На дачу

(РАЗНОЦВЕТНЫЙ РАССКАЗ)




…температуришь, в горле скребёт, лбом стекла коснёшься и вздрогнешь от нечаянного холода, по грязному окну медленно ползут косые змейки дождя, за ними тянутся прозрачные следы, прерывающиеся каплями, похожими на клубки разноцветных ниток, где теряются люди,  исчезают города, и запутанными хвостами торчат оборванные дни, электричка стоит посреди поля, жужжит натужно, на повороте виден семафор, наконец-то красный гаснет и зажигается зелёный, следующая станция, и-шур-шур-шур, раздаётся из динамика, так хреново, так хреново, приезжаешь на дачу, над домом зелёные шапки сосен, под соснами тихо, спокойно, даже ветер, со злостью теребящий  верхушки деревьев, сюда не добирается никогда, бабушка, моя любимая ба, усаживает в кресло, укутывает ноги толстым одеялом, протягивает чашку горячего чая с малиновым вареньем, малина, домашняя, даже в чае яркая, до половины чашки колышется, даже не колышется, лежит на дне пушистым ковром, из-под ложечки всплывают меленькие семечки, семечек много, очень много, поднимаются к поверхности, из них торчат смешные усики, шевелятся, наверное, это они, думаю я, выгоняют температуру, осеннюю хандру и плохую погоду, бабушка смотрит, как я обжигаю губы о край чашки, через окно видно, как из погреба выбирается дед, идёт по дорожке к крыльцу, рядом, выкидывая к груди задние лапы, несётся Джеррик, подпрыгивает смешно, пытается в нос лизнуть, дед уворачивается, но не так, чтобы очень уж, улыбку в рукав прячет, да, пусть его, Джеррик кружит вокруг, подскочет, листья веером, лай суматошный, это у них игра такая старая, ещё щенячья, на лице бабушки морщинки рассыпаются вокруг глаз светлым кружевом, она улыбается, по дороге к двери успевает поправить сбившуюся подушку, прихватить со стола клубок со спицами, и выходит из комнаты, сейчас на кухне она будет варить картошку в мундирах, чтобы я над чугунком дышал паром, укроет меня с головой пуховой шалью и будет следить, чтобы я не отлынивал, входит дед, мой самый-самый на свете дед, достанет из кармана бутылку домашней настойки, в ней плавает стручок красного перца, дед неторопливо станет рассказывать, как зимой во время войны рыли окопы под Нарой, никаких таких особенных лекарств и в помине не было, подойдет Джеррик, голову на колени положит, лоб так смешно наморщит, из-под бровей в глаза мне поглядывает, наверное, сказать хочет, скучал, и тут же не вытерпит, встрепенёт, повернется юлой раза три, или четыре, обежит вокруг кресла, наконец, угомонится, уляжется у ног, примостит голову на тапки, а сам будет подглядывать за мной, и глаза спрашивают, опять уедешь? и моргает, со слезой моргает, и в голову болеть не шло, некогда болеть было, рассказывает дед, а положено было по сто граммов фронтовых, санитаров только после бомбежек видели, и те, с носилками, кто жив, сам идет, достанет из другого кармана две маленькие гранёные стопки, по кромку нальёт в каждую, протянет мне ту, что в левой руке и скажет, ну..., и больше ничего не скажет, а потом достанет, кажется, в его бездонных карманах можно найти всё, что угодно, достанет из кармана антоновку, спелая, аж жёлтая, хрусть в один миг, руки у деда большущие, дай бог каждому, разломит надвое, по рукам сок течёт, и протягивает мне половину, ту, что побольше, и …

…я просыпаюсь, надо мной висит белый ангел, мне кажется ангелами могут быть только женщины, красивые, они умеют улыбаться совсем иначе, словно безадресно и без сожалений разбрасывыя улыбки, вокруг, куда достанет взгляд, как подарок для всех, который дарить не нужно, вот он, подбери его, или ещё, может быть, дети, или нет, дети не могут быть ангелами, трудное это дело, быть ангелом, под серым потолком раскачивается серый казенный плафон, ангел в белом халате, из нагрудного кармана выглядывает жёлтый уголок казённого бланка и резиновая трубка непонятного прибора, медсестра, думаю я, белый силуэт протягивает мне градусник, на градуснике красная жилка, очень важная жилка, от её длины зависит цвет таблеток, которые мне приносят, белый силуэт протягивает градусник с короткой жилкой и совсем не улыбается, нет, это ненастоящий ангел, тяжёлые одеяла сдавливают шею, через ворот сую градусник под мятую рубашку с длинными рукавами без пуговиц, на окнах болезненно белые рамы, на подоконнике термос, издалека слышно, как хлопает дверь, по дребезжащему звуку догадываюсь, что дверь высокая и белая и в неё вставлено много стекол, мне кажется, что стёкла неровно закрашены белой краской, зачем здесь хлопают двери, думаю я, и ещё думаю, что ночью я уйду за эти белые двери, там…, вторая палата, на уколы, кричит медсестра казенным голосом, нет, это точно не ангел, думаю я, скрипят кровати, много кроватей, по полу шаркают тапочки с кожаными подошвами, много тапочек, я засыпаю, потом просыпаюсь, на термосе ростки бамбука и нездешней красоты птица, ворох газет и толстый журнал, за окном по грязному стеклу елозит ветка облетевшего дерева, соскребает прилепившийся бордовый лист, осень, думаю я, а днём лист становится красным, медсестра уносит горсть градусников по длинному проходу между кроватями, белый халат удаляется, становится серым и исчезает в конце коридора среди сгустка искусственного света, на потолке трещины складываются в чёрно-белую географическую карту, в центре карты океан, океан наползает на материк, отгрызает край и уплывает по потолку в сторону окна, на грязном стекле отражается свет фар проезжающих по улице машин, свет движется от подоконника к теням деревьев, в которых осень изгибается запутанными узлами, потом перескакивает на потолок и пропадает недалеко от острова, того, что рядом с мутным плафоном, в середине окна мигают блики красных и жёлтых огоньков, это светофор в конце улицы, я точно знаю, что бывает еще зелёный, но его не видно, когда горит зелёный, по улице несутся машины и белая палата наполняется расплывчато-белым светом фар, после отбоя светофор перестает мигать и настырно сверлит мою кровать жёлтым, я проваливаюсь в пунктирный сон, мы сидим с дедом за столом, дед разливает настойку по стаканам, где ваш градусник, спрашивает вся в белом, как гипс, медсестра, рядом с кроватью по щербатой тумбочке ползет таракан, на тумбочке хлебные крошки и горсть разноцветных таблеток, белых, жёлтых, и две красных, одна большая, другая поменьше, бабушка сидит рядом в кресле и вяжет длинный шарф, у её ног цветные клубочки ниток, синий и зеленый, как сосновая шапка, а красного нет совсем, этого не может быть, это очень странно, думаю я, как же без красного, в дальнем углу палаты рядом с окном храпит кровать, иногда к ней присоединяются ещё две, но не всегда, одна из них ближе к утру всхлипывает, а кровать в углу громко храпит всё время, по радио исполняют фортепианный концерт Рахманинова, как же так, концерт не может быть красным, это совсем неправильно, бабушка встаёт, делает радио тише, по пути протягивает руку к моему лбу, пробует, нет ли жара, в коридоре звон разбитого стекла, я открываю глаза, в окно больничной палаты смотрит белая луна, я смотрю на тёмный силуэт листа, прилипшего к стеклу, меня давят тяжёлые одеяла и хрип в груди, между кроватями шаркают тапочки, два серых тапочка, шаркают по очереди, шар-шар, шар-шар, из коридора в потолок льёт свет, там колышется географическая карта и складывается в схему движения пригородных поездов, отбиваюсь от локтей, втискиваясь в зелёную электричку, уцепившись за поручень, трясусь в переполненном вагоне, тапочки остановились рядом, заскрипела кровать, от кровати запах свежего табака, мне совсем не хочется курить, во рту медный привкус, я заметил, это после жёлтой таблетки, жёлтую таблетку медсестра приносит мне всегда по утрам, сдавливаю всхлип, застрявший в горле вместе с лекарством, во рту сухо, или, даже, вскрикиваю нечаянно, когда на ногу наступает тяжёлый осенний сапог грибника, следующая станция шар-шар-шар, в вагоне уже никого, выхожу на маленькую платформу с выкрашенной синей краской деревянной будкой, посередине будки со стороны билетной кассы, когда уезжаешь в город, видна неровная красная полоса, в конце платформы стоит семафор, на нем горит зелёный огонек, электричка уезжает, зажигается красный, красный сменяется жёлтым, потом зеленым, потом по дороге, засыпанной щебнем, и больно чувствую острые камешки через тонкие подошвы городских туфель, почти бегу по извилистой тропинке, я помню, что на тропинку нужно свернуть после указателя, на котором белой краской в центре синего круга нарисованы какие-то цифры, дальше ноги несут сами, а я всё никак не могу вспомнить надписи, плечом толкаю калитку, вбегаю на веранду, веранда сверкает чистыми стёклами, в доме окна должны быть всегда светлыми, через грязные окна в дом приходят сумерки, так она думает, или знает, бабушка моет их старыми газетами со скрипом, останавливаюсь отдышаться, медсестра приносит мне две белые таблетки, ждет пока я их проглочу, она опять не улыбается, отбирает у меня стакан, она у всех кроватей отбирает стаканы, зачем ей столько стаканов, думаю я, вхожу в комнату, в эту комнату меня привезли из роддома, мне кажется иногда, что я это помню, было лето, все жили на даче, и в городскую квартиру мы не поехали, за окном горит жёлтый огонёк светофора, красный лист улетел, пока я спал, вхожу в комнату, бабушка в кресле за вязанием, большой клубок ниток закатился под стол, я никак не могу рассмотреть его цвет, надо мной стоит гипсовая статуэтка со стаканом и белой таблеткой, дед сидит за столом, в очках со сломанной дужкой, перевязанной лейкопластырем, лейкопластырь серый от частых пальцев, дед читает газету, издали строчки сливаются, и газета тоже кажется серой, слышно, как в дальнем углу сада лает Джеррик, я вхожу в комнату, с одышкой добредаю до кресла, осторожно, двери закрываются, скрежещет кто-то сверху металлическим голосом, я хриплю, почти шепчу: - как же хреново……

- Что застрял? – кастелянша в приёмном покое толкает меня под локоть, - Здесь распишись, - тычет она квадратной рукой в шероховатую бумагу. У кастелянши казённый голос, такой же, как у ангела в белом халате. Стены до потолка уложены потрескавшимся кафелем. На исцарапанной стойке коробка, крест-накрест заклеенная жёлтым скотчем. Кастелянша сверяет номер на коробке с номером в истории болезни, держит бумагу перед глазами, для неё главное число, которое вписано в бланке, а рука на ощупь сдирает крышку и, не глядя, царапает кирпичными пальцами по дну коробки. Я расписываюсь. Беру коробку, она кажется очень тяжёлой, и уношу за ширму. Заглядываю внутрь. В коробке одежда, в которой меня привезли в больницу. Мне кажется, очень давно. Вспоминаю вещи, достаю по одной, привыкаю к ним. В углу картонного ящика ключи от дачи. Ключи прикреплены тонким кольцом к брелоку – маленький серебристый светофор с тремя цветными стёклышками. Брелок очень старый, мне его когда-то подарил дед, давно уже, без всякого повода, просто протянул мне его на своей огромной ладони. Жёлтое стеклышко на светофоре с чёрной царапиной, забитой грязью. Царапина появилась несколько лет назад, у меня так же кружилась голова и я, покачнувшись, задел связкой ключей дверную ручку, когда возвращался с дачи. А красное треснуло. Трещина с краю, очень глубокая и ещё сверкает свежим сколом. Наверное, появилась в то время, что я лежал в больнице. Я не помню, чтобы она была раньше. Зашнуровываю ботинки. Одеваюсь. Пока одеваюсь, думаю, что нужно сегодня же поехать на дачу. По дороге купить апельсины и коробку шоколадных конфет. В подарок. Апельсины бабушка положит в вазу и поставит её на стол, а конфеты в шкаф. Их никто не любит, кроме меня, но все радуются, когда я вытаскиваю из сумки конфеты. Бабушка будет доставать коробку только к моему приезду. Конфеты станут белыми, я буду их есть за чаем, и бабушка будет улыбаться, глядя на меня. Врач провожает меня до дверей, мнётся неуверенно, говорит, что кризис миновал, но успокаиваться рано, ещё нужно долечиться, отдохнуть, что надо набраться сил, съездить в санаторий, или к морю...

… подхожу к даче. Осень ещё совсем тёплая, дверь на террасу открыта. Из-за дома тянет синим дымом, дед разжёг костёр спалить осыпавшуюся листву.  Вхожу в комнату, бабушка в кресле за вязанием, на коленях клубки ниток, синий, белый и зеленый. Дед в новых очках в красивой металлической оправе читает газету. Слышно, как из дальнего угла сада с лаем несется Джеррик. Меня спросят, почему не приезжал, а я наспех, как всегда, сочиню что-то про работу, про неотложные дела и еще мимоходом вспомню про что-то очень важное, и только про себя подумаю, как же мне всё ещё хреново. А вслух скажу - здравствуй ба, протяну ей сумку с гостинцами, и молча положу свою ладонь в широченную лапищу деда. И больше ничего не скажу. Они посмотрят на меня. И тоже ничего не скажут. Бабушка пойдёт на кухню ставить чайник. Дед полезет в карман за ключами от погреба. Джеррик, мой самый любимый Джеррик, положит мне голову на колени. Бабушка накроет к ужину, посреди стола поставит вазу с апельсинами, рядом с вазой дед примостит большой графин с вишнёвой настойкой. А я достану из кармана маленький серебристый светофор и положу рядом со своей чашкой.

На светофоре сверкают разноцветные огоньки, и когда в них внимательно всматриваешься,  в уцелевшем стёклышке можно разглядеть зелёный абажур лампы, висящей над нашим столом, и зелёные шапки сосен за окнами.




21 октября 2007 года.