новое кладбище в сергиевом посаде

* * *

зойя


 «...что же ты смотришь в эту сторону а не в ту...»
 с.шестаков

1.
гуляя вдоль многоэтажки направленной прямо на солнце заглядывать в нижние окна и никого не стыдиться а окна недавно намыты и кажется многоэтажка аквариумом цвета неба а солнце в ней медленной рыбой и ты говоришь мне алеша я видела только что маму твой голос доводит до визга фонтан поливальной машины и мимо действительно мама проходит на босую ногу во шлепках спешит на автобус на первый автобус в субботу и я говорю ей простите а вы меня не узнаете а та отвечает конечно узнала ты сын мой алеша и только потом замечаю отставшего мальчика в шортах ворчащего ты очень быстро идешь подожди меня мама

2.
беззвездность безвестность безволье бессовестность из-под бородки
в похожем на кровь алкоголе плывут односпальные лодки
одна очень узкая прорезь в стоящих на шухере шторах
одна очень длинная повесть о карцерах и кредиторах

у той что к тебе повернется в постели пропахла рубаха
прыщи на поверхности носа репьи на поверхности паха
исчезни алекто лахудра раздвинь эринийские ноги
прокатится доброе утро как-эхо-хо-без-остановки

3.
машины не движутся кроме
машин что однажды схитрили
молчат манекены в витрине
автобуса словно во гробе
ну где же вы где же вы где же
набившие лифчики ватой
набившие тридцать девятый
автобус загорск-закубежье
проходит по вам панорама
своею нещадной стопой и
вороньими криками мама
наполнено чистое поле

4.
а когда я болел то ты на кровати сидя моей целовала мое лицо и держала ладонь на лбу и просил я хрипло еще подержи ее надо мной как ладонь твоя холодна как приятна твоя ладонь с ложки пил я липовый чай и проваливался во сны где я долго по полю шел до ближайшего до леска там дрожащей ладонью я перед вырытой ямою трогал венчик на лбу твоем на холодном холодном лбу
 2006








* * *

из сентября какого года?



я мать похоронил вчера мне холодно и сиро а ныне мелкая пчела губу мне прокусила
коснулось тело лезвия обмякло обветшало в душе гремучая змея оставила мне жало
я должен жить еще а жаль жить смысла не имело и бог не шлет неурожай и недруги e-mail’а
и дождь не дождь и стыд не стыд и гриб в руках червивый и осень тихо шелестит над маминой могилой
назад оглянешься круги а впереди прямая лишь книги рильке дороги и мелодрамы маля
я господи осиротел но в том-то все и дело что я ведь этого хотел и мать того хотела
мне мама скоро сорок два и в том-то все и дело как быть посыпалась листва береза зашумела
 2006










* * *



всему уготована мера беспамятства и забытья.
поникли внутри шифоньера костюмы. засохла кутья.
в гостиной поломаны стулья. на окнах – воронье дерьмо.
на вешалке пыльная тулья уныло глядится в трюмо.
прямые пружины дивана. на кухне разбита плита.
сухи рукомойник и ванна. на ржавую ветку туда
повешенные полотенца еще сохраняют тепло.
но время далекого детства в иное пространство ушло.
однако, об этом не зная, дверной вопрошает звонок:
– ты плакал девятого мая?..
– да, плакал...
– а я вот не смог...
а может быть, взять и остаться?.. но тут упирается взгляд
в картину, где грешного старца господь прогоняет назад...
 2006










* * *

17 марта 1977



зима стекает с карниза. и я, кусая халву,
читаю про арамиса и д’артаньяна главу.
из шкафа пахнет лавандой. из чашки – смесью отрав.
и мама возится в ванной с постельным бельем «минздрав».

а глянешь в окно – там голо. за исключеньем машин,
не ждущих, как входит в горло цельный эритромицин.
(а в эту минуту в школе закончен урок труда:
киянки, сверла, деколи и прочая ерунда.)

в дверном проеме на леске повешен шумный бамбук.
спешит доставить подвески царице гасконский друг.
разлито солнце снаружи. бегут машины вдогон.
и можно обмерять лужи резиновым сапогом.

зима стекает с карниза, затем полощет белье,
готовит питье мне и зажимает сердце мое.
и тут происходит что-то, раз с маминого с лица
стекает не капля пота, но радостная слеза...
 2006








* * *

ново-угличская, 80а


 «скажи: ты счастлив?» –«нет.» –«а так?» –
 «почти.» – «а так?» – «о да!»
 а.кушнер

глазное яблоко ресница, как червь, расточит. в комнате с лепниною к дождю приснится недавно умерший отец. он в старой куртке из кожзама идет домой из гаража. а дома тихо плачет мама, тарелку битую держа. в гостиной, маленький и жирный, усевшись на ковер-палас, я занят гоночной машиной и частым растираньем глаз. входя и падая к ботинку, с порога гаркает отец: «налей-ка, зойка, половинку половничка, без гущи, щец...»
 2006








* * *

советская, 51


 «никогда не возвращайся
 в прежние места...»
 г.шпаликов

 ирине

сбитая изба из бука. заколочен лаз. разломилась на две булка. водка разлилась.
оползла сухая дранка. кашляет, кадит – капитан 2-го ранга на крыльце сидит.
говорит, играя эхом, капитан без ног:

– ты чего сюда приехал? ты к кому, сынок?..
неужели ты не знаешь на вопрос ответ?
правда местная одна лишь: никого здесь нет...

– я мальчишкой здесь, упрямый, слышал голоса.
я недавно рядом с мамой уложил отца
и смеялся до икоты, строил дурака.
я совсем не знаю, кто ты, старый, но пока
тяготеют к междометьям злые языки,
я хочу заняться этим домом вопреки
предыдущему столетью, горечи семей...

– наливай-ка, паря, третью мне да поскорей...

– да, но...
 – разве не понятно?..
 – не совсем…
– как сны,
никогда не будут пятна чище белизны.
никогда нам, очевидцам, не вернуть пропаж.
никогда не будет принцем королевский паж,
коль дыряв рукав, залатан, в кошельке – гроши…
никогда не будет ладан пламенем души.
никогда слепую ругань речью не назвать.
никогда не будет другом ни отец, ни мать.
никогда не будет братом рослая шпана.
никогда не будет рядом до смерти жена.
никогда не будет донным, что прошло давно.
никогда не будет домом старое бревно.
не согреть остылых комнат никогда, и – нет! –
никогда не будет понят до конца поэт…

...были речи торопливы. капитан был пьян. благородный облик липы одолел бурьян.
над окном чердачным – буква «с», под нею – «м». сбитая изба из бука – терем теорем.
на двери – сургуч печати. плачет соловей. никогда не отвечайте памяти своей...
 2005










* * *

18 октября 2005


 памяти отца

одиночество походит на крик.
привыкают взгляды, как фонари к
темноте, к слезам. от камина к
креслу подтягивается игла.
ожидает тело больше тепла.
а душа ожидает поминок.

фортепьяно лжет. голосит труба.
опадает осень чубом со лба.
не до сутолок. не до шуток.
время к вечеру состоит из тайн.
и пока баюкает ткань гортань,
слово – словно бы промежуток

между нами. жалость – словно оса
для мальчишки, что схоронил отца
давеча, уснул у иконки.
а отец явился в гостиный зал
и сказал: послушай! да так сказал,
что полопались перепонки.

не зови, отец, меня! не кори!
я еще топтать хочу пустыри,
берега, опушки ковыльи.
ты грустил по маме – теперь ты с ней.
и земля тебе, как бойцу шинель.
а деревья – как постовые.

ты упрям был. я не был свят.
и хотя со мною рядом стоят
люда, катя, моя полина, –
не хватает воздуху для меня.
позади – весна. впереди – возня:
черенки и глухая глина...

да не трожь меня! я схожу с ума.
позади – сума. впереди – сума
желчь повытекла. плоть иссохла.
а когда я сдохну, поди ответь,
почему, боясь разбиться о твердь,
залетают ангелы в сопла?..
 2005






* * *

symmetria


в преступном сговоре с ветрами
предновогодний бум, но я,
к облупленной приникший раме,
смотрю, как родина моя,
обернутая крафт-бумагой,
неразговорчива, бедна,
за мандаринами и брагой
выстаивает допоздна.

по рельсам катятся трамваи,
на поворотах голося,
повизгивая на дома и
на публику, что вышла вся
на поиски триумвирата
(но их карманная дыра
стыдит, чему открыто рада
гогочущая детвора).

тому, казалось, нет предела
по обе стороны стекла,
пока щека не онемела
от рамы и не отекла,
и не оставила полоску
внезапным, басовитым «слазь!»,
размазав родину, что в доску
сама собою налилась.

 2002-2003










* * *


тихий вечер февраля
воет между створок.
на запястье: два нуля
разделить на сорок.

за стеклом такая темь,
что куда податься
поле – два, мне – тридцать семь,
кате – снова двадцать.

бате – семьдесят второй,
мама – на погосте.
снегопад и геморрой
не пускают в гости.

не пойду. собака спит,
переносит чумку.
тихий вечер без обид
наполняет рюмку.

спирт погиб, как фаталист,
слизистую выжег.
и пошла рука на лист
сыпать чижик-пыжик.

в рифму медленно снежок
опадает в поле.
ноутбук зевает: ОК?
согласиться что ли?
 2003







* * *


Мохер, каракуль, ридикюль
коричневою гаммою
набиты в чемодан.
Июль.
Мы уезжаем с мамою.
Куда? -
неведомо куда.
Надолго ли? – неведомо.
Измучена донельзя да
растрепана, как ведьма,
устала мама обнимать
отца.
Шофер чинарится:
«Поедем, что ли, твою мать,
дождина начинается…»
А я кричу,
что я хочу,
что я хочу в уборную,
и пропускает кран мочу
в подштанину позорную.
Шофер газует, матерясь
на мир;
у мамы заново
цветастая застряла бязь
в двери.
С сиденья драного
я замечаю, как под са-
мым ливнем исколочены
спина и лысина отца,
сбежавшего с обочины.
 2003








* * *

вот март

Вот март. На небе нет изъяна.
У тротуаров снег, как рана,
чернея, сохнет на краях.

Мой дядя самых пресных правил,
бывало, в ухо мне картавил:
«Займи, племянничек, трояк.

С утра нет мочи без «пшеничной»
поставить крест на жизни личной,
не думать, что и где почем,

о чем молчать, куда податься…»
И вот поди уже лет двадцать
сидит: разбит параличом.

Вот март. Из мусора и быта.
Моя машина не помыта,
у детской клиники стоит.

А я веселый (буду гадом)
пришел сюда за результатом,
как за билетами в Аид.

Вот март. По белым коридорам
резвятся девочки, которым
от силы пять. Сквозь этот гул

смотрю в окно: все голубое,
глазного дна не беспокоя,
сгорает мирно на снегу.

Вот март. Уйти. Не сняв бахилы,
педалью вымучить все силы
купе, поправить зеркала

и траекторией по карте
продолжить жизнь, что, щурясь, в марте
сплошную линию прошла.








* * *


Лежа на днище лодки,
убранной изнутри,
я достаю из глотки
мыльные пузыри.

Их отнимают в гриме
клоуны, и потом
дети играют с ними
на берегу пустом:

носятся и толкутся,
смотрят, как я хочу
установить на блюдце
сломанную свечу

и выдыхаю в небо
языковую плеть.
Я невесом, и мне бы
вовремя улететь,

но в хороводе скором
каждому по ружью
я раздаю поморам
за поцелуй. Жую

сыр, потому что сыро.
Плачутся пастухи:
«Рим не образчик мира.
Камни его сухи.

Камни его не примут
дерева и людей:
им недоступен климат
нищих очередей…»

Молча, не беспокоясь,
веслами поглощен,
в талой воде по пояс
стоя, отец еще

верит в мою причуду,
белые кисти трет,
в ноги кладет посуду.
Мама целует рот.

«Мама, ты снова рядом,
и на закате дня
подслеповатым взглядом
смотришь ты на меня.

Издали светит солнце
в маленькое окно.
Тихо мне не живется.
Может быть, не дано?

Мама, позволь сыновью
боль мне излить свою –
я обожжен любовью,
но о любви пою,

но за нее радею
и под ребром ношу
легкую, как идею,
жизнь, равную грошу…»

…Лежа на днище лодки,
убранной изнутри,
я достаю из глотки
мыльные пузыри

и берега рукою
сталкиваю - волне
не привыкать к покою,
но привыкать ко мне.

И воротник мой вышит.
И под ногтями йод.
Сын обо мне напишет.
Внук обо мне споет…

А над землею вашей
вызвучила заря
хохот кусты замявшей
бабы да кустаря.
 1987, 1990









* * *


Воспоминания как часть пути
вдоль озера обычными шагами
отмерены по красно-бурой гамме
боярышника. С часу до пяти
на поле пара выпускается -
в округе не сыскать породе ровни;
и, поднимаясь в гору, у часовни
я все еще приветствую отца.
Лицо его в подтеках. Все никак
не избежать ему дороги дальней
в один конец, и черной готовальней
заманивают руки в синяках
меня, как в детских вымыслах. Отец
любуется, держа в объятьях сына,
как лошадьми обглодана осина
у изгороди. Слышен стук колец,
когда мы пожимаем руки для
прощания, и полные глазные
мешки заканчивают выходные
у озера прозрачней хрусталя.
 2003









* * *


 памяти мамы

Мне снился сон: давным-давно,
по-моему, как в том кино,
недалеко от рая
мы жили с мамой у реки,
ходили вместе, в две руки
малину собирая.
И, возвращаясь, у дверей
кормили мы с руки зверей,
и так мне было мило,
что к ночи, выпив молока,
я маму целовал слегка,
а мама говорила:
«Не ставь стаканы на окно,
гроза раскроет створки, но
потом, когда уймется,
уже тебе не будет сна
похожего, и вся вина
с тобою остается…».
 2000, 2002









* * *


Деревня. С дедовской щетиной
стоит хохмач, в кирзу обут.
За запыленною витриной
его привлек за рупь с полтиной
ликеро-водочный продукт.

Под ним струится март. Мимоза в
петлице. В пальцах вербный прут.
Сиренев нос его и розов.
Сергей Михайлович Морозов
его, по-прежнему, зовут.

- Эй, Клава, выдь, -стучится, - али
чего я скоморошил, тать?..
Отсутствующие медали
на лацкане ему не дали
культурно время скоротать.

Он перетопчется у входа
и, сгорбившись, потянет в дом
под улюлюканье народа.
Ему останется полгода
в далеком 67-м.
 2003










* * *


И еще об отце. На фотографии, где отец
в тенниске и разутый, справа за акведуком
и березовой рощицей спрятана старая ТЭЦ,
что брюшину небес земным наполняет духом.

За его спиною ГАЗ 66-й, пыльный кунг.
Две молодухи, загорелы и пышногруды,
возле кунга курят - у одной выпадает вдруг
из рук книга - дай присмотреться - Пабло Неруды.

У отца еще волосы, и ветер их обтрепал;
носогубные складки незаметны, пунктирны.
И девчачий хохот, любовный выдыхаемый пар,
утыкается в кратер курящей градирни.

…Этот снимок лет этак тридцать провалялся в трюмо
между резаных шайб, обгрызенных ручек, дужек,
запасных ключей, но каким датировано письмо
годом точно – помнит одна из этих старушек…
 2003









* * *

отсюда к отцу


водителям, к всему готовым,
в сознании рисует бог
дуб в белом поле под хотьковом,
как разветвившийся лобок.

пока тропа бежит позора
навстречу мысли, напрямик –
ненапряженная рессора,
похожая на змеевик,

наполовину в сердце вдета;
последнее, свежо на вид
и даже вымерзшее, где-то,
не опустев, еще кровит…

как назовется эта пьеса,
где защищается герой
рукой, разбитой о железо:
- отец, пусти! отец, открой!?
 2004