Закоулки Зурбагана

Призрак шапито


Пустошь.
Галдит вороньё.
Серого неба купол.
С мусором благостных глупостей
труппа костюмы сожжёт.
Вместо реприз - поминки…
Трезв лишь чудак-бутафор.

Грустно...
Внезапный ливень
мастерски гасит костёр.
Эхо всех кличет по имени.
Грим вместе с лицами стёрт.
Цирк шапито покинут,
спущен и свёрнут шатёр.

Кружат тени былого
на карусели.
Умерший клоун плачет
тучей осенней.

(16 октября 2006)



Рассвет Всех Святых


Застигнутый врасплох пробуждением,
я стою на тонких ажурных перилах моста,
еще не свалившись вниз,
но уже ощутив ленивый – женский - зов воды
 и упругую «страховку» встречного ветра…
 
Я бежал за ускользающим лунным мотыльком,
синим,
как дремучие сны,
пытаясь увидеть в зеркале его крыльев
 своё лицо,
но пыльца крылышек погасла,
 как фитиль,
которого
кто-то
коснулся пальцами.

И теперь
я стою на тонких ажурных перилах моста
над неизвестной мне рекой,
в смутно знакомом городе,
точно зная,
что могу легко пройтись
по этим чугунным перилам,
 как акробат –
 по канату…

…Еще бы вспомнить кто я,
где я,
 и зачем я здесь…
И почему у меня нет лица,
только маска,
шёлковая маска,
которую я не могу снять.
Еще бы понять,
 в какую сторону идти…
Но… Кажется,
 это неважно…
Меня,
 почти невесомого, как фантик от конфеты,
 уже подхватил ветер,
 увлекая куда-то
 вместе с колокольным звоном…
…на колокольный звон в честь
 … всех
святых…



Небо Зурбагана

Терракотовый блеск
заходящего солнца…

Заблудившийся в выси
 посыльный тоски океанской,
бороздит в забытьи синеву,
оставляя на коже небес
исчезающий след
кораблей
Атлантиды…

Обнажающий сердце волны
остротою лучей,
преломлённых водой,
белобрюхий дельфин
потеряет себя
в тёмной бронзе
твоих остывающих глаз.

Испещрённая
грифелем птичьих полётов,
душа
возвращается в недра
песочных часов,
просочившись сквозь время
химерой.

Терракотовый блеск
заходящего солнца.
Исчезающий след
кораблей Атлантиды…



Серебро смерти


Его глаза - в прорезях маски - восемь раз сменят цвет
от красного до фиолетового,
наполняясь слепым серебром смерти…
Но я буду молчать,
боясь спугнуть его невесомую руку
 со лба старухи.

Впечатанная в желтизну
пропитанной пОтом подушки,
старуха улыбнётся теням от занавесок
на окне,
распахнутом настежь.
И морщины вокруг её рта
улетят паутинками бабьего лета
в открытые врата
синевы.

Радужный шарик её души
скользнёт из разомкнутых губ,
зависнув на кончике указательного пальца
перчатки,
полной ветра.
А серая ткань рассыплется
пылью
в луче солнечного света,
оставив на пергаменте
мертвого лица
детскую усмешку
счастья.
 
Ушла…

И я тоже уйду,
потому что она,
та женщина,
состарившаяся,
но не повзрослевшая
это я,
так часто умиравшая,
что успела позабыть,
какой бывает
жизнь.


 - Грань… - шепнут складки гардины,
 изобразив, собранные в улыбку
губы пустоты, -
грань между жизнью и смертью.
- Бам-м-м! – раскатисто скажет нутро
старинных башенных часов
на главной площади города.
Бам-Гран! – лязгнут литавры…
И… Цепко схваченная в воздухе
за обе руки,
я очнусь
под куполом шапито…