми ковровыми дорожками, порезанными на равные квадраты и сшитыми заново хаотично. По средине помещения стоял старый рояль. Клавиши его были надтреснуты, провисшие струны внутри заполняли пространство дребезжащим протяжным воем. Получался какой-то потусторонний, ни на что не похожий звук. Вызвать его могло всё, что угодно и в любой момент: движение по чердаку, порыв ветра, ворвавшийся сквозь открытую дверь, чей-то голос или смех, хлопанье голубиных крыльев. (Да, голуби, жившие здесь, были заложниками. Окно, сквозь которое они некогда свободно могли покинуть чердак, теперь было закрыто листом Фанеры. Проход к окну представлял собой клеть в полтора метра высотой и шириной в метра два. Только не нужно думать, что мы были жестоки. Просто голуби были заложниками обстоятельств, как и мы. Птицы. Им принадлежит небо. Небо – тоже клетка, большая, но птицам не покинуть её пределы ради бесконечности иных вселенных, так не всё ли равно, в какой клети сидеть?)
Рояль был нашим своеобразным идолом.
Во время таких встреч, как эта, некогда полированная, а ныне покрытая сетью мелких трещинок, поверхность рояля заставлялась десятками больших восковых свечей. Мы тогда были молоды. Мы не думали о таких вещах как противопожарная безопасность.
Во всём этом была доля романтики и риска. Это – как совершеннолетие. Когда тебе исполняется восемнадцать, казалось бы, жизнь только начинается, куча новых прав, главное из которых, свобода алкоголь и сигареты, и очень поздние прогулки. Запретный плод сладок. А теперь уже никто не поймает тебя на том, что ты прибавил себе пару лет, приобрёл бутылку крепкого, и по ночам устраиваешь контрольные забеги на дальние дистанции от доблестных стражей порядка.
Мы не думали о безопасности. Мы не боялись. Мы не боялись жить.


 * * *
 
Я подошла к роялю. Коснулась лепестков полевых ромашек. Цветы стояли уже пятый день, но здесь было мало солнца, и их лепестки завяли. Чуть треснувшая у горлышка фиолетовая ваза была пуста. Я прибавила к цветам кленовый лист.
- Я опять сегодня видела ту девочку на пляже. Интересно, она с рождения такая? – я задумчиво оторвала лепесток у одного из цветков и поморщилась. Лепесток оторвался с тугим чавкающим звуком. Подгнивший.
Я тряхнула рукой, избавляясь от неприятного тактильного ощущения, и посмотрела на Джама. Он не слышал меня. Заворожено смотрел куда-то на рояль. Перехватив его взгляд, я улыбнулась. Подняла ладонь и остановила на уровне его глаз.
- Принцесска…Ты!.. Ну, почему?.. – голос его срывался.
Я не ответила, хотя знала, что причинила ему сейчас почти физическую боль. Я молча смотрела в его глаза. Возможно, он понял…
Странно слышать от окружающих какие-либо мысли. Странно для меня. Я слушаю только изредка, когда убеждаюсь, что есть смысл слушать.
Нам часто говорят, что мы ещё дети и потому не можем поступать правильно, а значит, не принадлежим себе. Какого чёрта?! Может, мне нравится совершать ошибки! Учиться понимать их… и… Платить. Сполна. Но иногда они говорят, что мы уже взрослые и должны быть ответственными, как они. Интересно, противоречивыми тоже???

Из рукава чёрной, вязанной крупной петлёй кофты, выглядывал белый бинт. Довольно широкая полоска, успевшая пропитаться в некоторых местах кровью и дождевой водой.
Я прислушалась к своим ощущениям. Боли не было. Теперь. А вчера было иначе. Было плохо. Вчера я сидела в ванной часов пять. Сначала кожа быстро покраснела – вода была почти кипятком. Это причиняло боль. Но по мере привыкания боль исчезала. Я не стала добавлять горячую воду, просто выключила свет, оставив на плитке пола мокрые следы, а потом опять погрузилась в воду, полностью. Задержала дыхание и стала считать. Лёгкие пузырьки воздуха мягко скользили по телу и, поднимаясь на поверхность, исчезали. Сначала счёт был собственным, но потом непроизвольно ритм изменился. Казалось, сердце увеличилось в размерах и теперь заполняло всю грудную клетку, голову, тяжело стучало в висках. На сороковом ударе тело охватила горячая волна. Катастрофически не хватало кислорода. Чистая борьба тела и сознания. Тело победило на этот раз (как и прежде). Но что-то подсказывает, что это не навсегда.
Я рванулась наверх. Лежала с закрытыми глазами, глотая ртом воздух и чувствуя твёрдость кафеля под затылком. Вода остыла. Меня знобило, а я просто лежала и смотрела, как плавно перетекают жёлтые разводы линий на потолке, создаваемые тонкой полоской света из приоткрытой двери. О чём я думала в тот момент? Не помню. Я перестала совершать попытки классифицировать свои мысли очень давно. Просто лежала и пялилась в потолок, бессознательно шевеля губами: «…боль рождается где-то там, во внутренностях живота, как будто кто-то железным прутом, там дико вращает. Боль, острее, чем красота, наглее, чем моя нагота, она такая же, как и я…»
Голос вырывался со свистом, хриплый и почти чужой.
Я замолчала. Внешне. Внутренне, слова «Линды» всё ещё бешено рвали мои нервы и пытались задушить. В них было так много истины…
Глаза предательски защипало. Нет! Я не стану плакать, как девчонка, девчонка, девчонка!
Я села одним рывком и замерла. Взгляд остановился на маленьком коробке бритвенных лезвий.
Банально. Ну и пусть. Главное боли не будет. Внутренней, дикой, всепоглощающей. Будет только кровь и тепло. Я приставила лезвие к запястью…

 
 * * *
 
 Это случилось четыре года назад. Я тогда влюбилась в одного парня, а он оказался голубым.
Помню, я долго потом гуляла по вечернему городу, пытаясь всё осмыслить. В тот вечер я познакомилась с Кириной. Она была самоубийцей. Нет, не просто девушкой, которая пыталась оборвать свою жизнь. Она вела игру с болью, забирая у неё людей и себя. Если не удавалось, они погибали.
Она подошла ко мне и спросила:
- Тебе плохо? Вижу, что да.
- Мне не плохо, просто больно, - я была удивлена. Да и не в моих правилах разговаривать с незнакомыми людьми.
- Есть способ.
Я не ответила, только подумала с призрением: «Какой же это?»
И ещё я подумала, что она наркоманка, слишком уж весёлая, что ли.
- Клин клином вышибают, слышала о таком?
- Ну.
- Что, ну? Пойдём.
И я пошла.
Так я попала на Чердак. Не на этот, другой. Там собралась довольно разношёрстная компания.
Кирина не стала тратить время на знакомство их со мной. Провела в дальний угол чердака. Здесь стоял старый бежевый диван и маленький круглый столик из жёлтого дерева. Кирина спросила:
- Ты крови боишься?
Я ответила, что нет. В голове всплыла картинка из детства: Жертвоприношение рыжей кошки. У меня тогда друг был. Валерой звали. Как-то раз он завёл меня в подвал и показал на картонную коробку, прикрытую фанерой. А потом молча подошёл к ней и извлёк ещё совсем молодую рыжую кошку. Он небрежно гладил её, так, что та оскалилась и поцарапала его. Я спросила:
- Твоя?
Он утвердительно кивнул, поцеловал кошку в розовый нос и совсем неожиданно, намотал её хвост себе на руку.
Я не успела даже двинуться.
Валера медленно, даже как-то грациозно замахнулся и ударил кошку о стену, прервав истошный визг животного. Кошка обмякла. Он разжал руку, и, не сказав ни слова, с невинной улыбкой вышел из подвала. А я ещё долго стояла, не в силах пошевельнуться, и смотрела, как под кошкой, на сыром бетонном полу расплывается тёмное красное пятно.

Кирина усадила меня на диван и стала что-то искать в маленькой кожаной аптечке. Её глаза лихорадочно блестели, кожа на губах пересохла, и кое-где намечались маленькие трещинки, но она, похоже, этого совсем не замечала. Часто бросала на меня сожалеющий взгляд.
Я сидела молча. Состояние было близким к трансу. Меня не занимали не странная обстановка, ни моя новая знакомая. Я всё пыталась понять, для чего люди выдумали это глупое слово – «любовь». Ведь оно, по сути, ни чем не отличается от страдания. Может ли человек ответить на вопрос, что такое страдание? Не думаю…
Кирина замерла, не вынимая рук из аптечки.
- Слышь, очень больно? Да. – Она не дождалась ответа. Утверждала.
Я смотрела в её глаза, серые, с маленькой бесинкой. Смотрела на растрёпанные русые волосы до плеч, на безразмерную серую майку, светлые джинсы. Во всей её позе было какое-то тяжёлое напряжение, как у кошки перед прыжком.

Мысль билась о край сознания, но не могла проникнуть глубже. Я сосредоточилась на её глазах и вдруг поняла, она чего-то ждёт. Девушка напротив меня, в данный момент, больше всего на свете хотела, чтобы мне действительно было очень больно сейчас. Словно была в этом для неё какая-то истина, важная для жизни. Она была похожа на ребёнка, который, играя, смешал краски с водой и считает, что это волшебное лекарство. Ему не хватает только куклы, которую он сможет вылечить, а может даже и оживить. Похоже, куклой была я.
Казалось, вся она была просьбой: «Ну, пожалуйста, пусть тебе сейчас будет больно!»
- Да, - я бросала вызов, сама не понимая зачем. – Мне сейчас очень больно…
Я не успела закончить фразу.
Кирина рванулась ко мне.
- Ты, это… - речь её стала сбивчивой и почти не понятной. – Не бойся. Я знаю способ… нет, мы знаем способ! Ты поймёшь, я знаю. Слушай, - она схватила меня за руку. – Ты же сама чувствуешь, в одиночку от этой боли тебе не убежать. Я знаю. Ничего не помогает. Есть лишь один способ – другая боль! Просто поверь. Ты потерпи только и не бойся…
Я застыла на месте. Это был страх. Почти животный ужас. На меня смотрело человеческое лицо, искажённое жаждой крови и чужих мучений. Это её желание ощущалось почти физически. Руки моментально стали холодными и влажными, ноги – ватными, перебарывая предательскую слабость, я попыталась встать с дивана.
Кирина заволновалась, кивнула куда-то мне за спину. Из полумрака помещения вышли два паря. Близнецы. Через мгновение две пары рук крепко держали меня, усадив обратно на диван.
- Эй, кто-нибудь… Джам! Ноги её подержи. – Тоже в полумрак. – Не бойся, девочка. Мы тебе помогаем, потом спасибо скажешь. – Это уже мне.
Рядом возник ещё один парень. Джам, кажется. Он положил руки мне на колени и слегка надавил, давая понять, что контролирует ситуацию.
Я пыталась что-то произнести, но слова застревали в горле. Меня начало трясти. Это уже паника. Я не знала, что они собираются со мной сделать. Просто было обидно, по-глупому, (я всегда считала себя смелой, а сейчас сидела и тряслась, как загнанный в угол мышонок).
Мысли путались. Я понимала, что ничего не смогу сделать. Единственное, что оставалось безраздельно моим - мысли. И я думала. Но не о том, что возможно, уже никогда не выберусь от сюда, что со мной произойдёт что-то ужасное, я думала о том парне. О человеке, который предал мои чувства, променял их… Мысли путались, накладывались одна на одну, разрывались. Туман…
Я чувствовала, как моё тело положили на диван. Мысли… Он предал… Туман… А потом, моей правой руки коснулось что-то острое и холодное. Прижало кожу.
«…Странно, почему я так завишу от него? Почему не могу не думать? Почему он предал меня, почему?.. Боль. Он причинил,.. или мы оба виноваты? Боль… Боль… Боль,.. рвущая душу, не оставляющая после себя ничего, кроме обугленных чувств.
Боль. Боль переполняла меня. И разве может что-то быть хуже этой боли? Наверное, я умру».
Мысли прервались. Сознание было возмущено. В моём мироощущении секунды растягивались до минут. Ему не нравилось странное ощущение на сгибе правого локтя. Совсем не нра…
Боль!!! Я закричала. Дико. Неестественно. Нечеловечески. Это была боль.
А потом я долго балансировала на грани между обмороком и явью. Головокружение. И ещё ощущение тёплой жидкости, стекающей по руке.
Кирина ударила меня по щеке и сказала:
- Всё. Уже всё. Не будет боли, слышишь? – Она всматривалась в моё лицо. – Не будет. Понимаешь, никогда. Ты теперь сильная. – Эти слова она почти прохрипела. Она тяжело дышала, как после долгого бега.
Давление чужих рук, прижавших меня к дивану, исчезло. Я перевела взгляд на сгиб локтя. Прямо в коже торчал тонкий полый металлический стержень. Кровь поднималась по нему вверх, и неравномерными толчками, перетекала на руку.
Кровь была слишком яркой. Новый приступ головокружения заставил меня закрыть глаза. Цвета исчезли, лишь серая пелена и пульсирующая боль в руке. Но уже не острая. Благодатная, успокаивающая. Ещё цепляясь за край реальности, я попыталась думать о том парне. Злости и обиды не было. Лишь равнодушие и покой. Потом я опять потеряла сознание.

Стало холодно. Я открыла глаза. Кирпичный потолок с деревянными перекрытиями. Такие же кирпичные стены. Похоже снаружи уже ночь. Я приподнялась. Сгиб локтя правой руки был аккуратно забинтован. Тугая повязка. Я поморщилась.
- Тебя как зовут? – Из темноты появилась фигура. Загорелся карманный фонарь. Луч света предусмотрительно был направлен чуть в сторону.
Я села, подобрав под себя ноги, и стала молча рассматривать своего сторожа.
- Ну, так как? Имя у тебя есть? – пауза. – Я Джам, кстати. –Тон был простым и слегка грубоватым. Похоже, он был смущён.
- Меня Эмми зовут. – Я произнесла эти слова почти шёпотом.
Он услышал.
- Эмми? Хм… Мне не нравится. Я буду звать тебя Принцесской.
- Будешь звать? Извини, но я не собираюсь заводить новых знакомых.
Он улыбнулся. Просто и открыто.
- А я знаю, о чём ты сейчас думаешь и чего хочешь. – Как будто хвастал.
- Правда? Ты умеешь читать мысли? – Я произнесла это с нескрываемым сарказмом. – Сколько сейчас времени?
- Почти три. Ты долго спала.
Я с тоской подумала о пропущенном вечернем занятии и не покормленном вороне дома. Поднялась. Старый, местами продавленный диван, жалобно скрипнул. Я собралась уйти.
Джам перегородил мне дорогу и мягким движением руки вернул на диван:
- Сиди, – похоже, он понял, какой я хочу задать вопрос.
- Глупая, да не станут тебя тут держать против воли. Тебе сейчас отдых нужен. Понимаешь?
Он не дождался моего ответа, снова нырнул куда-то в темноту, оставив фонарик медленно раскачиваться на столике. На стенах двигались странные тени. Как чёрные вены, переполненные тьмой.
Немного помолчав, бросила в темноту:
- А если я в милицию пойду, расскажу о вас?
Он вернулся назад. С минуту разглядывал меня с интересом:
- На, держи, - он протянул мне стакан с тёмной жидкостью, - не бойся, это сок. Пей. Тебе нужно силы восстанавливать. А на счёт милиции, напрасные угрозы. Потому что это неправильно, - он говорил это таким тоном, будто перед ним была пятилетняя девочка, - мы ведь помогли тебе. Закрой глаза.
Я недоверчиво смотрела на него, почти с обидой.
- Ну, закрой, или боишься? – опять улыбка.
Я закрыла.
- Что чувствуешь? Можешь не отвечать. Знаю, что ничего. Так со всеми. Сюда не попадают так просто. Лишь те, кто умеют видеть жизнь, кому действительно больно, по-настоящему…те, кому нужна помощь. Ведь, твоя боль ушла!.. Чёрт, я не знаю, как это работает, но внутренняя боль всегда уступает физической. Вот и ты уже боли не чувствуешь. А рана… шрам небольшой останется. Что-то вроде посвящения… Это не опасно, Кирина знает, когда нужно остановиться. – Он выговорился, и, похоже, был смущён.
- Я чувствую.
Он недоумённо посмотрел на меня. Я улыбнулась ему, несколько виновато:
- Холод чувствую.
Джам облегчённо вздохнул и рассмеялся.
- А я уже было подумал,… Что ж ты молчишь?
- Я пойду, уже поздно очень, - я опять встала, протянув ему пустой стакан. Джам, не оборачиваясь, поставил его на стол, за собой. Он не пытался больше усаживать меня, но, став у меня на дороге, не позволял уйти. Потом взял меня за плечи, внимательно всматриваясь в глаза. Я не двигалась.
Джам поднял руку и поднёс к моему лицу. Убрал с глаз прядь волос и остановил руку в нескольких сантиметрах развёрнутой ладонью.
Я продолжала молча смотреть в его глаза. Прошептала:
- Почему всё так?
Он не стал уточнять суть вопроса, просто пожал плечами и опять улыбнулся, не убирая руки.
Я не стала искать причины своего поступка. Не хотела искать. В следующее мгновение я прижалась щекой к его руке. Он осторожно и нежно гладил моё лицо.
Я прикрыла глаза. Блаженство и спокойствие.
Джам щёлкнул выключателем фонарика, чердак окутала ночь, взял меня за руку, опустился на диван и усадил меня рядом, заключив в объятья. Мы сидели так очень долго. Без слов. Я начала дремать, уютно устроившись у него на руках. По телу разлилась усталость. Проваливаясь в сон, я ещё пыталась отыскать остатки боли, прислушивалась, ждала подвоха, но, похоже, боль действительно ушла; и ещё мне было стыдно за то, что я неверно расценила отношение ко мне Джама.

Давно. Как давно это было. Я вздрогнула. Вода в ванной стала быстро принимать алый оттенок. Я и не заметила, как сделала непроизвольный порез. Не очень длинный и не очень ровный. Так больней. Я расслабилась и стала наблюдать, как жизнь медленно, по каплям покидает меня.
Я позволила сознанию взять верх. Лес. Тонкий аромат хвои и прелой листвы. Полдень. Влажный воздух дрожит и почти осязаем. Это мой лес, необитаем. Я ложусь на мягкое покрывало мха и опавших иглиц, широко раскинув руки. Закрываю глаза и чувствую, как в ладонь правой впивается лезвие широкого клинка. Сначала медленно, ломая и дробя кости, потом давление усиливается. Рука пробита насквозь, пригвождена к земле. Кровь стекает по лезвию, впитывается с жадностью. Вместе с кровью уходит боль. Медленно, тягуче. Но верно и неотвратимо.
Открываю глаза. Вода стала насыщенно красной. Медленно, концентрируясь на каждом движении, поднимаюсь и выхожу из ванной. Иду в комнату, оставляя бледно розовый след воды на полу и ярко-алый на обоях. Каждый выход – одна полоса. Таких на стене уже пять. Рисую очередную ленту победы над болью. В теле усталость, в душе спокойствие, не знаю как на долго, но пока у меня есть время.
Открываю аптечку, разрываю пакетик с антисептиком и присыпаю рану. Лёгкое покалывание, звук рвущегося пластыря, навязчивый звук. (Их не так уж и много, звуков, которые сознание может воспроизвести всегда).
- Помогло? – В его голосе была горечь.
- Да, но не думаю, что надолго.
- Зачем? Зачем ты…
- Ты ведь сам говорил – боль, как болезнь, если не лечить сразу, погибнешь. Так что же?
- Принцесска, как же с тобою трудно. Ты слишком часто ходишь по грани. Ты позволяешь страху овладеть собой.
- Глупость! Не смей так говорить, слышишь? Я не боюсь никого и ничего! – Я отвернулась от него, нервно вскинула руку, задев вазу. Она качнулась, но устояла.
- Почему ты взволнованна?
Я не ответила.
- Это задевает тебя, вот почему. Ты думаешь об этом. Часто. Не спрашивай… Я сам когда-то допустил такую же ошибку. Ты бежишь от боли, убивая её, даже не дав ей зародиться. Но боль не бывает одинаковой. Она проходящая, иногда. Иногда необходима. Пойми, ты не должна бежать от неё, ты должна бежать от себя. Только, если боль достигнет максимальной точки, когда уже ничего не помогает, только тогда ты можешь прибегнуть к физическому её отражению. Ты бороться должна с внутренней болью.
- Но, ведь это способ.
- Способ – это для новичков. Не втягивайся, знаю, это, как наркотик. Мрачная романтика… Человек не должен причинять себе вред, по сути, понимаешь. Тебе нужно сократить количество попыток… Спасение во имя спасения, учись бороться с внутренней болью, чтобы не причинять себе физической. Чтобы выжить…
- А как же свобода? Свобода сознания вне боли. Какая разница, что происходит с физической оболочкой, если внутренне я буду свободна?
- Борьба за себя, самосохранение…
- Борьба с болью против страха? Это бессмысленно. Самосохранение – такой же страх, названный здравым смыслом. – Я разочарованно смотрела на Джама, - замкнутый круг, получается.
- Принцесска…, ты слишком много думаешь об этом.- Джам, похоже, был взволнован открытыми мною истинами. – Не облекай это в слова, не ищи смысл. Просто держи эту нить, пока она, либо не порвётся, либо не свяжет тебя.
- Ты был там. Да. На этом пороге? – Я вздохнула. Джам выглядел растерянным и беззащитно.
- Ты уйдёшь?
- Все мы однажды уйдём. – Я улыбнулась. Подошла к нему и запустила руки в волосы. Джам опустил голову мне на плечо. Я гладила его успокаивающе, и смотрела на столб пыли в полоске света из окна, за его спиной. – Я разочарованна. Возможно, опустошена. Не знаю. Слов не хватает…
Он попытался обнять меня.
- Не стоит, - я отстранилась, - не ищи причин. Ты не сможешь до конца понять, что я чувствую. Я сама не вполне понимаю…Ладно. Я устала. Мысли слишком острые, что ли?..
Я опустилась на пол, села, скрестив ноги, и притянула его вниз. Джам хотел сказать что-то ещё, но я приложила палец к его губам и отрицательно покачала головой. Он понял.
Я достала диктофон и включила перемотку кассеты. Поставила диктофон рядом с собой. Он издавал тихое жужжание…
Похоже, снаружи, наконец, показалось солнце. Лучи изрешетили светлыми пятнами внушительный квадрат на полу, чуть правее Джама. Один из них (видно, очень смелый), коснулся виска Джама, потом медленно переместился на шею. Я молчала, сосредоточившись на высветленном участке кожи – если замереть и не двигаться, можно увидеть равномерные толчки пульса сонной артерии.
Сквозь нити ресниц, чуть прикрыв глаза, я смотрела на это пятно света и пыталась бороться с нахлынувшими мыслями. «Просто не думать, ни о чём…» Чувствовала медленное нарастание холода внутри… Опять… Боль… (Никогда не могла предугадать, будет ли в следующий раз боль сильной). Приходила она всегда одинаково. Сначала что-то меняется, неуловимо…идёт не так… Потом короткое затишье, ощущение полного спокойствия, я бы даже сказала, счастья или, может, полёта?.. Своеобразный затяжной прыжок…и неизвестно, откроется парашют или нет, а потом, потом…боль становится похожа на лавину в горах. Можно, конечно, сделать попытку убежать, но это мало у кого получается. Лично я с такими не знакома
Люди лежат, придавленные собственными лавинами боли. Некоторые просят о помощи, некоторые, смирившись, обречённо смотрят на проходящих мимо, тоскливым взглядом выражающим ясно только одно слово «Добейте!»; есть и те, кто пытается сбрасывать с себя эти камни, медленно, но верно разбирают завалы собственного безумия, до крови сбивая руки. Боль помогает им понять, что они ещё живы, она превращается в тот наркотик, что не уводит сознание от реальности, но и не даёт ему сломаться. Это не выход… Это вход… и дверь всегда открыта…



 * * *

- …Не смотри так, твой взгляд обжигает. – Полу стон, полу шёпот. Он выглядел слегка напуганным.
Я виновато улыбнулась, не было смысла что-то говорить, он ответил…
Диктофон тихо щёлкнул и затих. Джам вопросительно посмотрел на меня. Я кивнула.
Он нагнулся и включил воспроизведение, затем вернулся в первоначальное положение.
Звуку понадобилось около минуты, чтобы проснуться… а потом… начался дождь. Сначала одинокие редкие капли, свист ветра и хриплое карканье ворон. Первый раскат грома и далёкий крик:
- Владик! Владик, сей час же домой! Владик!..
Джам закрыл глаза. Я просто сидела напротив и наблюдала за ним, за его сознанием, плывущим по реке звуков, звуков прошлого, воспроизведённых в настоящем, и накладывающиеся на столь близкие мгновения будущего. Он был прекрасен…
Дверь, ведущая на чердак, скрипнула. За спиной Джама появилась фигура в тёмно-синем плаще из тонкой ткани, надвинутом на лицо капюшоне, чёрных классических джинсах и кожаных чёрных туфлях.
Я всмотрелась в его лицо. Солнце белым скальпелем резануло по глазам, отразившись от глянцевой поверхности тёмных очков.
Человек остановился в нескольких шагах от Джама, снял очки и капюшон. Белые волосы гладко уложены гелем, высокий лоб, прямой нос с широкими крыльями и тонкая нить бескровных губ, глаза…Глаза водянисто-голубого цвета, лишённые выразительности. Типичное лицо, выхваченное из толпы, оно тут же забывается. Но была во всём этом облике какая-то наигранность.
Он посмотрел на затылок Джама, потом перевёл взгляд на меня. Хищная улыбка его стала шире, но была напрочь лишена теплоты. Эта игра, похоже, доставляла ему не малое удовольствие, которое он ни за что не согласился бы скрыть. (Вежливость отсутствует, но улыбка…кто же сможет упрекнуть?) Затем последовал театральный поклон.
Я кивнула в ответ. Скупо и едва заметно. Парень сузил глаза и занёс руку над головой Джама. Улыбнулся ещё шире.
Джам всё это время сидел неподвижно и отстранённо. Слушал дождь.
Пришелец не убрал руки, весьма довольный разыгрываемым только для себя, представлением, внезапно пнул диктофон носком ботинка. Небольшая чёрная коробка, издавая тихий шорох, пролетела через всю комнату и, глухо ударившись о стену, упала возле плинтуса. Возможно, даже разбилась.
Джам открыл глаза, мельком взглянул на меня, потянулся вверх, перехватив запястье парня, поднялся одним мягким движением, заломив ему руку за спиной. Парень вскрикнул. Улыбка сползла с его лица.
- Ты зачем дождь остановил, дурик? – Джам произнёс это будничным тоном, как если бы спрашивал о погоде своего хорошего знакомого.
Парень упал на колено. Теперь он казался маленьким и беззащитным. Джам надавил на его руку слегка, парень тихо застонал.
- Знаешь, Миэлик, по правде, меня бесит твоё лицо и мне доставит огромное наслаждение возможность разукрасить его. Понимаешь? – Во взгляде Джама было столько неподдельной заботы. Видимо, для него действительно было важно, чтобы тот понял его.
- Руку отпусти, идиот! Ты же её сломать можешь! – прохрипел «дурик», с ненавистью глядя на Джама снизу вверх.
Джам беззлобно засмеялся:
- Что ж, ты не безнадёжен. У тебя есть самолюбие, похоже.
Джам оставил его, подошёл к диктофону, теперь уже бесполезному:
- Жаль, хороший был дождь, - он извлек из диктофона треснувшую кассету. – Принцесска, он лишил твою коллекцию нового экспоната. Что скажешь?

Я смотрю на Миэлика. Но вскользь, как обычный взгляд. Дальше в самую глубину, не отрываясь.
Миэлик не мог выдержать моего взгляда, часто моргал и морщился, но опустить или отвести глаза тоже не мог.
Он робко пытался прочесть на моем лице свое недалекое будущее. Но безуспешно. Это я знала сама. Лицо без выражения, лишь мрачная решимость во взгляде. Цвет глаз становится темней и приобретает неестественный блеск. Люди, которым доводилось видеть этот мой взгляд, называли его яростным. Ошибочно. В такие моменты, я абсолютна лишена каких-либо эмоций. Просто смотрела на него, без злобы или обиды.
Миэлик. Он появился тут пару недель назад. Он не был самоубийцей. Такие как он боятся боли, но еще больше они боятся смерти. Он приходил сюда с Кириной. Первый парень, с которым я ее видела. Это немного удивляло. Кирина сложный человек и с ней не каждый может ужиться. Как они сошлись, было загадкой. Но с появлением этого «дурика» Кирина изменилась. Стала более легкомысленной. На днях она спросила у меня идет ли ей зеленый (любимый цвет «дурика», странно, что не желтый). Раньше она никогда не интересовалась подобными вещами.

Миэлик встал с колен, потирая руку. Я прервала молчание:
- Вина его бесспорна, - говорила медленно и нехотя, - думаю, он должен восстановить запись или заменить такой же, а в качестве исправительных работ он подарит мне три часа своей жизни.
- Лечиться не пробовала! – Миэлик выкрикнул это со злобой. – Психопатка! Все вы тут чокнутые!
Я поднялась с пола, отряхнула ладони, слегка задела бинт – в руке отозвалось тянущей болью. Я улыбнулась. Скорее себе, чем парням. Сделала шаг к Миэлику. Он подался назад. Натолкнулся на рояль, от чего тот со скрипом отъехал к стене. Последовал глухой удар и ваза, не выдержав такого издевательства, упала на пол, разлетевшись радужным блеском десятков осколков и брызгами воды. В мутной лужице, освещенной вечерним солнцем, плавали лепестки и стебельки ромашек. Кленовый лист отлетел к противоположной стене. Я не стала поднимать его. Не знаю, почему?
Я подошла к Миэлику почти в плотную, положила руку на плечо и доверительным тоном сказала:
- Этот дождь был особенным, как и каждый иной. Ты разве не знаешь?

Был день недели. Утро…
Миэлик стоял в тени высокого ясеня недалеко от моего дома. Было жарко. К полудню температура поднимется настолько, что начнет плавиться асфальт.
Я сидела на подоконнике восьмого этажа с кружкой зверобоя с лимоном и наблюдала за ним. Он явно злился. Одет не по погоде, тепло, да и предстоящая встреча со мной не вызывало в нем восторга.
Я коротко хохотнула и спрыгнула с подоконника. Помыла чашку и, стряхивая с пальцев капельки воды, зашла в спальню. В дальнем затемненном углу стояла большая клетка, в которой, спокойно дремав, устроился старый крупный ворон. Его некогда иссиня-черное оперение стало сизым и поблекшим. Бронго…
На моем этаже уже пять лет никто кроме меня не жил. Последним умер сосед из квартиры напротив. Тихий и молчаливый старичок, которому давно миновало восемьдесят. Он ни с кем не общался. Редко выходил на улицу. А если и выходил, то совершал свои прогулки вдали от дворовой суеты и сплетен. Я не много знала о его семье. Единственным человеком, с которым он выходил на контакт, была пожилая женщина с жесткой сединой в волосах, неизменно собранных в пучок на затылке, в простом сером платье ниже колена. Она приходила к нему три раза в неделю с пакетами набитыми продуктами.
Она работала сестрой милосердия и была приставлена к нему от центра «красного креста». Нечто вроде сиделки.… Хм…
Иногда, гуляя по двору, я видела его стоящим на балконе или у окна. Он подходил к этим отдушинам мира очень медленно и осторожно, долго изучал окрестности и всегда уходил вглубь комнаты, если замечал, что за ним наблюдают. Он был одинок…

В то утро женщина пришла к нему. Обычно она выходила примерно через три-четыре часа.
Я сидела тогда на полу комнаты и пришивала к ковру свои вещи десяти-двенадцатилетней давности. Маленькое зеленое платьице прямо по середине ковра, оранжевые рукавицы… потом я слушала надрывное пение скрипки этажом выше. Там, я знала, жил одинокий сорокалетней профессор. Он отлично играл на инструменте, в те периоды своего бытия, когда выходил из-под власти алкоголя. Примерно два месяца назад от него ушла жена и он начал спиваться.
Я слушала «Дьявольскую трель» - сложное произведение, даже для профессионалов, но у него выходило недурно. Говорят, автор этого произведения продал душу дьяволу, чтобы написать его. Потом я жгла свечи и, разбрасывая обертки от шоколадных конфет по всей квартире, танцевала, предаваясь бесполезным грезам о том… как состарюсь. Временами я долго стою перед зеркалом, пытаясь представить свое лицо, разрисованное паутиной морщин, тонкие узловатые пальцы с негнущимися суставами, желто-медовую кожу, похожую на тонкий иссушенный пергамент. Да, временами я мечтаю о старости…
Смотрела телик, какие-то новости, совсем не воспринимая слов. Потом пила крепкий кофе и изучала звездную карту.
Потом звонил телефон, долго, надрывно. Я не брала трубку. Отстранилась, ушла в себя. (А внутри телефонов нет…). Или может быть, лень было, сделать несколько движений, когда под моими пальцами, покалывая неровностью бумаги, оживало целое небо. Я считала звезды, запоминала фигуры созвездий, что бы потом, ночью, свериться с оригиналом.
Потом я устала,… Раздевшись, легла на приятно холодившую тело простынь и мимолетом отметила, что за окном наступили сумерки. (Ну вот, сегодня синхронно с остальным миром).
Я расслабила тело и, закрыв глаза, начала мысленно прокручивать события сегодняшнего дня. Сознание цеплялось за детали. Отметила, что посетительница моего соседа вроде бы не выходила еще. Странно. Или я пропустила хлопок двери?
В отзыв моим мыслям раздался звонок в дверь, судорожно сорвался, потом закричал вновь. Человек за дверью явно волновался. Я встала, надела тонкий длинный халат и, не включая свет, вышла в коридор. Не смотря в глазок и не спрашивая дежурное «кто там?» открыла дверь. Опираясь всем телом на угол двери, стояла она – «посетительница».
Из пожилой женщины за несколько часов она превратилась в старуху. Лицо было бледным, русые волосы, обычно аккуратно собранные в хвост были небрежно выбиты из-под резинки. В ее глазах читалось отчаяние и страх. На коже щеки отпечаталась структура ткани. Как если бы она спала или… потеряла сознание и долго лежала без движения… За ее спиной зияла темнотой открытая дверь.
Я первая прервала молчание:
- Я могу вам чем-то помочь?
Она силилась что-то сказать, ее губы дрожали. Через несколько мгновений от ее глаз пробежали две дорожки слез. Она выдавила из себя:
- Простите… мне… мне нужно… Можно мне позвонить от вас… Там… О, Боже!
Ее ноги подкосились, и она осела на пол. Продолжая судорожно хвататься за косяк двери. Я смотрела на ее истерику, на побелевшие костяшки пальцев, сухо без выражения произнесла:
- Да, конечно. Телефон в комнате. Позвольте. – Я помогла е подняться и провела в комнату, слегка раздраженная тем, что придется нарушить темноту.
 Включила свет, усадив ее в кресло и дав в руки телефонную трубку.
Я отошла к окну. Задёрнула шторы. Потом прошла в спальню. Нужно было переодеться. Похоже, ночь пока отменяется. Натягивая брюки и свитер, я слышала, как в соседней комнате женщина набрала короткий номер, но, видимо сбившись, сбросила вызов и набрала вновь. Она волновалась. Потом послышался тихий шелест её голоса, разобрать слова было трудно, но тон казался умоляющим.
Закончив разговор, она вышла из комнаты, по пути задев стоявший на полу подсвечник, но он устоял. Она что-то нервно прошептала про себя и остановилась в нерешительности перед дверью спальни.
Сквозь мутное стекло я видела ее нечетко обрисованный силуэт (наверное, я воспроизведу его как-нибудь на днях) в дверном проеме.
Она постучала, выводя меня из состояния задумчивости.
- Простите… Можно? – Она робко выглянула из-за дверей.
Я отстранила ее и вышла из комнаты.
- Простите…
- Почему вы все время просите прощение? Я же впустила вас.
Она не нашла что ответить. Просто стояла и плакала. Остатки ее мужества пали под моим вопросом.
Люди…
Я прошла мимо ее, стала надевать ботинки.
- Вы уходите? – Она явно была испуганна предстоящим одиночеством.
Я посмотрела на нее, ничего не ответив.
Взяла ее за руку, и, схватив по пути ключи, висевшие на маленьком гвоздике в стене, вышла из квартиры. Закрыв дверь, подтолкнула ее к проему двери напротив. Она попятилась.
- Да, не бойтесь же! – Я не успела закончить фразу, как тишину двора, уже плотно укрытого ночной темнотой, разорвал протяжный вой сирены.
Милиция или скорая помощь.
- Идите. Встретьте их, и… прекратите плакать, наконец. – Я сошла с ней с первого пролета, отправив дальше вниз одну. – Идите.
Она подчинилась. Я слушала несколько секунд ее причитания и слезы (похоже, она несколько раз споткнулась).
Потом я вернулась на свой этаж и, не останавливаясь, прошла в темноту ночной квартиры.
Запах. Специфический запах застоявшегося воздуха, пыли и какой-то обреченности.
Расположение комнат было идентично моей квартире, я прошла в спальню. На столе, постоянно мигая, горел ночник. Видно ему недолго осталось. Он давал не много света. Обстановка была странной: в комнате стоял стол, старый комод, стул и по углам стопки книг, и старых пожелтевших газет, диван.
Слух терзал дребезжащий звук. Я присела на корточки. Под диваном, царапая пол, и вызывая этот самый звук, дрожала пружина.
Диван был накрыт коричневым покрывалом. Поверхность его была неровной. Я протянула руку и откинула угол покрывала…
Под ним лежало тело. Мой сосед. Лицо было бледным и спокойным, глаза закрыты. Похоже, он умер во сне. Из-под покрывала выглядывала рука. Старая, морщинистая рука, человека, чья жизнь до сих пор была загадкой.
Я смотрела на эту руку и ловила себя на желании дотронуться до нее…
Мысли прервали.
В комнате стало людно. Включился верхний свет. Вошло три человека в белых халатах.
Один из них спросил:
- Вы родственница?
- Нет. Живу в квартире напротив.
- Соседка, значит.
- Нет, - он удивленно посмотрел на меня, - я же сказала, живу в квартире напротив.
Он кивнул. (Ничем непримечательное лицо).
- Тогда вам лучше уйти. Это вас не касается, так ведь? – На его лице появилась улыбка, на взгляд был серьезен.
- Это мой дом. – Он хотел сказать еще что-то, но я отвернулась от него, отошла, пропуская вперед его коллег, которые сразу приступили к осмотру тела.
Потом вошла женщина. Я узнала, что ее зовут Марина.
Врач задавал ей какие-то вопросы. Она отвечала. Ей явно было не по себе от пережитых событий. Она чувствовала себя неловко и, то и дело поглядывала на меня, как на самого близкого ей человека в сложившейся обстановке. Она ждала поддержки.
Я не стала ее разочаровывать. Поймав на себе очередной взгляд, слегка кивнула ей и улыбнулась.
Похоже, ей стало легче.
Люди…

Пока она разговаривала, я решила заняться осмотром еще одной комнаты. Дверь была с замком, ключ торчал в нем же. Я повернула его. Раздался щелчок открывающегося механизма. Я толкнула ручку и вошла в комнату. Включать свет не стала, достала карманный фонарик. Луч света выхватил такие же горы газет и книг. Бумага шелестела под ногами. Окно было приоткрыто. Странные чувства. Чувство чьего-то присутствия. (Я всегда ощущаю взгляды, обращенные на себя). Справа что-то хрустнуло. Я направила фонарь на стену и немного вниз. На полу стояла большая клетка. Сперва в ней было что-то бесформенное, темное. Присмотревшись, я поняла, что это большая птица. Ворон.
Птица явно была недовольно тем, что ее потревожили. Она начала яростно клевать прутья клетки, сверкая черными бусинками глаз. Я отвела фонарик, подошла к клетке и присела рядом.
Ворон явно с характером. Я улыбнулась. Птица бросилась на стенку клетки при первой же попытке приблизить руку. Он определенно мне нравился.
- Его Бронго зовут. – На пороге комнаты появилась Марина. Постояла немного, подошла ко мне.
- Красивая птица.
- Демон он. – Марина передернула плечами и тяжело вздохнула. – Никого к себе не подпускает, кроме… - тут она запнулась в глазах опять появились слезы.
- …кроме хозяина, - закончила я за нее. – Вы ведь за ним не так давно присматриваете, верно? Кроме вас сюда никто не ходит, так откуда вам знать, что он никого к себе не подпускает?
Марина была смущена.
- Ну, он меня не любит… - Она сделала движение в сторону клетки и получила в ответ порцию ударов о прутья, и тихое, сдавленное, толи карканье, толи шипенье. – Вас так же.
- Мы с ним еще не знакомы. Он верно делает. Нельзя доверять каждому человеку.

- Знаете,... это так все неожиданно случилось… Я, конечно знала, что он близок к смерти, но к ней ведь нельзя привыкнуть или приготовиться. Жаль его. Хороший был человек. Тихий. Там… - она облизала пересохшие губы, - тело сейчас увезут. Он один совсем. Семьи у него не было. Вот я и ходила. Рассказывал много, о своей молодости… о… - голос ее дрогнул. Опять слезы.
- Вы привыкли к нему. Так ведь. – Я утверждала. – Смерть – неизбежность. А что касается птицы,.. думаю, вы не будете против, если я оставлю Бронго у себя.
Она кивнула:
- Как хотите. Да, я вот тут спросить хотела, как вас зовут?
- Эмми.
- Спасибо вам, Эмми. Птицу забирайте. – Она помолчала, потом добавила. – А вам не страшно будет тут одной оставаться, на этаже, среди пустых квартир?
- Нет. – Я с интересом смотрела на нее. – Я не боюсь одиночества. В идеале, было бы здорово, если бы пустыми оказались седьмой и девятый этаж также.
Она побледнела.
- Знаете, вам сейчас отвлечься надо. Пойдемте ко мне.
Я встала не дожидаясь ответа, выключила фонарик. Подняла клетку и вышла из комнаты. Бронго молча сидел на толстой жерди.
Многообещающее начало.

Мы с Мариной просидели до утра. Пили теплое молоко с медом и просто разговаривали. Потом она ушла. Больше мы с ней не встречались.

Бронго задремал. Интересно, ему когда-нибудь снилось небо? «Птица, птица, подари мне свои крылья. Я раскину их широко-широко, и меня унесет восходящий поток…»



* * *

Миэлик нервно курил. Уже четвертая сигарета. Я стояла в темноте подъезда на расстоянии нескольких метров от него и просто наблюдала.
Его злило мое опоздание.… Нет,.. оно просто бесило его, вызывало ярость. Удивляло одно, почему он до сих пор не ушел? Узнать это можно было только одним способом…
Я шагнула ему на встречу. В течение довольно длительной тирады (видно он все это время слова подбирал) я узнала о себе очень много нового. Внимательно его выслушав, коротко бросила:
- И тебе день добрый.
Он задохнулся от возмущения.
- Пойдем. Я хочу тебя кое с кем тебя познакомить.
 Я взяла его за руку и сделала несколько шагов.
- Ты чего? – ошеломленно промямлил он, глядя на мою руку, но не убирая своей.
- Просто мне нравится. Ничего личного. Просто я люблю ходить с людьми за руку. Очень. – Весомо прибавила я. – Ну, если ты не хочешь… - я мягко освободила его руку и сошла с песчаной тропинки на асфальт. Остановилась. – Пойдём, у нас не так много времени.
Миэлик постоял ещё пару минут без движения. Я почти физически ощущала его взгляд направленный мне в спину. Но теперь из этого взгляда исчезла неприязнь.
Он поравнялся со мной, тяжело дыша. (Да, бег и курение - несовместимые вещи).
- Так куда мы идём?
- Туда. – Я помолчала. – Туда, сказал солнечный луч, указывая на небо.
Он напрягся, ища подвох в моём ответе.
Я не спешила ему помочь. Улыбнулась.
 - Это шутка, да? – Он тоже слабо улыбнулся.
 - Реальность.
Дальше мы шли молча. Его рука несмело дотронулась до моей.

Пляж. Я не очень люблю это место в светлое время суток. Сотни людей с незабвенным мазохизмом поджаривают себя на солнце. Неумело обгорают, «меняют кожу» и, пройдя боль и муки, опять лезут на эту раскаленную сковородку. Обычно мне нравиться наблюдать за людьми, когда их много. Искать непохожести… А здесь… Люди… Но сегодня у мня была цель. Я нашла кое-кого. Иль…

На песке сидела девочка. На ней был желтый закрытый купальник, который контрастно светлел по сравнению с темной кожей, покрытой загаром. Голова девочки была обвязана белым платком. Во всей ее позе была какая-то болезненная немощность. Движения казались не четкими, бессильными. Лицо имело желтоватый оттенок, и светло-серые глаза почти не имели выражения. Она усердно откапывала стеклянную бутылку. Пока на поверхности виднелось только горлышко.
Иль неуклюже набирала в пригоршни песок и ссыпала рядом в горку. Влажные песчинки прилипали к ее пальцем, временами она проводила ладонью по лицу, как бы убирала невидимую прядь, оставляя след из песчинок на щеках и лбе. Она не замечала этого…
- Привет, Иль. – Я присела перед ней на корточки.
Девочка бросила на меня быстрый взгляд, резко встала и закрыла лицо руками. Замерла… Спряталась…
- При-и-вет, Иль, - произнесла я тише и на распев. Улыбнулась ей и дотронулась до бутылки, – твое сокровище?
Иль раскрылась. Ей нравилось, когда кто-то на нее обращал внимание. Сам. Неестественно нагнула голову, посмотрела на меня и криво улыбнулась. В улыбке её скользило высокомерие, обусловленное физическими рамками тела.
Иль упала на колени и, взяв мои руки в свои, набрала песок. Высыпала. Указала на бутылку.
- Хочешь, чтобы я помогла тебе? – Она кивнула. – Иль, видишь, - я повернулась к Миэлику, - это мой хороший знакомый.
Иль вновь вскочила на ноги, продолжая улыбаться, подошла ко мне. Погладила мое лицо и волосы. Подбежала к Миэлику.
Он стоял все это время неподалеку и наблюдал за девочкой с выражением нескрываемого призрения.
- Миэлик, подойди, что же ты?
- Это что, твоя подружка? Она ведь ненормальная.
Иль взяла его за руку и потащила к месту, где я сидела. Миэлик неуклюже пытался вырваться. Напрасно. У Иль железная хватка. По себе знаю. Его, похоже бесили ее прикосновения, но он себя сдерживал.
- Чего она от меня хочет? Лучше убери ее.
- Она хочет, чтобы ты сел. Тут сокровище, - я указала на бутылку, потом на Иль, - для нее.
Иль запрыгала на месте. Притянула Миэлика вниз, он рухнул на влажный песок.
- Это всего лишь бутылка. – Он раздраженно пытался отряхнуться от песка.
- Ты наблюдателен. – Я помолчала. – Иль олигофренка. К тому же немая. Красиво.
- Что красиво?
- Она красива… она и ее сокровище. – Я аккуратно отгребала песок от бутылки, наблюдая за тем, как Иль, в приступе восторга бегает вокруг нас. Она пару раз упала, оцарапав коленку об острый осколок ракушки. Алая струйка тонкой нитью обвила ее ногу, но девочка этого даже не заметила. Она не чувствовала боли…
- Смотри. – Зеленоватое тело бутылки было почти полностью извлечено.
Иль рванулась ко мне. Выхватила бутылку, встряхнула ее. Мутная вода заполнилась танцующим вихрем песчинок. Она посмотрела на воду сквозь солнце, потом указала на Миэлика, затем на его руки.
Он недоуменно смотрел на Иль.
Она топнула ногой и издала глубокий гортанный звук. Нетерпение…
- Она хочет твои руки. – Я дотронулась до горячей кожи пальцами. Мои руки были холодны. Миэлик не сопротивлялся. Я сложила его ладони лодочкой. Заметила, как по его телу прошла дрожь, в глазах появился влажный блеск.
Я улыбнулась ему. Коротко и резко.
Иль подошла к нам. Вновь встряхнула бутылку, потом наклонила ее и стала медленно выливать воду в ладони Миэлика. Терпкий и тонкий запах речной воды, нагретой солнцем. Вода лилась вперемешку с песком, сочилась сквозь плотно сжатые пальцы, на коже оседал песок. Мутные капли набухали на тыльной стороне рук и тяжело падали на раскаленный песок, оставляя причудливый точечный рисунок.

Из бутылки, вместе с песком в ладони проскользнула нечто черное. Иль отбросила бутылку и в упор посмотрела на Миэлика. В это мгновение ее взгляд был неестественно осознанным.
Миэлик замер. Я прятала улыбку. «Иль – ты ангел!»
Его лицо исказилось отвращением и страхом. Он не мог пошевелиться. В его ладонях, сверкая черным эластичным тельцем, влажным от воды, извивалась пиявка.
Я положила руку ему на плечо, заглянула в глаза. Его лицо исказила судорога. Он не ожидал… Я тоже, но Иль и вправду ангел.
Маленькое существо, непрестанно извиваясь, коснулось его кожи. Импульс, четкий, как электрический разряд.
Я чувствовала его…
Миэлик… его состояние было похоже на немой крик. Крик сознания, тела, возможно души. Минуты медленно и лениво сливали друг друга.
А я стояла рядом и любовалась. Он был прекрасен. Обнажен. Осталась только суть, целостность. Маски, созданные им, для окружающих, оказались бесполезны. Теперь.
Предел.
Похоже, у него начиналась истерика. Пуль участился, он начал хрипло и учащенно дышать, лицо стало мертвенно бледным, зрачки расширились. Он дошел до порога. Боль. Нет, не та боль, которую я привыкла лечить иной болью. Боль на грани, смутная, неясная.
- Иль! – крик расплылся в дрожащем от жары воздухе.
Она взглянула на меня, смущенно, вопрошающе.
- Ты хорошая девочка, Иль. - Я одобрительно кивнула, указала на Миэлика. – Ступай. Мы обязательно поиграем, в другой раз. Я присмотрю за ними.
- Иль? – К нам подошла пожилая женщина, ничем не примечательная, мать Иль, - сколько раз говорила не приставай к людям – она небрежно отряхнула руки дочери от песка, бросив в мою сторону неприязненный взгляд. – Разве не видите, она болеет, стыдно издеваться над ней.
Иль стояла за спиной матери. Взгляд ее был отстраненным, но мне удалось поймать его.
Иль улыбнулась мне, заговорщицки подмигнув и взяв большой палец правой руки в рот.
Мать Иль обернулась.
Звучный подзатыльник:
- Дура, сколько раз говорила не клади пальцы в рот, - еще один.
Иль убрала руку и, открыв большой рот, беззвучно заплакала. Ее лицо стало некрасивым.
- Пойдем, позорище! - Женщина потянула Иль за собой.
Я преградила ей дорогу:
- Больны вы.
Женщина задохнулась от возмущения.
- Повтори, соплячка… - в голосе была угроза.
- Пожалуйста. Больны вы. Ваша дочь в отличие от вас абсолютно нормальна. Ну что вы так смотрите? Это взгляд безумной собаки, которую ударили ногой. Понимаете? Безумной.
Женщина хотела что-то ответить, но слезы оказались быстрей. Она отвернулась и пошла вдоль пляжа.
- Иди Иль. Это твоя мама. Какая бы она ни была. Не плачь. – Я коснулась ее подбородка. – Не плачь. Иди.
Иль что-то неразборчиво промычала и бросилась догонять родительницу.
Я обернулась к Миэлику. Он сидел на влажном песке, не обращая внимания, что пачкает свои джинсы.
Руки его были разведены. Из правой ладони сочились крупные алые капли. Рядом на песке извивалась пиявка. Глянцевое черное тельце беззащитно топорщилось иголками песчинок. Я молча подняла ее, ощутив тепло и легкий аромат железа. Отнесла пиявку к реке. Вернулась к нему, села рядом.
- Ты знала… - он утверждал.
- Нет. Иль слишком сложна для меня, пока. Я не умею предугадывать ее поступки. – Я достала из кармана тонкий белый платок. – Ты ей понравился.
Платок пропитался кровью вперемешку с песком и водой. Я отерла его ладони, отбросила платок и достала еще один. Перевязала его руку.
- Это комплимент? – он осмотрел повязку и в упор посмотрел но меня. Впервые.
- У тебя красивые глаза. – Больше я ничего не сказала.
В молчании прошло несколько минут. Я кивнула ему, указав следовать за собой, и стала подниматься к дороге.
Он нагнал меня, неуклюже задев плечом:
- Извини. Ты, правда, так думаешь ну… про глаза.
Я нахмурилась. (Не люблю такого рода вопросы). Посмотрела на него. Мотнула головой:
- Не-а…
Всю дорогу до моего дома мы молчали.
У самого подъезда я сказала:
- Твое время вышло. Спасибо, но дождь все равно лучше.
- Угу. Да… пока. Благодарить не стану. - Он показал на руку с платком. – Меняй друзей. – Развернулся, чтобы уйти.
- Друзей не меняют. По крайней мере, я. Знаешь, вы с Кириной не подходите друг другу.
- Знаю. Думаю я могу быть с тобой откровенным. Мне просто хорошо с ней в постели. Думаю, ей так же. Ничего серьезного.
- Плохо думаешь. Она Самоубийца
- И что с того?
- Боль.
- Что боль?
- Просто боль. – Я почти вошла в подъезд.
Он бросил в спину.
- Странная ты. Ненормальная.
Я не обернулась:
- Откуда такие познания? Может это вы ненормальные, а я одна такая, как нужно.
Дверь подъезда закрылась за мной.



Звонок.
- Привет. – Молчание. – Я не помешаю твоей тишине?
- Нет.
- Я тут думал… - голос срывается на хрип. – А что будет потом, когда мы дойдем до предела? Когда за порогом физической боли не останется ступеней?
- Не ты один.
- И что?
- Это эксперимент, своего рода. А мы группа свихнувшихся ученых, которые проводят опыты во имя великого открытия, которое людям кажется безумным. Им не нужны сложные способы борьбы с болью. Они тонут в ней, или закрываются, ненадолго…
- Продолжай.
Я молчала.
- Принцесска? Эй…
- Я приеду.
- Не стоит, в самом деле. Я не в лучшей форме. Знаешь, Принцес…
«Знаю»
Разговор оборвался. Я положила трубку.
«Знаю, Джам, слишком хорошо знаю ».

Он стоял на балконе и нервно курил. Я сидела в комнате на табурете, который еще полтора часа назад валялся у стены. Разбитая люстра, впрочем, все еще лежала на полу. Ее осколки, как драгоценные камни поблескивали в ярком свете слишком искусственного электричества.
Он докурил, затушил окурок о внешнюю сторону рамы. Сквозь стекло я видела, как несколько слабых искр унесло ветром и растворило в ночи. Он вошел в комнату, закрыл за собой дверь и тщательно задернул шторы. Присел передо мной, приподнял пальцами мой подбородок и заглянул в глаза:
- Ты же сказал, что надо бороться.
- Надо. Только советы давать легко… Сорвался я. – Он закашлялся, - понимаешь.
Потер рукою шею, на которой виднелись многочисленные тонкие красные линии, местами кожа стерта почти до крови. На полу, свившись, словно корни сорной травы, лежали нити шпагата.
Я засмеялась. Почти истерично.
Джам долго смотрел на меня, в задумчивости. Потом, внезапно так же начал смеяться.
Я мысленно перемотала события в этой комнате на пару часов назад. Вот он курит. Выходит с балкона. Закрывает дверь, занавешивает окно. Осматривает комнату. Ставит табуретку аккуратно под люстрой, привязывает к ней конец шпагатного шнура, забирается на табурет (при этом с его ноги, не важно, с левой или с право слетает тапочка – первый шаг к свободе). Он чертыхается, пытаясь неловко удержать равновесие. Замирает. В голове пусто. Чем я люблю состояние перед суицидом, за мгновение до действия из головы исчезают абсолютно все мысли. Нет, не внушенное состояние «ничегонедуманья», просто пустота. Неуловимая. Вот ты еще колеблешься, оцениваешь, размышляешь, и вот… уже пустота, спокойствие и жажда смерти.
Его лицо преображается. Исчезает печаль и раздумья. Он делает шаг. Не важно, что под ним всего пол метра высоты, дух захватывает, как если бы стоять на крыше высотки, в животе становится пусто и немного щекотно. Щемящее чувство полета-падения, растянувшиеся мгновения, желание сохранить это ощущение, вырваться из его тисков и запоздалое сожаление… А потом… в его горло впивается шпагат, жалит кожу, натягивается, стесняет дыхание и… с жутким звуком рвется медленно и почти нереально…
Тело его падает на пол рядом с табуретом и в голове тяжело, как если бы удар, но изнутри, а горло и легкие жжет сухой и пыльный воздух. И вырывается наружу хриплый, полузадушенный смех.

- О чем думаешь? – он, кажется, приходил в себя. Пытался перевести разговор.
- Какую надпись я бы заказала на памятник, если бы тебе удалось уйти.
Он опустил глаза:
- Ты волновалась за меня?
- Нет, я волновалась за себя. – Я выдержала паузу, вздохнула. – Нужно же кому-то читать мне мораль.
Он медлил, решая, шучу я или нет. Я знала, что он поймет правильно.
- Ладно. Твоя взяла. Рано или поздно все бы и так узнали, что супермальчик простая мразь. Довольна? – в голосе был вызов. Страх.
- «… Я буду сидеть на облаке, бросая вниз яркие шнурки от мандарина и дарить миру цвета и радость. А потом я вдруг всех полюблю, но издалека, так надежней…»
- Ну и дальше что?
- А дальше… не знаю, я устала от простых истин, я устала оттого, что им следуют другие, и оттого, что я не могу пожалеть их. Лень, знаешь ли.
Недоумение:
- Мы с тобой сейчас ссоримся. Я так должен это расценивать?
Я пожала плечами.
- Знаешь, был когда-то один замечательный человек. Он писал мне письма и присылал в конвертах засушенные цветы. – Я направилась к выходу. Стоя уже за порогом обернулась к нему и проронила. – Собирай гербарий.

Потом мы с ни мы долго не виделись. Он звонил. Оставлял сообщения и присылал длинные фиолетовые конверты. Возможно, в них были цветы. Но я не люблю цветы. Я не испытывала ни боли, ни чувства обиды. Пусто. Зачем говорить, если потом же нарушать свои слова? Я бы хотела, наверное, задать Джаму этот вопрос, при случайной встрече. Но он не услышал бы, а если бы и услышал, не сумел бы ответить. Он разучился говорить, слышать жить.
Через пол года Джама не стало. Он все-таки сумел уйти. Классически. Передозировка. А в последней записке только одна фраза: «Я всех люблю».

Затишье. Я редко покидаю дом зимой. На чердаке почти не появлялась. Иногда приходили другие, рассказывали. Иногда я тоже говорила, что та зима период тяжелой меланхолии. Проходили дни, а внутри у меня не было дней, там было тепло и сухо, лишь только пятна, синие, кранные, белые, желтые – свет настольной лампы. На шкафу я нашла коробку из-под обуви, обклеенную черной бумагой.
Внутри на дне, застеленном приличным по толщине слоем пепла, лежала старая кукла.
Я долго смотрела на фарфоровое лицо, рассечённое мелкими трещинками. Одна из них, самая большая, была заклеена клочком газеты. Я подняла куклу над головой и разжала руку. Она пролетела до пола с лёгким шелестом шелкового платья, а потом глухой звон разбиваемого фарфора…

Я стояла на крыше девятиэтажки и смотрела на одинокие фигуры, заходящие в подъезд соседнего дома. Чердак. Во дворе иногда раздавались крики. Они искали меня. Что ж, видимо этот парень, Джам, кажется, был прав. Мы не способны уходить от боли вечно. Её становиться очень много. Я стояла на ветру не ощущая, в прочем, холода.
Иногда люди задают себе вопрос: « А как это – умирать?» и почти никогда « А как это – жить?».
Страха не было. Лишь осознание того, что я забыла подумать заранее, что я буду чувствовать, когда решу умереть. Чёрт, незапланированность данного факта слегка нервировала. Впрочем…
Рядом стояла клетка. В ней сидел старый ворон. Перья его утратили блеск и были грязно-серого цвета. Может у птиц это называется сединой?
Я до сих пор не знала, летал ли он когда-нибудь.
Я открыла клетку и подставила Бронго руку. Острые коготки впивались в кожу, оставляя контрастные алые царапины. Отчего-то я больше всего не хотела, чтобы он сразу слетел с руки, как только окажется вне клетки. Он наверно почувствовал это, и, раскинув крылья для поддержки равновесия, пытался взобраться мне на плечо. Я помогла ему. Ветер пытался сорвать с меня это чуждое миру крылатое существо. Швырял в сухое лёгкое тело хлопья снега, но Бронго никогда не уступал. Наконец, устроившись на плече, он замер, пару раз щёлкнув клювом. Я пошла к краю крыши, осмотрелась вокруг. Красиво. Хотя потепление превратит эту ледяную красоту в грязь. Очередной порыв ветра швырнул клетку к самому краю и она, не сдерживаемая ничем, полетела вниз. Вот так, выбрасываем оковы.
Они заметили. Кто-то замер, кто-то принялся кричать, кто-то бросился в подъезд. Это уже не имело значения.
Я развела руки в стороны и сделала шаг в пустоту.
Бронго. Он недовольно закаркал. Пытаясь ещё обрести уходящую из под лап опору, но потеряв её окончательно, раскинул крылья…
Это была его тайна и его боль.
Он умел летать.
Тёмный силуэт там, высоко над головой… « Стань моей душою, птица, дай на время ветер в крылья…». Джам ошибся. Я улыбалась. Я падала. Я умерла.
На Чердаке хлопнула дверь, кто-то стремительно покинул помещение, даже не заметив тонкий кленовый листок, слетевший под порывом ветра на середину комнаты. А потом лёгкий треск-стон – листок рассыпался под чьей-то подошвой.


Эпилог.

Ты когда-нибудь видел, как горит целлофан. Плавиться, сжимается, исчезает. Жизнь, она похожа на горение целлофана. Важно лишь не пропустить тот момент, когда он, под воздействием тепла станет податливым. Тогда ему можно предать любую форму. Научите меня распознавать этот миг…
 (Однажды)