Тридцать три

 Тридцать три. Тридцать три длинных и коротких, кривых и почти прямых линии. Тридцать три пожизненных срока. Тридцать три откровения. Тридцать три царапины на нежно-розовом изразце высокой печи. На печи, рядом с которой я провел тридцать три дня, как прожил тридцать три жизни. Цифра магическая, судьболомная, фатальная.
Жена не раз ругала меня. Ругала и плакала. Словно эти метки причиняли ей нестерпимую боль. Словно они были выгравированы на ее нежной коже, а не на светлом кафеле странной печи. А я продолжал ставить эти рубцы. С упорством и отчаянием Робинзона, оказавшегося на необитаемом острове, я своей рукой продолжал кровавить чужой реквизит чьей-то другой жизни. Я оставлял эти шрамы везде, куда мог дотянуться. Мне было не жалко грустной печи и зареванной жены, которая рыдала и кое-как затирала эти судорожные подергивания моей руки. Потом, когда она успокаивалась, я ставил их сызнова, и рисунок моей нынешней жизни выходил еще более корявым, даже каким то ужасающим. Печка была чужая… и жена тоже… и жизнь не моя…
Дом был чужой тоже. Хозяина. Хозяин приходил через день. Иногда через два. Часто был поддатый. Молчал, качал головой, но пытался выглядеть гостеприимным и дружелюбным. Прикидывался. Он, конечно, видел все эти кривые царапины, и ему было жалко своего инвентаря, но мне было наплевать. Плевать на хозяина, на печь, на жену…
За тридцать три дня я также хорошо изучил потолок. Он был красновато-коричневый, обитый деревянными планками. Планки были в темно-кровавых, как запекшаяся кровь, щербинах, вмятинах и пятнах. Если долго смотреть на них, они начинали складываться в фигуры. Фигуры напоминали уродливых людей и лабораторных животных. Люди-фигуры злобно скалились, животные корчились и хотели или наброситься или укусить. Но мне было ничуть не страшно. Хотя плевать на потолок. Плевать на кривоногих уродцев и морских свинок на окровавленном потолке.
А еще я смотрел в окно напротив. Там на ветру качалась старая береза. Береза была кривоствольная и голая, заляпанная темными плямами на сером. Часто ветер был сильным, и тогда дерево размахивало своими паучьими больными ветками, словно пыталось заграбастать, схватить своими уродливыми руками кого-то или что-то. Ветер и береза. Береза и ветер в сумеречном, давно немытом, окне. Впрочем, плевать на березу, ветер, окна…
Два раза приходили родственники. Родственники жены. Хорошие люди, но мне было плевать на них тоже. Я их не воспринимал как людей. Они молчали, смотрели с сожалением на меня. Потом пытались произносить какие-то глупо звучащие слова. Их язык скорее походил на жужжание насекомых, на писк двух больших черных жуков. Жужжание жуков…Ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж… Что они хотели сказать? Я не знаю. Впрочем, плевать.
Вот и сегодня. Хлопнула дверь. В дом кто-то вошел. Послышались приглушенные голоса. Открылась дверь, и в комнату вошли жена и соседка. Соседка была хорошая. Она говорит что-то быстро. Почему соседки всегда такие болтливые? Я не знаю. Я отвернул голову к печи и открыл один глаз… Тридцать три царапины…Тридцать три метки смотрели на меня. «Завтра нарисую еще одну» - подумал я. «Интересно, дотянется ли рука?» Соседка продолжала что-то тараторить, но мне было плевать. Потом дверь открылась и снова закрылась. Голоса стихли. «Какие красивые метки. Как они классно прыгают вверх и вниз. Я никому их не отдам. Но надо царапать глубже, чтобы было труднее замазать. Только вот камень притупился. Нужен другой, острый камень. А где его взять? Завтра нужно будет поискать за печкой. Там много всякого мусора».
Жена вернулась. У нее были красные опухшие глаза. «Почему у нее такие красные глаза? Круглые, глупые глаза? Как у рыбы. И вся она круглая и глупая… круглая и глупая…круглая и глупая…».
- Кушать будешь?
- Кушать?
- Да, я принесла сосиски и рыбу. Хочешь? Сосиски будешь? Или хочешь, я пожарю рыбу?
Я посмотрел на нее. «Она круглая и глупая» - снова мелькнуло в голове. Она продолжала смотреть на меня, прижав пальцы к белым губам. Два огромных глаза и наискось подстриженная челка. «Почему у них такие дурацкие прически?» Я вдруг высунул язык. Язык был большой и неестественно иссиня-красный, как гипертрофированная слива-переросток. И громко рыгнул. «А-а-а-а-а-а-а…» - промычала «слива-переросток». «А-А-А-А-А-А-А…» - завопил мой рот еще зычнее. Жена закрыла лицо руками и выбежала из комнаты. Я хотел спрятать язык, но он не слушался, не помещался в почему-то вдруг маленьком рте. «Почему язык такой большой, а рот маленький? Я не знаю». Я с трудом впихнул распухшую сосиску себе в рот и щелкнул зубами.
Затем я снова повернулся к печке. «Уже вечер. Нарисую красивую метку сейчас. Или лучше завтра. Да, завтра будет лучше. Завтра будет правильно».
Бок затек. Я хотел повернуться на другой бок, но почему-то у меня ничего не получилось. Тогда я просто повернул голову и уставился в окно. В темный дом глядела старая голая береза и безмолвно качала своими ветвями. «Какая она уродливая. Голая и старая…».
В комнату снова вошла жена и принесла на подносе макароны с сосисками. «На, поешь…». Я взял рукой кусок розовой сосиски, откусил и начал медленно жевать. Распухший язык сильно мешал сосиске во рту и был как ватный. Вкуса я не чувствовал. «Дерьмо» - не проговорил, а промычал я, и выплюнул плохо пережеванный кусок прямо на кровать. Потом плюнул еще раз. И еще… Брызги розовой слюны полетели на белое одеяло. «Дерьмо» - спокойно сказал я и посмотрел на потолок. Сплющенная с обеих сторон голова знакомого спаниеля с одним ухом ехидно улыбалась мне сверху. «Дерьмо!» - закричал я. «Дерьмо-о-о-о! Суки! Все! Убью!» - неистово завопил я и с первого же удара головой об угол кровати рассек себе кожу на затылке. Это меня не остановило, а показалось весьма забавным, и я стал биться головой еще и еще и еще. «Иван! Перестань! Ой, мамочки! Господи! Господи, помилуй! Господи!» - вопила жена, не зная, что делать, куда бежать. Десять или двенадцать ударов спустя я потерял сознание. Затылок был весь посечен острой спинкой кровати. Вся подушка была залита кровью.
На следующий день приехала мама. Ей, наконец, дали отпуск за свой счет, и она смогла купить билет на самолет. Припухшими глазами она минут пять смотрела на забинтованную голову сына, не проронив ни единого слова. Затем, не ничего так и не сказав, она покинула мрачную комнату, тихо прикрыв за собой тяжелую дверь. На кухне ее ждала невестка, переставляла кастрюли и нервно убирала что-то с грязной клеенки стола.
- Вот - она протянула мятый кусок бумаги пожилой женщине, - медицинское заключение. Там написано… - начала она, жестикулируя худыми руками и не поднимая глаз. Но старуха знаком попросила ее замолчать.
- Там написано – тем не менее, продолжала молодая женщина, - внутренние повреждения теменной и височной части головного мозга. Но, ведь, это не навсегда, это как сильное сотрясение головного мозга, люди от этого выздоравливают, не правда ли? Доктор сказал, надежда есть…
Пожилая женщина молча посмотрела на нее, потом прошептала :
- Расскажи, как это произошло…
- Я, ведь, говорила…Машина…Он попал под машину...
- Под машину… Я это уже слышала… Как это было на самом деле? Он был пьян?
- Да… Он был сильно расстроен… Ну, сами знаете… Он шел по тротуару, потом… потом вышел на дорогу… потом на тротуар, опять на дорогу… он сам… был сильно пьян. Зачем? Я не знаю. Что-то кричал. Обвинял всех, что не может найти работу, что не хотел сюда переезжать, что все лицемеры и все ложь… сами знаете. Его сбила большая машина, фура… я не видела как, но потом… когда посмотрела…. Ах, Господи… он попал под нее, туда, вниз…под кабину…Голова, спина, ноги… - она начала снова плакать, громко рыдать или,
скорее выть, как раненная собака. Этот кошмар, даже спустя три месяца, проведенных Иваном в критическом состоянии в больнице и месяц дома, казалось, неусыпно преследовал ее. Она осунулась, стала еще меньше, чем была, губы исчезли с поверхности лица – остались две бесцветные полоски кожи, глаза казались огромными, черными, как ночь, хотя, на самом деле, когда-то были светло серыми, как осеннее небо.
- А почему вы так поздно сообщили мне? - спросила старуха.
Молодая женщина подняла глаза к потолку, смахнула последнюю слезинку, потом опустила их снова вниз, пожала костлявыми плечиками и, набрав воздуха в грудь, выдохнула:
- Я… мы… я чувствовала себя… я чувствовала, что это я виновата… в том что… что произошло – она снова подняла голову вверх, но уже, казалось, не к потолку, а куда-то дальше, выше, размазала остатки утренней туши под левым глазом, и продолжала:
- Тяжело нам было. Другой город, этот дом чужой, незнакомые люди. Все осталось в прошлом: очаг, мама, работа, друзья, все. Я то легко это переживала, ведь родители недалеко, а он.. .он мучился, изводил и себя, и меня… я потом махнула рукой что ли, сколько можно терзать себя… Устроился на работу – обманули, не заплатили, по специальности никому не нужен был, вокруг торгаши, бизнес… - слезы снова тонкими ручейками сбегали по обострившимся скулам, она смахнула их молча и уставилась в одну точку.
Последние месяцы вынули душу из нее, но еще больше извели ее, измучили до смерти, бессонные ночи и везде преследовавшее чувство вины, что это она, именно она, а не обстоятельства, он сам, наконец, виноваты во всей этой нелепой трагедии, в этом кошмаре, из которого она никак не могла пробудиться. К чувству вины добавлялось сильное чувство беспокойства, граничащее с психозом, за ребенка, свое будущее, за будущее мужа. Казалось, что спасения не было. Доктора молчали и советовали не бросать надежды. Родители молчали. Бог молчал, и выхода не было…
За окнами сгущалась осенняя ранняя тьма. На небе зажегся молодой месяц. По проходившей рядом дороге с шумом проносились одна за другой большие и маленькие машины, которым не до кого и не до чего не было дела. На холодном ветру мерно покачивалась старая кривая береза, а в мрачном доме, царила мертвая тишина, которую время от время прерывал лишь смутный шепот голосов да странный приглушенный звук - то ли стрекотание согревшегося сверчка, то ли шорох скребущейся домашней мыши, которая тихонько что-то грызла, звук, доносившийся со стороны большой, покрытой нежным розовым изразцом печи.