Jedem das seine

Jedem das seine.
Entertainments of the doomed bourgeoisie.
Occide moriturus.

Каждому свое.
Развлечения обречённой буржуазии.
Убивайте тех, кто должен умереть.


Ax, сколько же безруких и безногих, вынужденно грязных
Больных, больных, жизнь с болью перемешана таких.
Так подтолкните, потерявших равновесие, в оргазмы
Ущелия смертей, проклюнется там зренье у слепых.

Кривой и светло-жёлтый дом, как дряхлая старушка,
В нём обитает полумрак, висит под потолком,
Ещё на чердаке, где рухлядь по углам: бумага, ткани, стружка
Свисают черепа – осинники, там осы в чёрно-золотом.

Ещё там стулья – старики с больной обивкой и игрушки,
Горшки ночные, платяные шкафчики с бельём
Наивность, радость, смех, простынки мокрые, подушки,
И дети, натворившие всё это. Это ветхий «Детский дом».

Сиротки… только здесь их ласково пригрели,
Их сразу или в раннем детстве выбросили в голод, страх…
Ветра захаживают в гости через половые щели,
Ведут себя, проказники, совсем не как в гостях.

Одеты, будто наспех, в пыльные лохмотья дети,
Но под лохмотьями любовь живёт, огни надежд горят.
И каждый знает, что его возьмут с собою люди эти,
Которые придут сегодня вечером смотреть ребят.

А дымные глубины ночи заклубились. «Ждём, не спится»
Кукушка десять куковала. Скоро добрые придут
И принесут любовь, тепло и радость, счастия частицу,
Низвергнут одиночество, укутав дома их в уют.

22.05…вот 20…стук взорвался тучным эхом,
Детишки задрожали чёрствыми листами на ветру,
Заёрзали и захихикали, но наблюдая кутанную мехом
Девушку с мужчиной, прекратили всякую игру.

Они из публики тащили шлейф благоухания для деток,
Чадящий лицемерием и ложью, как поросшая вода,
Погоней за авторитетом и за ценностью чужих монеток,
У мёртвых ныне что отобраны, у обедневших навсегда.

Кружась вокруг себя, щебечет девочка: «Меня возьмите!
Смотрите на меня! Какое платьице красивое и я».
Уставились глазища остальных. Хотите верьте или не хотите,
Но, чтобы блеск в очах детей завелся, не было и дня.

Один лишь мальчуган не взволновался тем визитом,
Он изучал чудесные картиночки под сенью траура волос.
Причудливые, странные, его глаза мерцанием залиты.
В рисунках он, не в комнате, нырнул в круговорот метаморфоз.

«Ах, славненький какой!»
из сумочки явился апельсин. –
Само Добро с протянутой рукой.
«Держи, малыш, поедем с нами, будешь нашим сыном».
Головка отворачивалась медленно от красоты картин…
Взял фрукт, совсем не зная, как же обращаться с апельсином.

Мадам взяла за ручку мальчика, и тот последовал за ней,
По месиву дорог…кареты тряска…улица…распахнутые двери…
«Приехали, милашка»…изумрудная аллея…дом глядел из-за ветвей…
По мраморным ступенькам…статуи…туманность сада... роскошь интерьера…
И удивление… «Иди за мной»…дверь в погреб…мрак… «Воды ему налей!».

Неделю нет еды…его к стене в запястья пригвоздили,
По-зверски, извращенно мучили, мадам же рисовала каждый день…
Она изображали муки перед смертью, к ножкам книги прицепили…
Мольберт и холст… палитра… кисти… краска…
Свеча и грубые мазки, что воплощают сказку.
Картина зарождалась в стонах, плачах и молчании её, она как тень,
Смотрела…смех тирана, вдохновение в груди бурлили.

«Morior!»
«Sic tene».

«Умираю!»
«Оставайся таким же».






апрель 2006