Игра краплёными картами

Вокзал мелко задрожал и, покачиваясь, поплыл на юг, скорее всего, к морю.

Сквозь едва скрываемую зависть проводил я взглядом удалявшееся обветшавшее здание - ему-то скоро все нипочём станет: в шезлонге, у мягкой волны, под пальмами, - думал я, входя в спальный вагон из звякающего все назойливее и назойливее тамбура. Раздражавшее дребезжание вагонных сцепок доносилось все глуше и уже не вызывало всплесков вчерашней настороженности, появившейся накануне, когда поздним вечером решение ехать в столицу пришло окончательно. Воспоминание о море постепенно улеглось, а потом и вовсе улетело куда-то назад, к медленно отползающему холодному городку.

Шаги в длинном коридоре скрадывались толстой ковровой дорожкой, в чистом купе было тепло. Дипломат свой, единственную ручную кладь, я пристроил среди грузных саквояжей на багажной полке. Потолок тонул в густом полумраке, и из него время от времени нервно выныривали лямки и шнуры дорожных сумок. Что-то они напоминали, но после промерзшей платформы копаться в памяти было совсем некстати.

Я окончательно успокоился и, осматриваясь, присел за столик, где под светом наплывающих фонарей перрона то выплывали из темноты, то растворялись в ней, пластиковая бутылка с красной наклейкой Coca-Cola, пустая пепельница, стопка нераспечатанных колод игральных карт. И больше ничего. На противоположном диване, добротного бордового бархата, вальяжно растеклось по спинке удобно изогнутого сиденья плотное пальто из твида, слегка прикрыв футляр непривычной формы. В таких футлярах обыкновенно хранят дорогие музыкальные инструменты. Судя по форме и размеру, в этом везли скрипку, похоже, вышедшую из-под руки одного из великих итальянцев, о чём напоминал, хоть и потёртый слегка, но все ещё золотистый гербовый вензель.

Пальто неожиданно зашевелилось, и из-под него к столу наклонилась фигура в коричневом костюме, сшитому по старомодному покрою, напоминавшему сюртук чиновника средней руки, или учителя императорской гимназии. Глаза уже стали привыкать к тусклому свету, и я различил гражданина, со скучающим видом перебирающего в ладонях сложенные узким веером карты. В купе больше никого не было. Лишь за мутноватым окном, на расстоянии вытянутой руки мерцало отражение моего попутчика с таким же веером в руках. Поначалу мне показалось, что пассажир играет сам с собой, и уже хотел, было, заговорить с ним, как вдруг на стол из-за окна отражение выбросило карты вверх рубашкой и сдавленно просипело:
- Па-а-а-ассс.

Я слишком замёрз и устал в ожидании поезда, чтобы излишне удивиться этому неожиданному появлению.

Пассажир скинул свои карты следом, недолго поперетасовывал и начал сдавать по новому кругу. Эти двое, весьма странного вида субъекты, на пару разыгрывали партию в короткий покер. Хоть и на интерес - рядом перекатывались грецкие орехи, которые я раньше не разглядел - но как-то очень вяло и без азарта.

- Будешь? – отражение протянуло мне свеженькую колоду, освобождая карты от полупрозрачной упаковки из папиросной бумаги.
- Нет, благодарю, - опасливо покосился я на одинаково длинные и ловкие пальцы моих соседей по вагону.
- Не хотите-с? – вступил в нашу беседу пассажир, сидящий за столиком, - очень странно.
- Может быть, коньячку-с, за компанию? – указал он на фужер, неизвестно каким образом возникший на столе между раскиданными картами. В тёмной, но сомнительного цвета для коньяка, жидкости мелко подрагивала лимонная долька, мохнатая от неоднократного использования, хотя, все ещё жёлтая и аппетитная.
- Нет, спасибо - скорее, из-за возникшей накануне настороженности, отказался я повторно.
- Очень, очень странно, - прибавил он, рассматривая меня без интереса, - если не сказать больше - очень даже подозрительно.
- Ну, что вы, - решил я разрядить сгустившееся напряжение, - Пить-то я не отказываюсь, ни в коем случае. Мне бы чайку сейчас горячего, да покрепче, знаете ли, промёрз на перроне.

- Достоевский, - представился слегка подвыпивший гражданин, чуть внимательнее прежнего, взглянув в мою сторону.
- Фёдор Михайлович, к тому же, - с лихим задором в голосе произнесло отражение Фёдора Михайловича.

Я, опять забыв удивиться, узнал его и, вознамерившись, было, представиться, слегка приподнялся.

- Сядь, не дребезжи перед глазами, - из-за окна, набирающего ход поезда, проворчало отражение, комкая в кулаке карточную обёртку.

Очень странно, вот так, запросто, сидеть напротив самого Достоевского. В такие минуты всегда не понимаешь, что происходит. Он был совершенно такой же, как и его образ, во множестве виданный-перевиданный в многочисленных учебниках, энциклопедиях, на портретах в книгах и на стенах. Плотный сюртук с налокотниками серой кожи, наглухо застёгнутый высокий воротник полувоенного образца. Редкая бородка, лёгкая залысина, а между ними глубокий взгляд исподлобья, который даже на репродукциях, кажется, видит тебя до последней подмётки на грязных башмаках. Человек был, без всякого сомнения, самим Фёдором Михайловичем Достоевским, собственной персоной, и, в то же время, каким-то совершенно иным, незнакомым мне, Достоевским.

Рассказать я вряд ли сумею, каким именно, да, в общем-то, и не в том дело состояло на этот раз.

Сухощавая, если не сказать болезненно-сухощавая, фигура - я исподтишка старался рассмотреть его – нескладно посаженная на узкие плечи голова временами подавалась вперёд, словно желая видеть подробности игры. Длинные, временами нервные, руки. Вот одна согнулась в локте, поднесла карты поближе к глазам, вот потянулась к стакану на столе, вот, упав на стол без всякого видимого желания и напряжения, вдруг нервно нащупала орех и, так же нервно, выпустила его. Орех, вращаясь, сделал круг и, споткнувшись о пепельницу, раскололся, разложив рядом с картами половинки бороздчатого ядра, напоминающие человеческий мозг с иллюстраций в анатомическом атласе.
Все вокруг, и вагон, и купе тоже, и тусклый свет внутри него, и даже наступившая за окном мчащегося поезда темнота, подчинялось ему, его движениям, его взгляду, даже, как мне казалось, запаху коньяка из его рюмки. Напротив, за вагонным окном сидел его двойник, в точности похожий на него, но с несколько более размытыми чертами, который подавал признаки жизни при всяком движении пассажира и замирал в неподвижной позе вместе с ним, словно боясь потревожить своего хозяина и лишь изредка проявлявшего нахальную самостоятельность.

Отражение, двумя короткими щелчками сбив со стола скорлупки, схватило орех и стало чавкать, не обращая внимания ни на меня, ни на своего хозяина.

Я прикрыл глаза и стал припоминать все, что к моим сорока осталось в памяти о Фёдоре Михайловиче Достоевском.

Через полчаса выяснилось, что осталось совсем немного: про братьев, что папеньку своего извели, про студента, которого Достоевский, не то в проруби за долги утопил, или же, напротив - сам кому-то изрядно задолжал. Вспомнил старшего Карамазова, почему-то с козлиной бородкой, его многочисленных и беспутных сыновей, старуху-процентщицу с сестрицей, да ещё виселицу без верхней перекладины, стремительно летающих на фоне бесцветного неба, порой цепляясь за выступы и колонны здания Военно-Морского музея. На портике восседал граф Канкрин и пронзительным голосом вскрикивал: "Всем литераторам незамедлительно прибыть на открытие Биржевого Совета ", и ещё громче: "Даешь Устав Российских писателей"

- Я писатель, - наконец-то осмелился прервать я затянувшуюся паузу, хоть и очень сомневался подобным образом представляться самому Фёдору Михайловичу, но судьба предоставила такой случай – сам Достоевский сидел по другую сторону узкого вагонного столика и, совсем не смущаясь, пил со мной дешёвый коньяк с выжатым лимоном.

- Так, значит вы, милостивый государь, из литераторов будете? – почти с воодушевлением спросил мой попутчик.
- Рукопись в столицу везу издателю, - пролепетал я почти в испуге. - Большой роман, - закончил я фразу, надеясь прибавить себе весу такой подробностью.
- О, сударь! Я, с вашего позволения, лишённый каких-либо значительных талантов, с большим пиететом отношусь к труженикам вашего цеха.

- Мыловарня по нем плачет, - скособочась в мою сторону вдруг зашипел двойник. - У него в чемодане всего-то…, костюмчик спортивный, в грязном подвале скроенный на задворках Подольска, кусок колбасы соевой, да идиотский романишко с дрянным названием – «Игра краплёными картами»
- Ну! - предостерегающе поднял палец Фёдор Михайлович в сторону своего отражения, - не вся идиотская писанина с дрянными названиями вовсе непригодна к чтению. – Вспомните-ка, любезный, как ваши глазёнки-то сверкали в стекле керосиновой лампы, когда мы с вами об Настасье Филипповне со всех сторон обмысляли. И ведь, к удовольствию, роман вышел. Да-с! Роман! - твёрдо произнёс Фёдор Михайлович.

- Да, а то, может, в картишки? На колбасу? – уже более мягко спросил меня Достоевский.
- Колбаса у него дрянь-дрянью, - отозвалось из-за окна отражение.
- Нельзя так с писателями, - снова оборвал своё отражение Достоевский.
- И костюмчик, не дай, господи, синий весь, с пошленькой нашивочкой «ADIDAS» - мне в таком от любого дома в Петербурге откажут, - негромко пробурчало отражение Достоевского, вроде как про себя, но с явным намерением, чтобы мне было слышно в деталях.
- Над костюмчиком-то хоть сжалься, беспутный! – оборвал мой попутчик своё кровожадное отражение, - Костюмчик от достатка, а стало быть, прямого отношения к человеку не имеет, - перекатывая в ладони орехи, проговорил Достоевский.
- Дак, и изрубить, чего уж тут, всё одно - его костюм, - буркнуло отражение Фёдора Михайловича, выкладывая на стол вслед за десяткой червей чёрного валета, - костюмишко тот – дурацкий костюмишко, невелика потеря.
Фёдор Михайлович, глядя на меня, раздробил ребром ладони подвернувшийся орех.
Валет немедленно соскользнул с карточного листа и начал демонстративно у меня на глазах о скрипичный футляр точить турецкого фасона секиру.
Фёдор Михайлович внимательно посмотрел на мои задрожавшие руки.
Я замер, а он, как при чахоточной болезни, тихонько покряхтывал. В его выдохе слышалась глубокая бронхитная хрипотца. Поминутно морщась и, словно боясь кому причинить неудобство, Достоевский время от времени сдавленно подкашливал в сторону окна.

- У этого лухаря семьсот пятьдесят рублей заначки под левой подкладкой зашито, - с ухмылкой подсказало отражение.

Фёдор Михайлович слегка оживился.

В купе дробненько постучали, дверь медленно отворилась, и на пороге, вместе с потоком света, проникшим из коридора, явился проводник с подносом в руках. На сверкающей хромом поверхности перекатывались самые разнообразнейшие портновские принадлежности.
- А вот мы сейчас подкладочку-с…, не извольте беспокоиться…, аккуратненько…, - проводник стрекотал ножницами перед моим носом, - супруга ваша…, и не заметит ничего-с... И заштопаем, как положено…, и ни следочка-с…, - проводник, мелко щёлкая блестящими лезвиями вокруг моей головы, проделывал замысловатые, но весьма ловкие движения.

- Так, значит вы, милостивый государь, из писателей будете? – жестом отправляя проводника обратно, вернулся к прежнему мой попутчик, - и что же? Хорош ли ваш роман?

- Мне думается, хорош. Очень хвалили, хик-х-х-х-х…, совсем некстати завершил я вырвавшимся нервным смешком, - особенно главу, - желая выправить впечатление, продолжил я, - где весьма красочно описывается большая сцена, как в три кона, представьте, Федор Михайлович, только-то в три кона, братва морской порт в покер выиграла, так и…к-хих-к-х-х-х…, снова ответить вышло с прежним индюшачьим кудахтаньем, но теперь делать уже было что-то поздно.

- В куски его изрубить, - презрительно сощурившись, прошипело сквозь зубы отражение, глядя в мою сторону, и романчик его дризднючий – туда же.

- Ну, помолчи уже, - пригрозил Достоевский, - вот же наказание форменное, - и раздражённо прикрыл окно занавеской. Проводник угодливо поправил шторки, и, выходя в коридор, потихоньку прикрыл за собой дверь, с заметным неудовольствием оглядываясь в мою сторону.

Мы помолчали.

Фёдор Михайлович перекладывал из руки в руку орехи, смотрел мне в глаза, и ему совсем ничего не требовалось спрашивать - казалось, он видит всё, что творится в моей голове, а я смотрел на него, и вспоминал свой роман, который писал больше года. Вспоминал страница за страницей, и не смог вспомнить ничего, что мне следовало бы сейчас, немедля, рассказать Достоевскому, и мечтал только о том, что бы он сам заговорил о том, может быть и сам попросил бы что-нибудь из него прочесть.
- Ух! - как бы я ему читал…, я…, как бы…, ух…,
В этот момент поезд качнуло на стрелке. Совершенно неожиданно зашатался и прямо под ноги моего попутчика рухнул дипломат, раскрылся некстати, и из него по всему полу отдельными листами рассыпалась рукопись. Листы отчего-то оказались коричневатого цвета, словно их очень долго в сыром табаке держали. Потом какой-то однобокой, подбитой птицей спланировал костюм – продавец, сволочь, уверял, что сам лично вез его из Италии через три таможни - и в довершении всего сверху совершенно бесформенно шмякнулся кусок колбасы, завёрнутый в разворот газеты «Из рук в руки».


Фёдор Михайлович поднял несколько страниц и стал по очереди их разглядывать, держа на расстоянии вытянутой руки, словно боясь обжечь глаза. Он их даже не читал. Просматривал один за другим и, сквозь разжатые пальцы, просыпалась на пол к остальным частям моего романа мелкая табачная крошка.

Когда между бордовыми диванами успокоился последний лист, Фёдор Михайлович встал, потянулся и открыл занавески на тёмном окне. Через стекло заглядывало унылое отражение усталого, с морщинистым лицом, человека.
- Дело ваше – табак! – проговорил Достоевский.
- Как так, табак? – попытался я хоть отчасти сохранить приличие ситуации.
- Видите ли, сударь, - обратился он ко мне, - я не писатель и вообще к литературе имею отношение весьма отдалённое. Разве что иногда записываю на бумаге кое-какие из пришедших в голову странностей. Но играть люблю. По мелочи, в основном всё, по мелочи.
Но как человек, проведший за игральным столом изрядно времени, хочу сказать: – ваш роман… Роман ваш никуда не годится. Табак! – повторил он приглянувшееся ему, видимо, словцо.

В игре, имейте это ввиду, сударь, не то главное, насколько дорого стоит порт, и вообще – стоил ли он чего, и не красивая форма матросов на белоснежных кораблях, и даже не количество чаек, которые на бреющем полёте крадут рыбу, попавшую в сети.

Фёдор Михайлович из-под полуприкрытых век разглядывал на ладони орех.

- В игре самое главное – вспотеет ли от неожиданности неверная рука, когда при следующей сдаче, вдруг, выдвинет указательный палец краплёную карту. Не заколотится ли в испуге сердце, перед тем, как игроки будут вскрывать одно каре за другим..., или, того пуще, покер...

Мне показалось, что он ещё что-то хотел добавить, но Фёдор Михайлович надолго замолчал. Подойдя к столу, выпил рюмку, закусил лимоном и стал укладываться спать, но, подняв голову, взглянул в окно и негромко продолжил: - Не дрогнет ли безумно уставший зрачок напряжённого глаза, когда на кону, среди вороха смятых купюр, незаметно окажется сама жизнь, а то и честь.

В окно, воспользовавшись распахнутыми шторами, влетел двойник. Схватил футляр из-под скрипки, повертел в руках, словно фокусник, собирающийся запустить его под высоченный купол шапито, где и дна его не видно за спускающимися сверху лонжами, и раскрыл его. В футляре, бережно укрытый бордовым бархатом оказался огромный топор, весь в бурых пятнах, с треснувшим посередине топорищем. Отражение схватило его обеими руками и в неописуемом неистовстве стало рубить оставшиеся целыми листы бумаги, спортивный костюм и батон уже слегка подсохшей колбасы, прямо на полу

- Эх, мясорубочку бы сюда. Да ножи бы поострить заблаговременно.

С мясорубкой на серебряном подносе влетел проводник, но к тому моменту все уже было закончено.
Все пространство между диванами было устлано остатками романа с мелкими вкраплениями колбасы, синей синтетической ткани и пустой скорлупой.

- Вот пассажиры, - сипел себе под нос проводник, - ни в жисть бы таких не сажал, мироеды! А все едут, едут, - из под носа сыпалось осиное недовольство, - столицу им подавай, а сами, вон, табак только понапрасну истлевают.

Проводник разочарованно вышел, унося на подносе мелко изрубленную "Микояновскую".
Из-за двери донеслось: - Кому чайку горяченького? Свежие бюдерброты. Колбаску имеем отменную. Чайку кому? Чай-ку-у-у?

Отражение, пристально оглядев проделанное, сгребло со стола горсть орехов, прихватило всё еще вздрагивающего пикового валета, с секирой подмышкой, и заняло своё место за окном. Ещё раз, окинув взглядом купе, успокоилось, и аккуратненько задёрнуло шторы. В купе стало темно.

Достоевский, в непонятно откуда возникшем на столе подсвечнике, зажёг огарок церковной свечи, посмотрел на меня пристально и повторил:
- ....или, того пуще, покер. Вот это и напишите. А порт - да бог с ним, с портом-то. Порт из своего романа вымарайте. Вымарайте непременно.

Я долго смотрел на месиво под ногами, сел к столу, смёл на пол карты, фужеры, пустую бутылку, всю оставшуюся мелочь, и, перекатывая на ладони ядро огромного грецкого ореха, на освободившейся салфетке стал писать:

ИГРОКИ
Глава I

«Признаюсь, мне это было неприятно; я хоть и решил, что буду играть, но
вовсе не располагал начинать для других. Это даже сбивало меня несколько с
толку, и в игорные залы я вошёл с предосадным чувством. Мне там, с первого
взгляда, все не понравилось»

- Ну, и, слава Богу, - прошептал Фёдор Михайлович, устраиваясь на своём диване, подложив под голову пустой футляр. – Вы только не забудьте, любезный друг – приоткрыв один глаз, прибавил он тихо, - Игрок! Игроков никак не может быть много! Игрок, он всегда один, потому он и «Игрок». И глава эта, - уже почти шёпотом, - впоследствии может оказаться совсем не первой, а окажется, к примеру, второй, или…

Достоевский, облокотившись, присел на секунду и, глядя на скорлупку грецкого ореха, быстро зашептал: - С краплёными всегда так - ничего наперёд знать нельзя, - и уже засыпая: - особо, если они на чужой руке.




Ps/ « Признаюсь, мне это было неприятно; я хоть и решил, что буду играть, но
вовсе не располагал начинать для других. Это даже сбивало меня несколько с
толку, и в игорные залы я вошел с предосадным чувством. Мне там, с первого
взгляда, все не понравилось.» (с) Ф.М.Достоевский "Игрок", начало второй главы.