Идиот хх

- Завтра? Постойте, но мне сказали на один день! – выдохнул, трудом сдерживая возмущение, поднимающееся тошнотворным комком к горлу, Егор, - или я ошибаюсь?
 Он вдруг почувствовал себя виноватым, хотя сам не знал почему.
Дело было в том, что вчера его вызвал к себе начальник Яковский Виктор Михайлович и с глупой ухмылкой объявил, что он должен, в целях производственной необходимости, так это у них называлось, поработать один день в механосборочном цехе, так как был конец месяца и не хватало людей, и он, после некоторых колебаний, согласился, хотя к цеху не имел никакого отношения, а на самом деле был принят экономистом в отдел сбыта два месяца назад, тем не менее, он согласился почти не раздумывая, потому что не мог отказать когда его просили о чем-либо, потому что понимал, если просят – значит надо, надо выручить. Совесть не позволила отказаться, отмахнуться, оскалив зубы, тут же налету выхватив пару веских, не требующих особых доказательств, причин. Совесть была его путеводной звездой в этой жизни смертельных соблазнов и ложных понятий, его верной советчицей. До настоящего момента она его всегда выручала, и он ей безоговорочно доверял, хотя не всегда был беззаветно верен этому личному богу в душе. Всякий раз, когда не знал как поступить, он спрашивал ее что она думает об этом, как ему поступить, и поэтому и в этот раз, услышав ее тихий одобрительный голосок, он не раздумывая, дал свое согласие.
Не пройдя инструктажа и даже не получив, как казалось, обязательной для всех спецодежды, он всю вторую смену простоял за «стендом», станком для проверки под давлением газовых кранов. Работенка была не из легких. Нужно было при помощи специального ключа открыть шесть кранов, предварительно вставленных в прорезиненные пазы под давление и утопленных в грязной мыльной воде, определить по весело бегущим вверх пузырькам воздуха, который из кранов с дефектом. Затем, тем же ключом закрыть краны, спустить воду, стравить давление и отсортировать хорошие краны от бракованных. Ключ поворачивался без особых усилий, пританцовывая в перемазанных маслом руках, и Егор чувствовал себя настоящим профессионалом – здорово, когда все получается быстро. Хорошие краны - налево, бракованные - направо, другие в пазы, давление нагнетено, вода пущена, определены тонкие струйки пузырей, вода спущена, давление стравлено, хорошие – налево, бракованные – направо. Раз, два, три, раз, два, три!
Но чаще все же попадались туго затянутые краны, и тогда руки с трудом поворачивали проклятый ключ, который врезался равнодушным железом в онемевшие кости рук, напряженная и плохо скрываемая гримаса усилия и злости сменяла легкую, почти застенчивую улыбку в уголках рта, пот катил солеными виноградинами по лбу, щекам, спине. Но Егор был не из тех, кто жалуется, надо – значит надо, подводить, ведь, нехорошо. Не смотря на то, что тело ворчало и причитало от усталости, на душе было полное успокоение, казалось, она парила где-то высоко-высоко, посылая немые приветы скорбящему в трудах телу. Совесть Егора была довольна.
За час до окончания смены к нему подошла мастер цеха Аня, и мило улыбаясь, почти кокетничая, похвалила его за особое старание.
- Хорошо работаете, нам бы побольше таких вот совестливых работников. Вижу, что
тяжело, работенка не из легких. Для первого дня достаточно, можете идти домой, - и она еще раз, во весь рот улыбнулась Егору, показывая гнилые зубы, но ее улыбка показалась ему самой прекрасной в тот момент, отчего он почувствовал себя молодцом и почти героем, героем механосборочного цеха, непревзойденным виртуозом проверочного стенда.
- Завтра продолжите, а на сегодня хватит, да не забудьте станок убрать – мастер Ира повернулась, чтобы бежать дальше.
- Завтра? Постойте, но мне сказали на один день! И … - под ложечкой противно
засосало.
- У нас не хватает людей, Вы же видите, - улыбка пропала, и лицо приняло почти угрожающее выражение. Поэтому завтра жду Вас, - доводы казались неопровержимыми, и Егор почувствовал, как внутри все похолодело, сжалось от какого-то неведомого доселе ужаса в один холодный комок, словно он оказался в безнадежном заточении, сердце билось, как птица в клетке «Свободу! Свободу! Свободу!»
В полном смятении, стараясь своим шагам придать как можно больше
уверенности, а будущим пламенным речам как можно больше твердости, кое-
как смыв с гудевших от усталости рук едкое масло, он направился к Станиславу
Станиславовичу Черницкому, главному механику, который «попросил» Егора
выручить производство и выйти на работу в цех.
Станислав Станиславович был человеком отменного воспитания и
аристократических манер. Еще до знакомства с ним Егор восхищался его умением держать себя, говорить неторопливым глубоким баритоном, один звук которого мог убедить собеседника в чем угодно – что тот забывал внимать словам, а к чему они, когда голос, как музыка, укачивает и усыпляет до приятных мурашек на коже. Станислав Станиславович всегда здоровался самым любезнейшим образом, каждый раз называл по имени, а иногда и по имени отчеству, что, безусловно, склонило бы любого на его сторону, и Егор не был исключением. Ему нравились хорошо воспитанные люди.
Про Черницкого, почему-то, ходили нехорошие слухи, что он чуть ли не тихий подлец, что с ним нужно ухо держать востро, но Егор слухам не верил – мало ли что люди говорят, у них, известное дело, язык без костей. Но сейчас, шагая по мрачному обшарпанному коридору, он готов был поверить ходившим слухам и сдать свои неприступные бастионы доверия циничной людской молве.
- Разрешите? – постучался в дверь Егор.
Станислав Станиславович уже сменил безукоризненно чистый рабочий халат на цивильное платье, хотя до окончания работы было еще двадцать минут. В кабинете, помимо него, находился его приятель Игорь Викторович Кириевский, развалившийся с горящей сигаретой в руке, в старом кресле напротив.
- Да, да, конечно, заходите, Егор, - тон был, как всегда, безупречно вежливым.
Егору снова стало ужасно неловко, словно он собирался просить что-то для своей личной выгоды, ему совсем не причитающееся. Откуда-то снова вылезло назойливое, колючее чувство вины, и начало, причмокивая, целовать его в уши.
- Я по поводу работы в цехе. Если не ошибаюсь, Вы сказали, что нужно…, что я
должен отработать один день, мне же говорят, что завтра я тоже должен выйти. Как же так? – чувство вины оставило уши в покое и теперь липко мешалось на языке, слова рождались с трудом, Егор чувствовал, что говорит не совсем твердо и убедительно, и мысленно выругал себя.
- Понимаете, Егор, - начал Станислав Станиславович, элегантно закинув ногу на
ногу, - да Вы присаживайтесь, пожалуйста, наше предприятие действительно в затруднительном положении. Рабочих рук не хватает, да и на стенд женщину не поставишь – работа, ведь, мужская. А Вы парень крепкий, выносливый, поэтому поработайте до конца недели. Я Вас прошу.
- «Поработай, поработай!» - противно пищало в ухо чувство вины. Егор молчал.
Момент был упущен.
- Хорошо – он с трудом выдавил из себя, сам не зная почему. Завтра вторник, среда, четверг, потом пятница…
- Так и быть, выручу вас, - на душе скребли кошки.
- Да, еще… - голос Чернецкого приятно вибрировал. Нужно выйти не в первую, а во
вторую смену.
- Во сколько начинается и заканчивается вторая смена? – спроси Егор.
- Начало в три. Конец в одиннадцать тридцать.
«Как же я домой то доберусь?» - мелькнуло в голове Егора. Но, не долго раздумывая, он почти прошептал:
- Добре. Надо, так надо.
- Вот это я понимаю. Сразу видно, настоящий мужчина, никаких долгих раздумий и
лишних вопросов, – Чернецкий приятно улыбался в молочных тумане табачного дыма.
- Всего хорошего, - Егор аккуратно закрыл за собой скрипучую дверь и, почти
успокоившись, зашагал прочь от прокуренного кабинета.
Дома он рассказал жене о своей «новой» работе, на что та лишь пожала плечами:
- Надо, так надо. Не гневи начальство. Не забывай, что ты на предприятии без году неделя.
- Но как ты не понимаешь! Это несправедливо, нечестно! Я не против физического труда, но правила должны быть для всех едины, а не только для меня! Они же просто-напросто заткнули мной образовавшуюся дырку и рады! А все остальные помалкивают, думая «Чур-чур, только не меня», – он еще долго объяснял свою позицию жене, хотя заранее знал, что это было бесполезно, а ночью долго не мог уснуть.
На следующий день он снова вышел в цех и привычно встал за проверочный стенд. Лицо его было напряжено, улыбку, казалось, он оставил дома. За ночь тело не успело отдохнуть и с непривычки побаливало. На душе было почему то тяжело. Холодком неосознанной тревоги неприятно посасывало под ложечкой.
За день не произошло ничего примечательно, если не считать, что он познакомился с девушкой, которая работала за соседним станком. Они несколько раз поболтали о том, о сем, но всякий раз Егор торопился вернуться к работе, словно ничего интересней в своей жизни он не делал. В этот день почти все краны были туго затянуты, и к концу смены Егор не чувствовал ни рук, ни ног. Он пытался убедить себя, что он молодец, все делает правильно, и ведет себя как настоящий мужчина, не жалуясь, выполняя чью-то чужую работу и чью-то чужую волю, но это не помогало. Ощущение того, что его одурачили, не покидало его.
Окончив закручивать краны, Егор быстро помылся и торопливо покинул здание завода, словно пытался убежать от тех неприятных впечатлений, который накопились за день.
Все следующие дни также не принесли никаких новых событий, не считая нового чувства, проникновенного чувства ненависти по отношению к станку, за которым он стоял. «Неудивительно, что здесь даже работяги гнуться не хотят, и человека они найти не могут». Он безмолвно поклялся себе в тихой вечной ненависти ко всему железному, ко всем станкам и машинам, бездушным автоматам и агрегатам. Но, все, как известно, проходит - пришел конец недели.
За субботу и воскресенье все недавние тревоги и волнения забылись, привычные дела и заботы вытеснили неприятные мысли. В гости приехала дочь, жившая у бабушки с дедушкой и которая приезжала к папе с мамой на выходные, и они, все вместе, ходили в осенний лес, «к камню», большому валуну на краю мелового карьера, наполненного синей-синей водой, на который они, по очереди взбирались, чтобы видеть далеко-далеко, потом в небольшой рощице они играли в «догонялки», носясь по сухим шуршащим листьям, а вечером рисовали на компьютере и читали принесенные Егором из заводской библиотеки книги.
В понедельник, как обычно он вышел на свое рабочее место в отдел сбыта, проверил почту, сделал несколько телефонных звонков, поболтав между делом о том, о сем со своими коллегами. Словно гора свалилась с плеч – с цехом было покончено. Часов в одиннадцать он вышел из кабинета и – о, капризная Фортуна! - нос к носу столкнулся с Чернецким, который куда-то торопился, по всей видимости, направляясь в цех.
- Добрый день - поприветствовал его привычно Егор.
- А Вы почему здесь? Почему не у стенда? - баритон Станислава Станиславовича был по обыкновению глубоким. В Егоре все оборвалось. Еще утром у него было какое-то неприятное субтильное чувство, которому он не мог дать определение, теперь он понял, о чем его хотела предупредить интуиция.
- Но я, ведь, до конца недели? - почти пролепетал он.
- Кто Вам сказал? – глубокий баритон Чернецкого теперь был неприятен для уха
Егора.
- Вы и сказали.
- Вы ошибаетесь, но мы разберемся – любезно пообещал Чернецкий и пошел вниз.
В Егоре все клокотало. Сердце бешено колотилось, словно у него опять хотели отнять, ставшую привычной свободу, на лбу выступили капли холодного пота, зубы до боли сжались. «Да как он смеет! Как может так бессовестно лгать?! Вот подонок!» - подумал Егор про себя. Он развернулся и вошел обратно в кабинет, где все было, как и прежде.
Валерия Яковлевна, юрист, не совсем приятная в некоторых отношениях, но весьма неглупая, наученная горьким жизненным опытом, старая дева, словно прочитав его полные возмущения мысли, поинтересовалась:
- Вы кажетесь чем-то обеспокоенным, Егор.
- Да, действительно, попробуй не беспокоиться, когда тебе лгут, да еще в глаза!
- Это Вы о чем?
Егор вкратце, с трудом подбирая от волнения слова, рассказал ей все, как было. Валерия Яковлевна, стреляный воробей, прищурясь, посмотрела на него и добавила со свойственной только ей прямотой:
- Чернецкий подлец. Не доверяйте ему. Впрочем, здесь таких, как он большинство. Я
бы посоветовала Вам хорошо запоминать, что Вам говорят, а еще лучше записывать.
- Но, ведь… Откуда я мог знать. И потом его манеры, воспитанность не давали мне
повода усомниться в его порядочности!
- То-то и оно. За лощеными манерами скрывается личность пройдохи и лгуна.
Будьте настороже, Егор – посоветовала она.
- Но ведь так нельзя! – выпалил Егор. Ведь должна же у человека быть совесть или
остатки ее.
Валерия Яковлевная почти по-матерински улыбнулась.
- Повторяю, Чернецкий не тот человек, в чей адрес следует упоминать это затертое, мало кому нужное в наше время, слово, – голос Валерии Яковлевны звучал, как холодная, не знавшая жалости, сталь.
- Я также не понимаю, почему я вообще должен работать в качестве рабочего в цехе,
начнем с начала! Что это за такая производственная необходимость? За два месяца, что я здесь, я ни разу не видел и не слышал о ком-нибудь из наших пятнадцати отделов, кто был отправлен работать туда…Поймите, я не боюсь физического труда или ручки свои белые там замарать, но я против того, чтобы данное правило касалось только меня, меня одного!
- Понимаете, скажу Вам, как юрист. Действительно, при производственной
необходимости, по действующему законодательству, Вас имеют право направить туда, куда считаю необходимым, сроком до одного месяца.
- Без моего на то согласия?
- Без вашего на то согласия…
- Бред. Что же и метлу мне в руки и может туалеты чистить?
- Ну, это, я думаю, не произойдет, хотя все возможно. Так вот, они действительно
имеют право отправить вас работать в цех, но не вас одного, а любого из нас. В порядке очередности.
- Да, но я еще никого из «белых воротничков» в цехе не видел… И в отделе я не
один. Нас шесть человек.
- Верно, но вы же понимаете, Егор, закон писан не для всех…
Через два часа Егора вызвал к себе Яковский. Тоже весьма скользкий
 тип, заинтересованный только тем, что было выгодно ему самому. На его лице, как
 всегда играла противная ухмылка.
- Соловьев, Вы должны были сегодня выйти в цех на стенд номер два. А я вижу вас
здесь? В чем дело?
От этих слов Егор сначала опешил, но потом, вспоминая предостережения Валерия Яковлевны, собрался с духом и твердым голосом произнес:
- Черницкий хочет, чтобы я продолжил работу за стендом. Я же должен Вам заявить,
что отказываюсь. Мне сказали «один день». Вместо этого я проработал неделю. Спецодежду мне не выдали, на проходной охрану не предупредили, никого не волнует, как я должен добираться домой в 12 часов ночи, а живу я за городом. Чтобы сесть за компьютер на свое нынешнее место, я прошел медкомисию из двенадцати человек, а чтобы выполнять тяжелую физическую работу никто даже не спросил, позволяет ли мне мое здоровье. И, вообще, объясните, пожалуйста, почему, будучи принятым на работу экономистом, я был отправлен в цех в качестве чернорабочего на неопределенный срок? Какое отношение первое имеет ко второму? – Егор был зол на всех, и он понимал, что, впрягшись в эту телегу и протащив ее какое то расстояние, он должен был выпрячься из нее как можно скорее, иначе на нем так и будут ездить дальше.
- Хорошо, Соловьев. Ваша точка зрения мне ясна. Можете пока идти – начальник, видно, не был расположен спорить.
Вернувшись в кабинет, на свое место, Егор еще долго не мог сосредоточиться. Различные мысли осиным облаком вились вокруг его одуревшей головы. «Ведь это не честно, не справедливо!» - твердил он себе, словно обманутый ребенок. «Как люди могут так бессовестно, беззастенчиво лгать? И при этом чувствовать себя абсолютно нормально? Как могут другие спокойно заниматься своими делами, трендеть с подругами по телефону, читать глупые журналы, бегать в буфет за пирожками, когда за них кто-то работает? Где их совесть? Почему никто из них не подойдет и скажет: «Ты поработал. Давай теперь и я поработаю. Ты не один. Моя очередь. Так будет справедливо. Так будет честно. Так будет по-людски. Почему каждый из них, пряча глаза, тем не менее, молчит, дорожа своим комфортом, находя себе тысячу пустых причин и оправданий? Почему всем глубоко начихать?».
Прошел месяц. Егор работал на своем прежнем месте и даже забыл о тех малоприятных днях, о лжи, о тихой несправедливости, которой он подвергся. Не раз он говорил себе: «Подумаешь, неделю в цехе отработал. Вон люди, которые по пол жизни оттуда не вылезают. И нечего. Живут и жизни радуются». Но он все же смутно понимал, что дело было не в тяжелом, ломающем спину, полурабском труде, - ему уже приходилось вот так же работать, и ничего, выжил, не обозлился, дело было в другом, - а именно, во вранье, притаившемся, ставшим нормой вранье, проникшем, как злокачественные метастазы во все уголки человеческого бытия, и ставшей частью их жизни, в сытом равнодушии его коллег, которые только для виду проявляли к нему интерес, а сами ни за что, ни за какие коврижки не захотели бы оказаться на его месте, в подобострастном и предвзятом отношении к начальству, к себе, друг к другу, в наглости, которая не стеснялась ничего, в прикрытой глупости всего происходящего.
Он чувствовал себя так, словно потерял что-то, что-то очень важное, что ему уже никогда не вернуть, но никак не мог понять что.
В конце декабря его вызвал начальник . Зайдя в кабинет, он увидел Чернецкого.
- Тут такое дело, Соловьев, - хорошо знакомый приятный баритон.
- В механосборочном не хватает сверлильщика, а ты с опытом. Хотя и недавно у
нас, а в цехе поработать успел, себя, так сказать, с лучшей стороны показал. Надо выручить трудовой коллектив…
- На сколько дней? – равнодушно спросил Соловьев.
- Да всего на один.
- … Хорошо. Надо - так надо…