Весна не вправе

Снежные комья безразлично мельтешили за окном. «Середина марта» – обреченно констатировала факт Света, уставилась в монитор и привычными движениями застучала по клавиатуре.
По вечерам она «халтурила» – работала наборщицей известных и малоизвестных современных авторов. Литература ее мало интересовала. Да разве ж это была литература?! Для нее это были просто буквы, которые без всякого смысла и внутреннего голоса складывались в слова, предложения, абзацы, главы. Она любила невыдуманную реальность, ту, которая жила исключительно в ее воображении под одним ей ведомым углом зрения. Иногда она находила осколки этой реальности в окружающей действительности.
Каждое утро, направляясь на работу, она здоровалась со старым, ржавым «Запорожцем», уже который год стоявшим у подъезда. «А ведь он тоже живет, живет какой-то своей жизнью, никому не ведомой» – думала вскользь она, глотая первые ноты несвежего воздуха. Старая, выгоревшая на солнце пластмассовая игрушка доперестроечных времен, жившая в «Запорожце», умиляла ее не меньше ржавого друга. «И у нее своя жизнь. И никто не знает, как она закончится» – продолжала внутренний монолог Света. Однажды она проснулась, выглянула в окно и увидела, что у железного товарища выбиты два боковых стекла. Ей на секунду стало не по себе, ведь на улице зима… Но уже в следующее мгновение Света улыбнулась: «Как никак, этот вандализм явился невольным доказательством моей теории. У «Запорожца» есть жизнь!»
Временами она жалела, что у нее нет фотоаппарата. Порой, она видела потрясающие картины: угол деревянной скамейки с еще свежими подтеками зеленой краски, нора-дыра в заборе, уводящая интуитивного зрителя в неизвестность, пивная бутылка на дороге, а в ней – засохшая роза, синий ящик для настоящих писем, беспризорная сумка, знакомые-незнакомые лица, старые-новые темы, овсяные оладьи, вкус винтажа…
Однажды отец подарил ей фотоаппарат. Она даже пыталась делать свои первые неумелые зарисовки, но вскоре фотик пропал. Как выяснилось, муж унес его на работу и после этого фотика никто не видел. Она расстроилась, как ребенок, у которого отняли любимую игрушку. По впечатлениям это было сравнимо разве что с детским воспоминанием об огромной плюшевой собаке, которую мама распорола на коврики. И эти голые пластмассовые глаза, этот беспризорный кожаный нос так и остались мертвым комом в горле.
Она любила повторять: «Трусость – главный человеческий порок». Но смелость всегда одаривала ее болью. И тогда жизненное пространство сужалось до размеров собственной комнаты, расширить которое удавалось только неограниченному количеству пива.
Лучшие люди, да и просто люди приходили к ней неожиданно. И столь же неожиданно и бесследно исчезали. «Трусость – главный человеческий порок» – вновь произносила она и откупоривала очередную бутылку.
Она отказывалась верить в случайности. Все взаимосвязано. И нет ничего лишнего. Только вот кто подстраивает эти связи? Этот вопрос болтался веревкой ее собственной линии жизни. Веревка петляла, завязывалась в узлы, натирала скулы. По ночам ей снилось, будто она стала крысой и, чтобы усмирить невыносимый зуд, грызла ту самую веревку, но никогда ее не перегрызала. В этом отважном деле ей никто не помогал и никто не мешал.
А потом наступала весна. «Запорожец» продолжал жить своей жизнью, не совпадающей с природным календарным циклом. Весна вполне могла стать осенью или зимой, но ни того, ни другого не происходило. Он был вне рамок этих условностей, придуманных человеком для человека.
Однажды «Запорожца» не стало. На его месте поселился отполированный кросавчег «Фольцваген», безусловно, тоже со своей жизнью. Он был рабочей лошадкой. Каждое утро его заводили и заставляли куда-то ехать. Как правило, всегда в одно и тоже место. Изредка, в выходные, ему разрешалось отдохнуть. Иногда ему устраивали банный день. Собственно, это была разнообразная ничем не примечательная жизнь, не то что у «Запорожца». Он мог целыми днями наблюдать за птицами, копошащимися на его капоте, любоваться осенними листьями, ласкающими его железные ребра, или служить импровизированным столом для местных алкашей. И при этом, ему никуда не надо было торопиться. «Он был настоящим философом» – произнесла про себя эпитафию умершему другу Света: «надеюсь, там, где он продолжит свою жизнь, будет не хуже, чем здесь».
Она не умела смаковать доброжелательность. Иногда в ее жизни появлялись люди, жившие одной лишь мыслью: «Я могу сделать тебя счастливой. Я! Я! Ведь мое сердце полно тобою. И я не попрошу ничего взамен, кроме одного – разрешения быть с тобой рядом, хотя бы на расстоянии вытянутой руки». Но она была неблагодарна или попросту не была приучена к любви. Она сколь угодно долго могла любить сама, но чья-то томительная любовь к ней, рисовала на ее сердце гримасу злого гения. Она никогда не говорила «да» и уж тем более, никогда не произносила «нет». Ей не хотелось быть в ответе за тех, кто желал быть прирученным. За кажущимся нейтралитетом, несомненно, скрывалась жестокость. Что ж, она была человеком и трусость была ей свойственна. Впрочем, как и самооправдание. Поначалу оно пряталось за маску нежелания быть обманутой. Ведь в жизни нет ничего страшнее предательства, хотя оно и неизбежно в исключительных случаях. Потом Света поняла, что бояться бессмысленно, ведь инстинкт самосохранения отлично развит только у жизнеспособных особей, жаждущих оставить после себя здоровое, сильное потомство. Последнего желания она в себе отчаянно не находила, а потому смирилась со своей трусостью, безответственностью и ленью.
Личность человека определяется не его достоинствами, а его недостатками. Именно поэтому так долог и витиеват путь человека к познанию самого себя. Ведь как просто убедить себя в собственных несуществующих доблестях, нежели в сумраке ночи прошептать в подушку тихо-тихо, чтобы даже воздух не колыхнулся: «Ах, какой я бесчувственный, завистливый, избирательный, высокомерный, нетерпимый, обидчивый, щепетильный, сквернословящий et cetera. Ах, какой я, какой я!» Какой я? И вот тут-то воображение и должно бы нарисовать образ личности. Но он не рождается и не рисуется, он тонет в слезах собственного несовершенства или, не вынеся правды, вновь закапывается в услужливо предоставляемые памятью эпизоды собственной значимости. Так рассуждала Света, глядя в монитор, пестрящий буквами.
Ее выводило из себя приторное постоянство, и при этом она стремилась к стабильности. «Нет ли здесь противоречия?» – спрашивала она, и была склонна ответить: «Есть». На этом и успокаивалась.
Вообще-то Света была экспериментатором. Она была негуманным человеком и поэтому ставила эксперименты на себе. Самым распространенным был опыт на выносливость. Она влюбляла себя, а потом утомительно отсчитывала дни отвыкания. Отвыкание: день первый. Отвыкание: день второй. Отвыкание: день третий. Дни воздержания, простите, отвыкания, сопровождались обильными возлияниями, от чего на утро болела душа, хотелось задушить небо и написать Туда письмо. Последнее, если было реализовано, рождало надежду, а вслед за ней – ненависть к собственной слабости. На этом эксперимент заканчивался и дальше было просто томление сердца все с теми же возлияниями и потерей счета дням отвыкания.
Иногда эксперимент разбавлялся элементами психологии, вернее попытками прочувствовать неизвестную ей душу возлюбленного, нащупать ту самую струну «Вернись» и виртуозно сыграть на ней, как на флейте. Учитывая, что ни на одном музыкальном инструменте Света играть не умела, партия на струнах души человеческой ей никогда не удавалась. Всегдашнее фиаско. Так лучшие, да и просто люди бесследно, но, как утешала себя Света, не навсегда, исчезали из ее жизни. Она бросала им вслед: «Трусость – главный человеческий порок» и откупоривала очередную бутылку.
Так наступало лето.
Она по-прежнему разбивала полночную тишину ударами пальцев по клавиатуре и рисовала в воображении картины пушисто-громогласной сибирской зимы. Острые иголки сосен впивались в ладони и массировали сердце. «Город-сказка, город-мечта, попадая в его сети, пропадаешь навсегда» – убаюкивающе шептали губы. Ей хотелось туда, где ее уже нет, туда, где колыхается на ветру конский волос, прилипший к бедру несравненной Елены. Она говорила себе: «Когда отчаянно чего-то хочется, когда начинаешь надеяться, что твое желание сбудется, самое главное – справиться с собственным неверием, с мыслью, что надежда слишком хороша, чтобы быть правдой. Ведь сколько уже раз обманывала!» И она продолжала лицезреть черно-белое табло монитора.
Так приходила осень в желтых ботинках.
В этом мире есть много всего прекрасного: желтые листья, весеннее солнце, первая гроза, очередная любовь, стройные девушки, лучистые глаза, летящие походки, великолепные отметки, хорошая зарплата, смех ребенка, помощь друга, бокал пива, да много чего еще. Так думала Света, тасуя в руках кленовые листья. Все это есть, потому что есть чудо, продолжала она. Она даже придумала имя чуду. Она назвала его Жизнь. «Если у меня будет ребенок», – произнесла она про себя, «я подарю ему имя Жизнь». На секунду ей показалось, что всю свою жизнь она не переставала любить. Не важно кого. Иногда всех и каждого, иногда – никого конкретно, но это не меняло сути – она любила Жизнь и хотела родить от нее ребенка. Она хотела быть рядом с ней всегда, но столь же отчаянно этого боялась. «Трусость – самый большой человеческий порок», – повторила Света в очередной раз фразу, ставшую визитной карточкой ее жизни.
– Нет, я этого не понимаю. Ведь должна же ты кому-то стирать носки и готовить ужин, – произнес он, слегка улыбаясь и едва скрывая иронию.
– Я никому ничего не должна, – нисколько не обижаясь, ответила она.
Ему хотелось возразить: «Но это же противоестественно, так быть не должно!» Но он остановил свой протест неверием в собственные мысли. Что-то его привлекало в ее легковесном отношении к жизни. Если честно, такие как она, ему никогда не нравились. Он любил высоких, статных – с такой не забалуешь. А эта? – Шишок! Пигалица! И вот в этой пигалице было что-то едва уловимое, едва различимое, за которым хотелось двигаться, не приближаясь более чем на полшага. Иногда это размеренное движение переходило в бег трусцой, затем – галопом. Обострялось чутье, язык вываливался, как у запыхавшегося кобеля. И вот, когда цель наконец-то была достигнута, к ней пропадал всякий интерес. Из прекрасного лебедя Света вновь превращалась в пигалицу. Таков закон метаморфозы. «C’est la vie» – любила повторять Света и в очередной раз давала себе обещание перечитать Овидия.
Она была либо в доску своим парнем, либо сногсшибательной любовницей. На большее ни сил, ни фантазии у окружающих ее мужчин не доставало.
Была ли она счастлива? Этот сакраментальный вопрос Света предпочитала оставлять за дверьми своего сознания. Она утешала себя тем, что ей было комфортно. Но была ли это жизнь? Да, это была жизнь, это была ее жизнь. Иногда излишне одинокая и тоскливая. Но такое случается с каждым человеком время от времени, особенно весной и осенью, что уж говорить о женщинах. А ведь Света была женщиной. Самой обыкновенной женщиной, только незамужней. Все, чем отличалась ее жизнь от жизней миллионов женщин со штампом в паспорте – отсутствием скандалов. Секс был столь же нечастым событием в ее жизни, как и в жизни любой замужней дамы.
Однажды она решила: я в доску свой парень и в этом моя загадка, моя тайна, но и мое наказание. Может, это было и ее счастье, но ведь о счастье Света не думала. С ней можно было дружить, ее можно было боготворить, но ее нельзя было любить. Однажды в одном глупом глянцевом журнале Света наткнулась на тест «Мужское или женское начало в вас превалирует?». Результат 50%50 ее нисколько не смутил, скорее, она о нем даже не задумалась.
И все же она была женщиной, разве не умела этим пользоваться.
Так наступила зима.
Света продолжала зарабатывать деньги, стуча по клавиатуре. Она любовалась жизнью, но все чаще из окна. Однажды, работая и выстраивая в своем сознании плавные диалоге о жизни, она случайно нажала какую-то клавишу. По экрану монитора пошла рябь, что-то свистнуло, и Света исчезла. Она оказалась внутри огромной железной коробки. Случайно. Но в случайности она не верила и, вместо того, чтобы искать выход, она отчаянно пыталась найти причину, приведшую ее в недра железного лабиринта.
Так начиналась жизнь Светы Шишкаренко.