Монах зла. ii

Я надеюсь, что читатель позволит мне отвлечься от повествования дальнейшего о судьбе Николая и чуть отвлечься в мысли мои чёрные и потаённые… Почему же не говорю за всех я? Почему не в ответе я за кого бы то ни было? Но, впрочем, тому ли удивляться следует, тому ли радуется сердце человеческое? Откуда вести дороги свои, куда наступать ногам моим? Я поведаю вам одну сказку, одну придуманную историю. А вы решите, насколько правдива суть и нить сюжета её. И ты, читатель, обоснуешься в этом естестве сюжета поодаль да, созерцая, примешь роль стороннего наблюдателя… Так зачем же тогда буду я рассказывать что-то? Или, впрочем, рассказать… Но нет – отложим разговор этот далее, как всегда делается в моменты неуверенности и лжи, как всегда бывает среди неопределившихся чувств, когда обвинения ничем не обоснованы, но так больно ранят, и отчего всегда тогда эти удары так точно попадают в сердце, отчего даже голова хочет расколоться на куски, а в висках пульсирует живой кровь так сильно, что не хочется ничего, что единственное желание и позорное самое, конечно же, это самоубийство – как будто бы и призраком входит персона эта запретная – и, как всё запретное, самоубийство не кажется ужасным, но столько привлекает, столько удовлетворяет самолюбие, что любовь к себе требует прекратить страдание и уйти смирения и уничтожить страдание пусть бы и ценой самой жизни…
Это так странно – иметь силу превозмочь свой инстинкт самосохранения. Превозмочь в себе жизнь…И шаг этот так мал и прост. Мал и прост до дерзновения. А когда так просто – то уж не трусость ли это, которая первой входит в сознание при опасности смерти? Или нет? Или трусость другая… И где-то было вычитано мной, что это не трусость, но почему-то все так пекутся о своей жизни, но в первую очередь о жизни своего потомства, что именуют трусостью каждый шаг уверенный в небитие послесмертия, где нет ни Бога, ни людей, где и самого человека уже нет, как существа свободного, и, получается, что смерть – это изъятие воли человеческой. Смерть – это естественная несвобода человека…
Но довольно! Довольно удаляться причины и следствия! Довольно уже связывать всё в клубки, чтобы легче находить дорогу себе, чтобы манить в объятья и замирать сердцем, обмирать дыханием – и после уходить в себя. И не находить ничего там, в себе…
Знаете же ведь вы, что и рябина живая. Ведь учат же сейчас в школах этому? И поэтому вы знаете, что рябина живая, что есть даже у этого существа замершего нечто общее с нами – вот и смотрел Николай на рябины вдоль всего своего спуска к набережной да, видно, засмотрелся он. И не увидел весёлых стражей порядка, проверявших документы у кавказца какого-то, да имел неосторожность задеть случайно одного из них Николай, а ведь известно, что даже лёгкое касание навоза не облагораживает запахом коснувшегося, если, конечно, не навозный жук касающийся навоза, но тогда благоухание навозное этому существу всего дороже в мире целом.
Почувствовав, что некто задел мундир, а то и честь саму его, один из пьяненьких и счастливых милиционеров фамилией, кажется, Васильев (но, вы-то знаете, что милиционеров различать дело такое же неблагодарное, как различать китайцев, или там тараканов) обернулся к Николаю и сделал ему назидательное замечание ударом резиновой дубинки по уху:
- Ты чо, мать твою. Ходишь, совсем ничо не видишь. Тебе, может, веки поднять? Или это у всех вас, скотов молодых, в крови, власть не уважать? – он ещё раз ударил наотмашь Николая по лицу, но уже более нежно и значительно более чутко,. рукой.
- Извините, - сказал Николай, держась одной рукой за правое ухо, а другой ещё не выпуская пивную бутылку.
- Чо за «извините»? выворачивай карманы, сука!
Ещё же трое весёлых блюстителей порядка стояли рядом и весело подтрунивали:
- Да брось ты ладно на хрен пацана.
- Чо он те спёрся. Пусть уж идёт.
- Да вы чо, - Васильев аж покраснел от злости, - он мне наступил на ботинок, - и, ударив, дубиной Николая по левой руке, - ты чо, пьёшь ещё в общественном месте, сука! – и, пинув его в живот, отчего Коля согнулся, толкнул того, что Николай упал на землю, - ты, сука мне вылижешь ботинки, пидарас! – и ударил его по лицу со смачного размаху ботинком около сорок второго размера. – Ты, ****ь, кровью смоешь это пятно…
Остальные принялись оттаскивать Васильева от Николая, и оттащив, сказали, чтоб тот убирался, покуда жив:
- Я вас запомнил, козлы, - тихо прошептал Николай, что чуткое и весьма трепетно реагирующее ухо одного из защитников нашей свободы уловило в звуках, окружавших его:
- Ты что сказал-то, долбоёб! – и ударив кулаком Колю в нос, отчего кровь хлынула на асфальт, - ты кому угрожаешь, пидрило!? Может тебя в одной камере с пидарасами закрыть? По ебле в жопу соскучился, пидар?!!
- Ты чо, Лёх – спрашивали двое других…
- Да это чмо. Мы его тут ещё спасали. Чтоб его не били. А он нам ещё угрожает.
- Пацан, ну ты не прав, - и двое остальных подошли к Николаю…
Надо заметить, что день был чудесный, и боле тридцати прохожих с унылыми лицами наблюдали за всем.
- Всем разойтись! – махая дубиной, принялся уговаривать прохожих Васильев. И прохожие скорее уходили. А Николая начали пинать ногами уже все четверо, покуда тот не потерял и вовсе сознания. Одна старушка сидела на лавочке и всё причитала:
- За что ж вы его так, сынки?
- Да он наркоту продавал, - подкладывая что-то в карман Николаю, сказал Алексей. – давайте оформлять протокол изъятия, пацаны, очухается, он сам всё подпишет…
Однако, надо отметить благородство наших милиционеров, оставив Николая с пакетиком, достаточным для раскурки более трёх сигарет с марихуаной, они решили, что этого наказания ему будет более чем достаточно, и они благородно покинули место событий.