Церковь имени меня

И все-таки, когда я шел в школу по Садовой улице, я думал, почему у школы, прямая до этого дорога, делала по диагонали поворот влево, оставляя по одну сторону перед забором чугунно-литейного цеха площадку, где можно было играть в зависимости от времени года в футбол или в хоккей, а по другую сторону - для игры в ножички или в вышибалы?
Мне было 11 лет. На уроке литературы Любовь Ивановна читала четвероклашкам стихи любимого поэта.
Двор за окном освободился от грязи. Весна играла на солнце изумрудами первых листьев, а я ждал, пока заветная фотография доплывет до последней парты.
- Черный человек, черный, черный! - звучало в тишине класса, как заклинание.
Ах, наша добрая, милая Любовь Ивановна растворилась в стихах где-то далеко-далеко за горизонтом школьной программы.
Фото было черно-белым. Но с черно-белого фото на меня глядел розовощекий пупс с золотыми волосами…
Две даты между тире убедительно свидетельствовали: ангелы не живут долго.
- Месяц умер, синеет в окошке рассвет…
Было так: перед тем, как черный человек исчез в разбитом зеркале, белая береза, принакрывшаяся снегом за окном, навсегда превратилась в черного человека.
- Любовь Ивановна, а почему Есенин повесился?
Вспоминая лицо учительницы в ту минуту, спустя сорок лет я думаю, что знаю, почему школьный звонок прозвенел, как нельзя кстати.
Я тогда еще многого не знал. Не знал, что до революции в школе, где я учился, то же была школа. Церковно-приходская. Вообще-то я понимал, что ничего другого в этом одноэтажном деревянном здании с длинным коридором посередине и большими окнами быть не могло. Но вот - чтобы была церковно-приходская школа? Государство рабочих и крестьян настолько отделилось в ту пору от церкви, что всякие исторические корни, если на то не было дозволения партийных органов, беспощадно рубились. Только теперь я понимаю, почему-то никто на тему того, что было на месте моей школы, ни мне, ни моим одноклассникам ничего не говорил. Хотя разговоры о том, что-де в той школе была женская гимназия, а в той – мужская, были. Да и город звался в честь святых князей-мучеников – Борисоглебском!
Странное дело – я видел, что чугунно-литейный цех за забором расположен в бывшей церкви, но не предавал этому никакого значенья. А ведь в окнах первого этажа с лестницы, ведущей в спортзал, были видны эти чудовища, переплавившие в безликие чурки собственные колокола, и всё-таки не сумевшие одолеть и превратить в прах былое величие не сломленных стен старой церкви.
Мне тогда не казалось диким, что спортзал школы находился на втором этаже этого литейного цеха. Меня так воспитали – не удивляться.
Революционная сила ужасным образом превратившая Успенскую (святых Бориса и Глеба) церковь в цех, как какому-то зэку, давшая ему номер-табличку и нужную для страны работу, спрятавшая ее от людей за высоким серым забором, для поддержания учебного процесса теперь уже не церковно-приходской школе предоставила помещение под спортивный зал под самым куполом, куда для оптимизма духа по деревянной, ведущей от школьного двора, оставляющей внизу пограничный с цехом забор, лестнице, так страшно поскрипывающей, волшебным образом занесла черный немецкий рояль 1913 года.
Я думаю, не случайно первая звуковая комедия в этой стране называлась «Цирк»…
Моя церковно-приходская школа возле Успенской церкви находилась на Садовой улице. Казанская улица была переименована в Садовую только за то, что носила имя видневшейся вдалеке другой церкви, превращенной в склад.
 Страна уже встретила свое пятидесятилетие, но ни чуть не поумнела. Антиквариат, не пожелавший играть дифирамбы, в отсутствие настройщика был прелюдно подвергнут четвертованию. А я вырезал из валявшейся у входа в зал щепы кораблик. Он летал над весенним ручьем, опережая всех своих конкурентов там, где прямая дорога делала крен…
Господи, как все оказалось просто: Успенская церковь стояла на большой городской площади, под бочком – школа, моя школа, а дорога, раздваиваясь, обхватывала их с двух сторон, обнимая.